Эва Мун
Лекции о чувствах

Полная версия

Лили

Еще одна неделя пролетела незаметно. В пятницу я проснулась в небольшом возбуждении от предстоящего первого семинара у Эванса. С особой тщательностью уложила волосы и достала из шкафа свою любимую тонкую кофточку. Я надела её на голое тело, благо маленькая грудь позволяет мне делать такие вещи. И в течение десяти минут, глядя в зеркало на свои выступающие соски, пыталась себя убедить, что одеваюсь так только потому, что мне этого хочется, а не чтобы обратить на себя взгляд серых глаз.

– Твою мать, Лили, что ты делаешь? – задаю вопрос вслух.

Разве я не хотела начать здесь новую жизнь? Первым правилом было не привлекать к себе внимание. Зачем тебе вызывать интерес этого профессора, который, судя по рассказам Мии, никогда этого не сделает? И извращенная часть меня отвечает, что именно поэтому я этого отчаянно хочу.

Не давая благоразумной части изменить моё решение, я собираю сумку, беру толстовку и выхожу из дома.

– Мисс Уолш, поделитесь своим мнением, – говорит Эванс.

Семинар был посвящен разбору творчества Эрнеста Хемингуэя. Вся группа была в восторге и сейчас делилась своими наблюдениями из книг этого автора. Судя по лицу профессора и тому, как поблескивали глаза из-под очков, я могла сделать вывод, что и его увлекало творчество писателя. Было легко заметить довольную улыбку, которая озаряла его лицо каждый раз, когда он слышал, по всей видимости, выводы студентов, похожие на собственные.

А я сидела и закусывала щеку изнутри, чтобы не сорваться и не брякнуть чего-нибудь дерьмового и не разрушить воцарившуюся драйвовую атмосферу. Потому что… потому что это не мой автор от слова совсем.

– Я бы сказала, что это не идеологическое противостояние – это была борьба ни за что. Словно наводнение или цунами – катастрофа, не имеющая логики. Она не несёт морального итога и остаётся необъяснённой. Знаете, как то, что было послано нам за грехи, – воодушевлённо говорит Миа о «Фиесте».

Я согласна с этим, но для меня, в отличие от Мии, это минус, а не плюс произведения. Я отвожу взгляд от профессора, потому что чувствую, что буду отвечать следующей, и стараюсь выглядеть очень занятой, рисуя каракули в тетради. Но это не спасает.

– Мисс Миллер?

– Ну вот, – бормочу я. – Полностью согласна с Мией. Очень интересная точка зрения. Мне добавить нечего, – говорю громче, не отрывая взгляда от тетради.

– Мисс Миллер, – голос профессора звучит ближе.

Я все таки поднимаю голову и вижу, как Эванс встаёт из-за стола, обходит и облокачивается на него, вытянув длинные ноги в чёрных брюках, скрещивая руки на груди. Рукава его белой рубашки закатаны по локоть, обнажая мускулистые предплечья, испещрённые венами. Этот вид пробуждает во мне голод. Не понимаю, чего я хочу: вгрызться зубами в сочный стейк или встать перед ним на колени и попробовать его.

Ого. А это откуда сейчас взялось?!

– Вы же читали хотя бы один роман Хемингуэя? Уверен, что у вас есть что сказать.

Я купаюсь в серебре его глаз и встряхиваю волосами, чтобы прогнать ненужные мысли, и прочищаю горло.

– Боюсь, мне они не нравятся по тем причинам, по которым вы их любите, – говорю я, как на духу, потому что не могу врать под этим взглядом.

– Расскажите, – просто просит профессор, и я замечаю в его глазах вспышку интереса, словно проблеск молнии.

– Как бы сказать… мне он не интересен. Мне понятно, для чего это сделано, как это сделано. Даже в той же «Фиесте» герои очень типичны, и эти лобовые метафоры о том, что герой не может любить женщину как мужчина, имея это позорное ранение, – по классу прокатывается смешок, но лицо Эванса остается серьезным. – Для меня литература это что-то более тонкое, мистическое и туманное. Не сказанное в лоб, а заставляющее пробираться сквозь скрытые смыслы, оставленные автором. Каждое слово должно иметь вес. И чтение – это удовольствие, а ты получаешь его тогда, когда тебе удалось распутать клубок этих замыслов, – как на духу говорю я.

Профессор долго смотрит на меня и потирает указательным пальцем подбородок, а после раздумий наконец-то говорит:

– Вы хотите сказать, что Хемингуэй переоценен?

– Я хочу сказать, что он действительно важен, но, возможно, больше для исторического контекста. В наше время его произведения теряют свою актуальность.

– Это можно сказать о многих авторах. Тот же Джон Стейнбек и его повесть «О мышах и людях» о временах Великой депрессии. Вы думаете, что писатели имеют значение только в рамках времени, в котором живут? – спросил профессор, по-прежнему сверля меня взглядом.

Он даже подался вперед, словно и его этот разговор утягивает так же, как и меня. Я слышу согласное хмыканье Мии и чувствую ее взгляд своей щекой. Хороший вопрос. И невозмутимое лицо профессора пробуждает у меня желание отстоять свою точку зрения.

– Литература всегда отражала время, в котором она была создана. Но ведь не обязательно, что она должна оставаться актуальной. Локации и обстоятельства меняются, но всегда остается что-то важное, фундаментальное и вечное в произведениях, которые мы читаем и сейчас. И я думаю, сегодня мы нуждаемся в более философском подходе.

Эванс почесывает бровь и упирается руками в стол позади себя. Мой взгляд опускается к кистям рук, которые сейчас сжимают край стола, и я замечаю на безымянном пальце правой руки серебряное кольцо с черным камнем внутри. Оно выглядит готично и так не вяжется с его строгим, классическим стилем.

– Итак, вы выступаете за то, чтобы литература была более сложной и многослойной? – подытожил профессор, затем добавил, чуть помедлив: – Но не считаете, что при этом вы, возможно, теряете что-то важное?

Об этом я не задумывалась. Но прежде чем я успеваю ответить, профессор опрашивает еще несколько человек и дает огромное домашнее задание. У меня даже волосы на затылке встали дыбом, когда я прочитала его. У меня нет ни малейшей мысли о том, как к нему подступиться, не говоря уже о том, чтобы сделать. Представляю, как проведу следующие недели в библиотеке, и у меня начинает дергаться глаз. Надеюсь, сейчас я устала, и когда взгляну на него в следующий раз, он уже будет не таким сложным.

Семинар заканчивается, Миа быстро обнимает меня на прощание и уносится на репетицию. Недавно я узнала, что она поет в группе. И когда эта женщина все успевает?

Я не спеша собираю вещи в рюкзак, и когда поднимаю голову, вижу, что профессор все еще в аудитории. Проходя мимо, хочу пожелать хороших выходных, но натыкаюсь на его тяжелый взгляд, который опаляет ненавистью. От неожиданности я чуть ли не спотыкаюсь на ровном месте.

Не в силах удержаться, в дверях я метнула быстрый взгляд на его лицо, ища объяснение этому странному поведению. Но профессор уже опустил голову. Лишь то, как ходили желваки на его скулах, и крепкая хватка на портфеле выдавали напряжение.

Я выхожу из аудитории с ощущением, что последние пятнадцать минут прошли без моего присутствия. Иначе как объяснить этот взгляд? Что его так взбесило?

Снаружи холодный воздух ударил в лицо, и я остановилась, чтобы перевести дух. Это напомнило момент двумя неделями ранее, когда я покидала лекцию Эванса с такими же смешанными чувствами. Кажется, это становится нормой.

Я поднимаю голову к нависшему серому небу. Пара холодных капель дождя упала на лицо. Достаю толстовку из рюкзака, чтобы отгородиться от разыгравшейся непогоды.

– Эй, Лили!

Я вытираю капли дождя плечом, прежде чем повернуться к Лиаму.

– Привет.

Его искренняя улыбка немного разгоняет холод. Но этого недостаточно.

– Как дела? – спрашивает он, не дожидаясь ответа. – Не хочешь пойти с нами на вечеринку? – говорит он, кладя руку мне на плечо и подстраиваясь под мой шаг.

За эту неделю я так привыкла к его небольшим прикосновениям, что перестала на них обращать внимание.

Я вспоминаю свои планы. Нет ничего такого, что нужно сделать сегодня, и уже открываю рот, чтобы согласиться, но следующая фраза Лиама ударяет по мне, как товарный поезд:

– Сегодня у малыша Чарли день рождения. Засранцу исполняется двадцать один год.

В надежде на то, что я ошиблась, смотрю на дату на телефоне, и чувство вины накрывает так сильно, что я с трудом отвечаю:

– Э… я, наверное, не пойду. У меня куча домашки, и еще нужно к выходным закончить статью.

– Ты уверена? Будут только свои. Пара стаканчиков, немного музыки. Я даже позволю тебе включить свой плейлист на Spotify, – он легко толкает меня плечом.

Буквально все его аргументы сыграли в ноль. Сейчас я бы не вынесла беззаботные, смеющиеся лица. Мне просто хотелось побыть одной и упиться своим уничижением.

– Да, давай как-нибудь в другой раз, – говорю я и, не дождавшись ответа, разворачиваюсь на выход из кампуса.

Я прошу себя потерпеть и шумно выдыхаю, сдерживая слезы. Не хватало еще разреветься посреди кампуса! Чувствую себя израненной, опустошенной, такой никчемной, что хочется выть.

Понимаю, что нужно заглушить свои мысли чем-то крепким, поэтому сворачиваю к бару недалеко от дома. Накинув капюшон на голову, включаю на полную громкость музыку на телефоне. Angel группы Massive Attack обволакивает, как мрачное покрывало. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы вслушаться в знакомые слова, и это помогает.

В баре шумно и тепло. Сев за барную стойку, заказываю стакан джина с тоником и морщусь, когда первый глоток обжигает горло. Я редко пью крепкий алкоголь, но сегодня пива недостаточно.

Когда первый стакан согревает желудок, я прошу бармена обновить напиток, и только тогда позволяю воспоминаниям накрыть меня с головой.

Перед глазами всплывает смеющееся лицо мамы с такими же теплыми карими глазами, как у меня, и ямочками на щеках. Вот она возится с выпечкой и замахивается на отца, который облизывает тарелку, где было тесто для печенья.

Он возится в гараже со своим старым пикапом и возвращается домой, пропахший бензином и машинным маслом. Я читаю в своем любимом кресле, а он наклоняется, треплет меня по голове и оставляет легкий поцелуй на макушке, царапая небритым подбородком.

Из меня вырывается судорожный вздох. Все. Я никогда этого больше не почувствую. Не услышу их голоса. Не расскажу о своих заботах. И сегодня, в годовщину их смерти, я даже не могу прийти на кладбище, чтобы их навестить.

О чем я? Я даже забыла, что она сегодня! Меня накрывает такое сильное чувство вины, что я прячу голову в руках. И буквально кожей чувствую пронизывающее одиночество, от которого хочется бежать, скрыться и не дать этой твари с безобразным черным лицом утащить меня в свое логово.

В прошлый раз так все и было. Я была слишком расстроена. Слишком ранима. Мне хотелось почувствовать себя нужной. Любимой. Важной для кого-то. Для чьей-то жизни. Поэтому появился он.

Итан.

Слезы застыли от воспоминания о нем. Это имя, словно яд, распространяющийся по телу, от которого немеет язык, холодеют руки и ощущается железный привкус крови во рту.

Мы познакомились на одной из тех грязных тусовок, которые ты хочешь удалить из памяти. И до сих пор не понимаешь: это действительно происходило со мной? Бесконечные попойки, которые длились по нескольку дней в непонятных, незнакомых квартирах, где в воздухе витало ушлое веселье, наполненное алкоголем и наркотиками.

В то время это давало ощущение свободы, словно это была последняя преграда между мной и тем, что осталось от прежней жизни. А все происходящее казалось лишь блеклым отражением реальности.

В один из таких вечеров я была на тусовке в старой квартире. Стол был заставлен пустыми банками и плавающими в остатках пива бычками. Висел плотный дым сигарет, и я не могла вспомнить, как оказалась там.

В этом хаосе, между мечущимися телами, я впервые увидела Итана. Его черные волосы были растрепаны, а темные глаза буквально прожигали меня насквозь. Он твердым шагом пересек комнату и оказался рядом, поймав мой затуманенный взгляд.

– Ты не должна здесь быть, – сказал он.

Тогда мне показалось, что в его твердом голосе звучала забота. Но нет. Это был приказ. Лишь со временем, когда пелена спала с моих глаз, я поняла, что он всегда таким был: властным, жестоким ублюдком, скрывающимся под красивой маской внимательного парня.

– Это почему? – я отпила пива и искоса взглянула на него.

Он определенно не вписывался в окружающую обстановку; явно бутылка пива – это единственное, что он употребил, в отличие от меня.

– Ты слишком хороша для этого места.

– Хм.

Я не очень хорошо помню подробности того вечера, но, кажется, пыталась флиртовать с ним. Мы еще несколько часов потусовались там. Он забрал у меня пиво, заставил выпить воды и отвез к себе домой.

Вдруг в баре раздаются аплодисменты. Несколько человек поднимаются на ноги и что-то возбужденно кричат. Кажется, транслировали какой-то матч. Это вытащило меня из ядовитого тумана воспоминаний, и, расплатившись, я вернулась в холодную квартиру.