Этьен Экзольт
Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами
– Если ты не сделаешь этого, то пять лет не сможешь сосать своему женишку. – полицейский смотрел поверх моего плеча, как будто надеялся ее увидеть.
– Она не станет. – отступив на шаг, я едва не упал, наступив на ее ноги.
– Тогда готовься. Ребята в тюрьме будут рады. Они считают таких, как ты насильниками. – ухмыльнувшись, он уцепился большими пальцами за свой широкий ремень из старой, выцветшей кожи.
– Я должна. – всхлипнув, Снежана сделала шаг в сторону.
– Не вздумай. – сквозь сомкнутые зубы прорычал я, но полицейский метнулся ко мне, толкнул меня так, что я отлетел назад, едва не упав, схватил за руку девушку и потянул ее к себе. Поджав пальцы, я приготовился, вспоминая все, чему мой брат учил меня, но в глаза мне уставилось дуло пистолета и мне пришлось остановиться. Полицейский крупнокалиберный «Мангуст», легкий пластиковый механизм, отличался небольшой скоростью пули, намерением его было остановить, но не убивать меня и, помня о том, как много произошло в последнее время скандалов, связанных с совершенными полицией убийствами, я мог полагать, что находятся в обойме призванные травмировать патроны, по чьей вине я буду страдать еще многие месяцы, если не годы. От моего брата мне доводилось слышать, что он предпочел бы подобной травме ранение из штурмовой винтовки, но я считал то заявление глупостью и бахвальством. Приподняв руки, я замер, пристально глядя на полицейского, бросив взгляд на часы, отметив время, посмотрел на его машину, запоминая ее номер, намереваясь впоследствии использовать все это для увлекательной мести.
Левой рукой он держал Снежану, привлекая ее к себе, ухмыляясь с счастливым азартом религиозного фанатика, уничтожившего церковь иной веры. На мгновение ему пришлось отпустить купальщицу, с нищенствующим звоном расстегнуть ремень, пуговицу брюк и их молнию. На все это ему потребовалось немалое время, но она не сделала попытки убежать, она стояла, покачиваясь, опустив голову, прикрыв лицо все еще мокрыми волосами, сгибая и выпрямляя пальцы, царапая ногтем указательного подушечку большого, а его ноготь вонзая в безымянный. Офицер нащупал свой член и тот появился из ширинки мертворожденным лысым грызуном, морщинистым, темным, маленьким, жалким, невосполнимо прожорливым. Схватив руку девушки, полицейский положил ее на эту бесстрастную плоть, сжал свой кулак поверх ее пальцев, пошевелил им, покусывая губы. Пистолет его был направлен на меня, находясь более чем в двух метрах от моей головы, не было никакой возможности для меня преодолеть это расстояние так, чтобы он не успел отреагировать на мое движение, выстрелить, ударить меня или иным способом причинить мне вред. Глубоко вдохнув, я посмотрел себе под ноги, надеясь увидеть камень, но имевшиеся неподалеку от моих туфель были столь малы, что едва ли могли превратиться в оружие. И все же я решил присесть, попытаться незаметно взять хотя бы один из них, надеясь, что с его помощью мне удастся отвлечь на мгновение внимание полицейского и этого будет достаточно для мученического побега. Вырваться на улицу, возопить о помощи, имея возможность получить ее как от других полицейских, так и от любого из тех, кто презирал их или испытывал желание с ними поквитаться. После недавних столкновений таковых имелось немало и я не сомневался, что они с радостью воспользуются возможностью расправиться с одним из ненавистных служителей закона. Но как только мои ноги стали сгибаться, ствол пистолета чуть покачнулся, не позволяя мне того. В новом ограничении я мне оставалось только смотреть на девушку и надеяться, что она догадается, как возможно причинить полицейскому несущую забвение всех похотливых мечтаний боль.
Мягкими, неуверенными касаниями не умеющей играть на музыкальном инструменте, но восхищенной его клавишами из носорожьей кости развратницы двигались по его плоти пальцы Снежаны, голова ее была все также опущена, слипшиеся пряди тяжело качались, босые ноги переступали, стараясь найти безболезненное место среди острых камней. Стоило ей посильнее сжать, вонзить длинные ногти в напрягающуюся, обретающую силу плоть, нанести один удар, уронивший бы полицейского и она смогла бы освободить нас, что должно было быть легко для нее, всегда считавшей себя сильной и что она должна была сделать, как только он перед ней обнажился. Вместо этого рука ее продолжала ласкать утвердившийся член, распрямившийся, но не обретший и двух третей длины принадлежавшего мне как недостойному последователю отца и брата. Решив, что она должна быть разочарована, я вместе с тем испытал и некоторую гордость от величины собственного органа, немедленно подавленную мной ввиду несоответствия обстоятельствам.
Губы полицейского разошлись, дыхание обрело в себе смиренную тяжесть, пистолет едва заметно дрожал от упоения неизбежным. Положив руку на плечо Снежаны, он надавил, заставляя девушку опуститься на колени и мне стало жаль ее, я представил, какую боль должна была испытывать она, когда камни впивались в ее преклоняющуюся перед царапинами бледность. Медленно, с трудом сгибая непослушные ноги, она заняла требуемое положение, не обращая, как показалось мне, никакого внимания на воображаемое мной страдание, быстрым и ловким, осторожным жестом, как будто отгоняя поразительной красоты бабочку, откинула назад волосы, закрыла глаза и широко открыла рот.
– Не делай этого. – голос мой показался мне самому поразительно неприятным, пригодным только для объявления списка пропавших без вести. Приняв неизбежность, я смирился с ней, обрел напряженный, отстраненный покой, в котором осознание происходящего было лишь самым тонким поверхностным слоем, старой кожей, давно требовавшей сбросить ее, ибо яркая окраска только привлекала невоздержанных хищников. Намного глубже располагалось осмысление восприятия, взгляд на себя осознающего и совершающего вместе с тем бесчисленное количество ошибок. И еще дальше находилась молчаливая, благозвучная, напряженная темнота, неиссякаемый источник силы, позволявший мне не только расслабить пальцы и успокоить дыхание, но и допустить жизнеутверждающе отрешенную улыбку на свои губы. Неизбежность отмщения была очевидной для меня, несчастный полицейский не имел представления, с чем ему придется столкнуться, а все происходящее позволяло мне произвести в будущем такое количество выглядящих справедливыми упреков, что уже одни только они выглядели достаточной наградой за пережитое.
Приблизив свой тонкий член, поросший до середины густыми волосами к ожидающим губам Снежаны, полицейский провел по ним маленькой, красноватой его головкой, приплюснутой и почти не выступающей над стволом, после чего отвел ее назад и ударил по носу девушки, рассмеявшись при этом так, как будто воплотил некое остававшееся многие годы потаенным желание. После этого, сосредоточенно замолчав, он поместил член между немедленно сомкнувшихся на нем губ. Покорность девушки удивила меня, ибо иногда она, вопреки всем клятвам и обещаниям, отказывалась делать требуемое мной, производя тем самым непереносимое оскорбление. Нужно отдать ей должное, что я никогда не оставался неудовлетворенным и вид ее недовольно сощуренных глаз, ее превозмогающее молчаливое пренебрежение, резкие звуки, доносившиеся из ванной, когда она смывала последствия наших развлечений, мрачный ее шепот, скрытый, как полагала она, шумом воды, лишь усиливали мои вожделение и удовольствие. Вцепившись руками в брюки полицейского, сжимая их ставшую цветастой по вине маслянистых пятен ткань, она ритмично и размеренно водила губами по его члену, не допуская, впрочем, ни одного из обязательных в общении со мной изысков. Не погружая его глубоко, довольствуясь лишь головкой, она совершала движения слишком однообразные и презираемые мной, явно не использовала язык и не собирала, как я то любил, горячую слюну во рту, иначе та текла бы уже по ее подбородку. Веки ее подергивались, словно покусывали их непристойные видения, глаза двигались под ними не желающими лун мирами и выглядела она более сосредоточенной, чем в минуты подобного действа со мной, что можно было понять, ибо мои предпочтения и особенности, привычки и пристрастия уже давно были известны ей, тогда как сейчас она имела дело с незнакомым мужчиной, для которого они могли быть совершенно иными. В ней не чувствовалось старания, она делала все так, как в дни наших ссор, не отменявших моего семяизвержения, превратилась в высококачественный механизм удовлетворения, почти неотличимый от живой женщины, но бездушный и безответный. В окружавшей нас ржавой тишине торжествовал сквернословящий птичий свист с окружавших пустырь деревьев, победным восторгом загремел продавленный ржавым ударом капот машины, когда на него спрыгнула белая, с рыжими пятнами, кошка, любопытно взглянувшая на происходящее и подарившее мне страх о том, что она может пораниться об осколки лобового стекла, если вздумается ей забраться в салон автомобиля. Мир был спокоен и почти что беззлобен, потаенная его чистота была так близка, что любой неосторожный вдох мог открыть ее, но никто из нас не был готов к ней и я, способный освободить ее, предпочел оставить все таким же, каким оно было до меня, надеясь, что когда-нибудь настанет достойное чудес время.
Пистолет вздрогнул и медленно опустился, полицейский замер, выгнулся, запрокинув голову и едва не роняя фуражку, левая рука его опустилась на голову девушки. Напрягшись, она тяжело сглотнула, отцепившись от его брюк, беспомощно сжимая в кулаки дрожащие руки.
– Она хороша! – офицер покачал головой, прищелкнул языком как готовый к атаке солдат, получивший приказ к отступлению, спрятал свой роняющий на песок капли желтой спермы член, застегнул молнию, вышвырнул наши сумки из машины и уже через минуту, развернувшись, забросав нас песком, покинул пустырь, скрылся, оставив нас в ненавистном одиночестве.
Всхлипнув, Снежана наклонилась, открыла рот и из него потекло на землю, выплеснулось, вырвалось вязким потоком мутное пенистое семя¸ смешавшееся с ее слюной, медленно низвергавшееся к высушенной земле, не желавшее расставаться с девушкой, тянувшееся от ее не способных произнести стихотворную оторопь уст до мечтающего принять черепашьи яйца песка и мнящих себя метеоритами камней. Придерживая волосы руками, она снова и снова сплевывала, пока не избавилась от всей массы, оставив только крошечную матовую каплю дрожать в уголке губ. Подбородок ее блестел от быстро сохнущей, превращающейся в пленочную коросту влаги, сама она тряслась, всхлипывая и сжимая кулаки. Едва не рыдая, она стояла передо мной, переступая с ноги на ногу, но смотрела при этом на меня с победной радостью того, кто, пойдя на обещавший смерть подвиг, неожиданно для себя остался среди живых.
– Что ты натворила? – одного моего движения к ней было достаточно для возвращения ее страха. Не понимая моей злости, она выпрямилась, опустила глаза, спрятала руки за спину.
– Я сделала это, чтобы спасти тебя! – покачнувшись было, она пожелала увеличить расстояние между нами, но удержалась, спасаясь в своей правоте.
Еще один мой шаг и бесстыдная пощечина, не самая сильная из тех, какими я награждал ее, напугала тонким, словно последняя нота рассыхающегося музыкального инструмента звуком кошку, поспешившую скрыться в темноте под старым автомобилем.
На моей руке осталась липкая влага. Ладонь Снежаны метнулась к покрасневшей щеке, где-то вдалеке взвыла и смолкла сирена. Схватив девушку за шею, я стиснул пальцы, скаля зубы, нависая над ней, всматриваясь в нее со злобной прямотой.
– Почему ты сделала это? – широко раскрытым ртом она хватала воздух, правая рука ее поднялась было в попытке ослабить мою хватку, но тут же опустилась, вспомнив все наши договоренности, согласно которым она не имела права противиться любому наказанию или насилию с моей стороны, зная, что оно никогда не будет несправедливым или лишенным удовольствия.
– Что? – задыхаясь, она хрипела как выброшенная на облако радуга. Губы ее, покрытые засохшей спермой, выглядели пораженными неведомой болезнью, начальной стадией гниения, неостановимого и прекрасного.
– Женщина, – слова мои звучали четко и спокойно, пальцы сжимались все сильнее. – Никогда не должна выплевывать мужское семя. Сколько раз я должен это повторять?
Отпустив девушку, я толкнул ее так, что она отступила на пару шагов, чуть не запнувшись о похожий на череп носухи черный камень.
– Всегда глотать. – прошептала она, осматриваясь вокруг подобно ученику, выискивающему в лицах одноклассников ответ на непосильный вопрос. Глаза ее сощурились и не моргали, являя тем самым известный мне признак сдерживаемого недовольства, непосильного признания чужой правоты. Вытерев левой рукой губы, Снежана опустила пальцы между ушей своей сумки и вытянула из нее короткую кожаную юбку, из пакета вернулись к нам туфли и уже через она минуту готова была идти. Старательно избегая взглядов в мою сторону, она подошла к грузовику, под которым скрывалась кошка, присела, стараясь выманить ее, но та забилась еще глубже в горячую тень, не желая ничего общего иметь с девушкой, так мало внимания обращающей на нужды мужчин.
Обратившись вновь к бывшему наемнику, интимную близость которого с моим братом я имел удовольствие слышать неоднократно, ибо происходила она за стеной моей комнаты, я уже через несколько дней получил видеозапись кастрации того полицейского, но на сей раз мне пришлось расплачиваться за услуги. Для уменьшения моих страданий и учитывая, что ее оплошность была причиной, Снежана выглядела в тот день так, как мне было то приятнее всего. Гладко выбрив лобок, что не нравилось ей, всегда старавшейся казаться старше, она прикрыла его прозрачными черными трусиками, черный кожаный корсет множеством ремней привычно впился в ее тело, затрудняя ее дыхание и с упоением вспоминая тот день, когда по его вине она потеряла сознание за мгновение до моего семяизвержения, стальные каблуки длиной с мой член приветствовали вознесение ее, получасовым пребыванием на них даруя боли ногам, волосы втянули в себя красный яркий цвет, а любое изменение, касавшееся их всегда воспринималось ею тяжелее всего, ибо было продолжительным во времени и нарушало некое естественное равновесие, достигаемое ею исключительно посредством величайших усилий. Обязав губы быть черными от помады, темными тенями осквернив веки, яркий румянец допустив на щеки, она утопила глаза в кружевах черной вуали, крепившейся к волосам, прошла в комнату, где мы превращались в свинец от ожидания. Здесь покорял пространство немыслимой лучистой плотью торжествующий мужчина, высокий, нетерпеливо покачивающий мрачноглавым членом, переступающий в беззвучном волнении с одной проминающей пол ноги на другую, ни одного волоска не имевший на них, равно как и на груди, вдвое превосходившей мою шириной. Напоминая спорстмена, ожидающего, когда шея его почувствует вес заслуженной медали, он растворял присутствием своим облака, выпрямившись, подняв подбородок, взирая вокруг с горделивой прямотой героя, исполнившего предназначение, погубившего чудовище и готового теперь воплотить и претерпеть все остальные, полные удивительного ужаса пророчества. Кивнув девушке в знак приветствия, но постаравшись при этом не смотреть на нее, он поднял со стола изуродованный нетерпеливыми сжатиями тюбик, выдавил из него прозрачную, ставшую местом заключения для множества пузырьков жидкость, нехотя растекшуюся по его ладони, растер ее по своему члену, подступился ко мне, левым коленом поднявшись на кровать. Стукнув каблуками о пол, что прозвучало как два не подлежащих обжалованию удара судейского молотка, Снежана присела, взяла меня за руки, успокаивающе поглаживая мои запястья, ободряюще улыбаясь, но посреди ее широко раскрытых глаз я видел ликующее беспокойство исследовательницы, обнаружившей посреди сконфуженных тем открытием джунглей неизвестный ранее вид живородящих птиц и наблюдающая теперь за брачным их ритуалом. Присутствуя при казни, будучи близкой осужденному на смерть, она намеревалась получить от зрелища все возбуждающее удовольствие, подозревая, что больше никогда не сможет увидеть подобного. Редкая возможность, предоставленная ее ошибкой, моими злопамятной оплошностью и мстительной чистотой, восхищала ее и она была благодарна мне за то, но я видел ее плотно сжатые улыбкой уличенного шарлатана губы, созерцал лукавое мерцание в ее глазах и понимал, что и она наблюдает в происходящем скользкую иронию, заставившую меня усмехнуться, как только я, обнаженный, почувствовал животом прохладную простынь. Именно на этом ложе я впервые совокупился с ней и теперь, когда мне предстояло и самому пережить проникновение, она, должно быть, чувствовала справедливое возмездие свершившимся. Ничем другим я не мог объяснить злобного довольства, подергивающего уголки ее губ. Мужчина взгромоздился на кровать, проминая ее, вытягивая из пружин продолжительный скрип, встал на колени над моими ногами, позволив капле смазки упасть на сгиб моего левого колена, щекоча его холодным гневом. Приоткрыв губы, Снежана приподняла подбородок, стараясь все видеть из происходящего, продолжая поглаживать мои запястья. Столь любознательного интереса я не помнил в ней с тех пор, как нам удалось наблюдать за совокуплением зубоскалов в одном из городских парков. Именно странным единением чуждых, чужеродных, невероятных существ должно было казаться ей то, свидетельницей чего ей довелось стать.
Почувствовав, как сильные пальцы раздвигают мои ягодицы, я расслабился и улыбнулся, глядя на черный лак ее коротких ногтей. На кончике указательного он скололся, оставив видимой приливную полоску белого ногтя с нефтяной грязью под ним и мне казалось, что, сощурившись, я смогу различить мертвых дельфинов, гниющих на берегу, но в это мгновение прохладный от смазки член прикоснулся к моему анусу и я подался навстречу ему, приподнял бедра, выгнул спину, чувствуя, как напряженная головка упирается, пробиваясь внутрь моего тела. К счастью, не в первый раз доводилось мне переживать подобное, за что я должен был благодарить моего старшего брата и потому после мгновения растерянной боли, я, сжав пальцы девушки, наблюдая за ее одобряющим восторгом, не испытывал уже страданий. Кровать покачивалась и скрипела, терлась о паркетный пол, оставляя на нем новые следы, метеоритные борозды, будущие дороги для пытливых муравьев, мужская плоть скользила во мне, даруя искристое тепло, член мой напрягся, прижатый к шелковой простыне и я видел, как медленно опустились тяжелые, искристые веки девушки, прикрывая увлажнившиеся глаза, как разошлись ее губы и, словно позабыв о помаде на них, выбрался наружу обезумевшей змеей язык, коснувшийся их побелевшим от натуги кончиком. Соски ее напряглись, дыхание участилось и раньше, чем мужское семя излилось в меня, она, сдавив со всей силой мои руки, опустила голову и прижала друг к другу трясущиеся колени, превращая трепет свой в неистовое стакатто каблуков. Позднее она призналась, что давно не испытывала такого сильного оргазма и не один раз просила меня, повторить совокупление с мужчиной на ее глазах, показывала мне страницы в электронной сети, готовая купить мне самого красивого, самого привлекательного, самого дорогого, загорелого и мускулистого юношу, обещая мне немыслимое, включая и то, чего мне иными способами не удавалось добиться от нее, но я не соглашался. Угрожая совершить что-либо, вновь потребовавшее бы вмешательства того мужчины, она получила в ответ только уверения в возможности навсегда потерять меня и тем все завершилось. До сих пор она сожалела, что не сделала видеозаписи.
Разозленный и возмущенный увиденным на чужом телефоне, я сидел, поглаживая пальцами стол. Должно быть, нечто все же прорвалось наружу, позволив заметить мое раздражение, вынудив официантку подойти ко мне и осведомиться, всем ли я доволен.
– Нет. – резко бросил я, поднимая на нее пристальный взор. – Я регулярно посещаю ваше заведение и возмущен вашим обслуживанием.
– Простите… – взор ее заметался вокруг, она вспоминала, в чем могла ошибиться, что могла сделать неправильно. – Что именно я сделала не так?
– Вы не дали мне номер вашего телефона. – наслаждаясь собственной пошлостью, я чувствовал себя как никогда великолепно.
Рассмеявшись, мгновенно сменив недоуменный испуг на успокоившееся благодушие, она ухмыльнулась, подвластная рассеянному впечатлению, увлеченная неожиданной переменой, всегда полезной в общении с женщинами, неизменно оказывающей желаемое воздействие.
Нисколько не нуждаясь в близости с ней, не чувствуя возбуждения от вида той девушки и едва ли считающий ее привлекательной, я счел содеянное мной реакцией на показанное мне малоцветным экраном и уходил из кафе с еще одним записанным в телефоне контактом, сомневаясь, что когда-либо смогу позвонить ей и понимая, что, если не будет узнано мной расписание ее смен, едва ли приду вновь в столь любимое мной заведение, опасаясь ненужного столкновения. По крайней мере, я оставил щедрые чаевые.
Удалившись на несколько кварталов, я остановился, переводя дыхание под слепящим солнцем, дернул левой рукой, взглянул на часы. Мерзкий черный осьминог щупальцами своими захватил девятку и четверку, что показалось мне странным. В это время он обычно предпочитал другие цифры. Теперь, по его вине, мне следовало поторопиться, вернуться к своим огорчительным обязанностям, смущенным договоренностям и жесткопанцирным обещаниям, что в то мгновение мне представлялось едва ли не позорным отступлением. Нуждаясь в спокойном месте, где я мог бы посидеть и обдумать не только случившееся со мной, но также и наиболее интересный, приятный, неожиданный ответ на него, я позволил себе на мгновение остановиться. Улица, где я оказался, плавно изгибалась, сужаясь, уходя в сторону старого города, что означало другое ее завершение близким к порту. Четырехэтажные здания из зеленоватого кирпича, выглядывающего из-под облезшей желтой штукатурки, вертлявые их балконы с бетонными фигурными оградами, составленными нередко из скульптур и фигурок, сотни возбужденных фавнов, чудовищные их члены, нависающие над прохожими, опустевшие скобы для спутниковых тарелок, позволявшие вспомнить времена, когда подобные устройства еще были востребованы и могли функционировать, ибо метались по грязным орбитам тысячи передающих сигналы космических аппаратов и никто не мог помыслить ни о знаковом загрязнении, ни о нашествии правдолюбцев, все было признаками квартала, построенного в те времена, когда город был марзенийской колонией. Несмотря на расположение невдалеке от обычных моих путей, улица та была мне незнакома. Только подняв голову, я смог узнать ее название у скривившейся таблички, лишившейся уже одного из удерживающих ее болтов и грезившую об избавлении от прочих, позволившем бы ей, швырнув измятую гибкость на выпуклые камни, медленно уползти к морю.
Окрик, донесшийся из открытого на противоположной стороне окна, подбросивший прозрачные белые занавески, предназначавшийся ребенку, ответившему на него пронзительным, переливистым воплем, позволил мне, возжелавшему немедленного бегства из этого ставшего слишком шумным и опасным места, обрести показавшееся достойным решение, выбрать для себя двадцать минут пути по грязным дворам, истечение которых позволит мне успокоиться и взглянуть на содержимое кассеты. Перебежав через пустую дорогу, перепрыгивая треугольные крышки канализационных люков, я перебрался через ограждение, ступил на узкую асфальтовую тропинку, неровную, каждый шаг различную имеющую ширину и, пригибаясь под узкими ветвями, переступая через колонны тигровых муравьев, несущих на себе столь возлюбленных ими двухраковинных улиток, двинулся в желаемую мной сторону.
Прожив в этом городе слишком долго, я вобрал уже все очарование его, узнал все, что могло быть в нем притягательного, таинственного и удивительного, выкопал все его древние пророчества и посмеялся над ними, посему единственным, привлекающим меня, остались малопонятные, тошнотворные сцены, доступные к наблюдению в маленьких его двориках, обросших зданиями, построенными так давно, что в подвалах их имелись специальные комнаты для крыс, а на стенах возле подъездов сохранились кольца для рабских цепей, ибо тогда считалось дурным тоном приводить тех тварей в чужой дом. В этих тенистых тесных дворах я всегда чувствовал себя особенно уютно. Иногда, даже опаздывая на нечто, представлявшееся мне важным и забредая в подобное место, я, останавливался, натолкнувшись на неожиданную преграду его вязкой тишины, садился на покосившуюся лавочку возле грязной, развалившейся песочницы и позволял себе несколько минут благословенного, умиротворенного забвения перед тем, как броситься дальше. И сейчас я не торопился, осторожно и медленно пробираясь из одной хрупкой арки в другую, стараясь не становиться судьей в их доисторическом красноруком настенном соперничестве, переступая гусеничные трещины в асфальте, следуя протоптанным броненосцами дорожкам между расползшимися, умирающими, почти лишившимися травы газонами, радуясь старым детским игрушкам, брошенным среди корней высыхающих деревьев, прислушиваясь к тихим звукам совокуплений и избиений, доносившихся из раскрытых окон. Здесь почти не было кондиционеров, но причиной того служили отнюдь не бедность обитателей и не запрет городской администрации, хотя и то и другое имело место быть. В этих домах всегда была одна и та же температура, двадцать пять неподвижных градусов независимо от того, какая опьянелая жара тревожилась снаружи, не обращая внимания на щели в окнах, но мгновенно достигая температуры замерзания воды, стоило в квартиру войти девственнице, что существенно облегчало процесс знакомства с девушками.
Выбравшись из очередной осыпавшей меня известковым конфетти арки, я осмотрелся и убедился, что нахожусь именно там, где и должен был оказаться. Скрытое в генетическом коде влечение, назойливое чутье, подобное полученному от отца пристрастию к блондинкам, вывело меня с точностью идущей на нерест торпеды. В розовом доме, проросшем на другой стороне улицы, обвешанном перезрелыми балконами, провели свои детство и юность мои родители и квартира та до сих пор принадлежала ему, плата за нее списывалась с отцовского банковского счета, а ключ, снабженный магнитым брелком прятался за мятым почтовым ящиком. Причины, по которым отец сохранил за собой эту собственность носили исключительно сентиментальный характер. Именно в этой квартире он впервые почувствовал губы женщины на своем члене и отдался мужчине.
Распутная прохлада подъезда оплела меня сухим сомнением. Иногда брат пользовался той квартирой для своих забав и не возвращал на место ключи. Другой набор хранился у нашего адвоката и был сейчас недоступен. К моему удовольствию, стоило мне просунуть пальцы между стеной и выгнувшейся спинкой ящика, раздувшегося от рекламы и всевозможных уведомлений, как я нащупал острый металл и уже через минуту захлопнул за собой тяжелую деревянную дверь.
В квартире не было ничего ценного. Старая мебель, помнившая еще первые семяизвержения моего отца, неработающий менгир холодильника с пятнами на дверце, предсказуемо соответствующими очертаниям древних континентов, инопланетно выцветшие ковры на полах, неподцензурные скучные книги в потускневших обложках, затхлый, неподвижный, окоченевший воздух, блесноватые окна, высохшие насекомые, добропорядочные фотоальбомы. Некоторое время я стоял, прислонившись к смягченной потертой кожей двери, глубоко дыша воспаленными воспоминаниями, сгустившимися в туманном склепе прихожей, наслаждаясь пыльной полутьмой, осматривая ее пустые шкафы, рассматривая как величайшее творение разума квадратный кухонный столик.
Последний раз я был здесь больше года назад, когда обиделся на Снежану из-за того, что она отказалась совокупиться с обезьяной. Время от времени и мой брат использовал это место как убежище или место, куда можно было привести случайных знакомых, не опасаясь, что они могут разрушить что-либо ценное или узнать неположенное. Запустелая тишина этого места успокаивала меня, я приходил сюда в поисках места для победоносных размышлений, укромного уголка для совершения того, чем казалось немыслимо оскорбить чертоги постоянного обитания моего, испробовать новый вибратор, искусственную вагину, заняться самоудовлетворением, используя для возбуждения фотографию известной актрисы или певицы. Нечто, беспокоившее меня в других местах, здесь отступало, придавленное древней пылью и я мог, сидя в рассохшемся старом кресле, положив руки на занозливые подлокотники, пребывая в возбужденном оцепенении, обрести восторженную тяжесть хищных мыслей.
Тряхнув головой, я дернул стальную ручку, убедившись, что входная дверь закрыта, скинул туфли и прошел налево, в большую из двух комнат, где, обрушившись на неудобный и жесткий старый диван, вытянул уставшие ноги. Все здесь было чужим для меня и прежде всего таковым представали книги на незнакомых языках, с красными иероглифами, вдавленными в пожелтевшие, поблекшие, выцветшие корешки. Притаившиеся за тусклым зеленоватым стеклом, они надеялись, что никто больше не прикоснется к ним, считали свой язык забытым, потерянным, уничтоженным, полагали свои усохшие, устаревшие, потрепанные тайны содержащими древнюю мудрость, слишком могущественную для недостойного ее, погрязшего в развлечениях надменного мира и хранили ее с неистовством юноши, отвергающего мужское внимание только из страха не увидеть больше созвездия, состоящие более чем из шести звезд, что, как говорили, случается с теми мужчинами, которые знают вкус чужого семени. По своему опыту я мог сказать, что все это было глупыми предрассудками. После того, как много лет назад мужской член впервые вошел в меня, я заметил изменение только в очертаниях пятен на луне и ничего более.
Все вокруг упивалось ровной мягкостью пыли, казалось усталым и не желающим движения и я мог с легкостью поддаться тому настроению, если бы со случайным вдохом не попала в мои легкие высохшая икринка, в телесной влажности обретя новую жизнь, наполнившись ею, разрушив тугую мембрану, за одно мгновение получив взрослые размеры свои. Почти бесплотная, кистеперая та рыба крутилась теперь в аквариуме моих ребер, задевая их плавниками и щекочущей той лаской пробуждая все новые мечтания, не делавшие различий между наслаждением и болью, превращавшие страдание в нечто, обладающее равной ценностью со всем прочим. В виварии книжных шкафов, в кунсткамере их неприкосновенной чистоты, пряча от взгляда некоторые из томов, предавались воспоминаниям фотографии черно-белые или поблекшие настолько, что казалось возмутительной пыткой их старание воспроизвести цвет и на мгновение я увидел собственное лицо, проникнувшее в каждую из тех крикливых картинок.
