Этьен Экзольт
Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Ожидая возвращения Михаила, я сидел, не шевелясь, наблюдая за таянием темной пены на стенках чашки, оставлявшем апатичные недоверчивые узоры, размышляя о том, как надлежало мне ответить на этот снимок. Более всего было мне любопытно, сам он сделал его или же скопировал, получив из иных рук. Начинал я догадываться и о том, что содержалось на кассете и от этого мне меньше всего хотелось забирать ее с собой. Даже если и имело место вздорное предательство, вспыльчивая измена с ее стороны, мне было достаточно и того, что я уже увидел, ничто другое не могло иметь большего значения или привести к искажениям в моем мнении. Но я был вынужден признать с самодовольной ухмылкой, что меня возбуждает возможность увидеть совокупление моей девушки с другим мужчиной, находя в этом присутствие неопределимого запредельного, невероятного, разрушающего действительность, чудесного и опасного, способного изменить все во мне, превратить меня, наконец, после многих лет бесстыдных мечтаний, в существо сосредоточенно-спокойное, отстраненное в кокетливом прозрении своем, подобное тем, кто претерпел немыслимые страдания или стал жертвой поразительных явлений, пережил катастрофу, равной которых не случалось ранее или выдержал насилие, ставшее его навязчивым удовольствием. Возможности мои, если бы смог я вобрать всю силу того откровения, впитать ее аметистовую пыль, поймать отброшенный хвост и вонзить его в свой кровоток, проглотить ее всю, как делает то женщина с семенем возлюбленного ею мужчины, превзошли бы любые мои надежды. После этого мне оставалось бы только оформить собственное учение, организовать сперва секту, затем религиозную общину, а потом и церковь и в полной мере наслаждаться всеми ее преимуществами рутинной власти.

Вернувшись, Михаил первым делом поднял со стола свой телефон, открыл его, взглянул на экран, довольно улыбнулся. Извинившись, он сообщил, что у него совершенно не остается времени, пообещал в ближайшее время позвонить мне и, оставив на столе намного больше, чем стоил его недопитый кофе, поспешно покинул то заведение. У меня не оставалось другого выбора, кроме как принять кассету, унести ее с собой, не позволяя ей оказаться в чужих руках. Доставив ее в безопасное место, я мог решить дальнейшую судьбу записанного на ней, стереть ее, уничтожить в огне, пригласить своих близких друзей на просмотр, не зная, что именно покажу им и насладиться унижающей неожиданностью или же спрятать ее среди прочего подземного хлама, надеясь когда-нибудь обрести достаточную смелость для обращения к впитанным ею визгливым тайнам. Протянув кончики пальцев к неразборчивой чистоте того тусклого пластика, я дотронулся указательным до его угла, приняв острую твердость как укол венценосного жала, я подтянул ее к себе, достал из кармана брюк ключи, сжал между пальцами голову собаки, нажал на кнопку, скрытую между ее ушей. Яркий зеленый луч вырвался из ее пасти. Подставив под него переливчатую пленку, я получил в ответ только всплывшее над ее поверхностью объемное образование, исходящее перевитыми жгутами, покрытое углублениями, полосами, вмятинами, выступами, подобное изображению болезнетворной бактерии или вируса, мягкое, бесформенное, ненасытно опасное, завораживающее мерцающей, непристойно подергивающейся неопределенностью. Проведя вдоль открытой ленты, я вызвал череду подобных явлений, взвивающихся над ней, сменяющих друг друга, переливающихся, переползающих одно в другое, но то была всего лишь неумелая шутка. Видения более неистовые требовали для себя движение быстрое, скользкое, сочетающееся с натяжением и перемещением самой ленты, ее соблазняющим изгибом перед напряженными лазерными головками и я, отпустив крышку, щелчок ее счел ударом, проверяющим надежность инструмента палача, отчего вздрогнул, дернувшись на стуле. Мужчина, занимавший в это время соседний столик, неодобрительно взглянул на меня, вынудив обратить на него внимание. Рукава черной форменной рубашки высоко забиралась по волосатой руке, обнажая изуродованные шрамами запястья. До прошлого лета я был безразличен к полицейским, никогда не нарушая закон, стараясь не пренебрегать даже правилами перехода через улицу. Не имея никаких столкновений с ними, я почти не замечал их существования, испытывая к ним некое подобие уважительной брезгливости. В представлении моем все они, будучи существами вооруженными и представляющими собой абсурдного и скучного монстра, находились безмерно далеко от всего, интересовавшего и привлекавшего меня и уже только по этой причине я должен был их остерегаться. Кроме этого, мое увлечение живородящей порнографией, мои пристрастия в литературе и искусстве расходились с общеприятными, самоуверенно приближались к запретным, а иногда и становились таковыми. Одно только эстетическое расхождение делало любые контакты с властью нежелательными для меня и все эти годы мне удавалось избегать того без особых стараний с моей стороны.

В тот июльский день, почти год назад, мы со Снежаной отправились на Пляж Ящериц, где не были уже довольно давно. Место это нравилось ей, мне же было безразлично, на каком из песочных кладбищ я похороню несколько часов своей жизни. Новый черный купальник, купленный ею и, по обещаниям, обязанный понравиться мне, возбудить меня и скрасить мою скуку, не оправдал возложенных на него ожиданий. Прижимаясь к ее телу, облегая грудь так, что сквозь выглядящую шелковистой ткань проступали соски, он едва прикрывал их, спускаясь с шеи двумя тонкими полосками, угрожая соскользнуть при неосторожном движении или сильной волне, узким презрением скользил по животу, пряча под собой пупок, укрывал выбритый лобок, тремя нитями возносился над бедрами к ягодицам, между которыми исчезал, оставляя спину полностью обнаженной. В нем она чувствовала себя скрытно порочной, своей обнажающей тонкостью он напоминал ей кожаную упряжь, переплетное сочетание ремней и цепочек, купленную мной в прошлом году и смущавшую девушку настолько, что даже передо мной она стеснялась появляться в той непригодной для бега сбруе.

Швырнув мне синее платье, она подняла над собой руки, выгнулась, выставив вперед правую ногу, позируя для сцены неуютного соблазнения. Обеспокоенный тем, достаточно ли сильно я сжался и сможет ли она понять, как все это неприятно мне, я понадеялся, что на сей раз она сможет понять бессмысленность всех ее попыток сделать подобные места приятными для моих тенелюбивых желаний. Широкие солнцезащитные очки не позволяли мне видеть происходящее с ее глазами. Улыбка осталась прежней, но за пару проведенных со мной лет она, к моей радости, научилась, наконец, улыбаться текуче и лживо. Нечто полезное все же передалось ей от меня, помимо нескольких инфекций. Отвернувшись, позволив созерцать ее провинциально подтянутые ягодицы, она тряхнула головой, повернулась ко мне и присела, чтобы отдать очки. Несколько мгновений, понадобившихся мне для того, чтобы дотянуться до их черной ребристой дужки, я всматривался в ее сощуренные глаза, пытаясь высмотреть в них ожидаемую мной презрительную ярость, но строптивое солнце слепило меня, облака слишком сильно гудели, чтобы я мог сосредоточиться и я кивнул, я повесил очки на ворот своей футболки и откинулся на шезлонге под зонтом с прыгучими пуделями и услужливыми фокстерьерами, не без удовольствия наблюдая за тем, как девушка шествует в сторону обветшалых океанских волн.

Сам по себе океан всегда был мне приятен. Родившись в километре от него, я первым же вдохом вобрал в себя его ревнивую необузданность, смертоносный его покой, путаную его неумолчность. Если я оказываюсь слишком далеко от него, мне становится не по себе и я не могу произнести некоторые слова, состоящие из нечетного количества букв. Ощущение забытой потери возникает во мне, если перестаю я чувствовать гнетущую его неделимость, его урчащий, голодный голос, влекущий пустой туман. Но я не люблю разнузданные его волны, ударяющие с добродушной, но все же опасной силой, подобно старшим товарищам в удалой дворовой игре, после чьих насмешливых тычков долго не проходят синяки, неприятна мне его вода, оставляющая послевкусие подростковой спермы, ленивые водоросли, хватающие за ноги ведущей прочь от распутных кварталов матерью и немедленно отпускающие, не желая тратить силы на брыкающееся утопление. Находясь поодаль от него, забравшись на рассыпчатую скалу, устроившись на голубиной скамейке променада, я мог часами смотреть на его воспаленные воды и каждое биение их отзывалось во мне проникновенными мыслями и кроветворными видениями. Последний раз я касался его воды десять лет назад.

Удобно вытянувшись на шезлонге, опустив с него правую ногу, дерзостно нависшую над горячим песком, я открыл книгу, остававшуюся недочитанной уже несколько месяцев и, пока спутница моя плескалась в океанском чреве, старался уследить за причудливой мыслью автора, не способного решить, был ли ему больше приятен приключенческий роман или мистико-философский трактат. Не имея сил, опыта или таланта для совмещения их, он создал нечто печальное, медлительное, неповоротливое, затянутое, небрежное, повторяющее вновь и вновь одни и те же ходы, события, повороты, гипнотизирующее их ритмичным следованием, заставляющим позабыть о неких предшествующих размышлениях или злоключениях, о пропавших среди страниц, исчезнувших без предупреждения и следа персонажах, немедля забытых всеми остальными из понятного страха стать следующим пропавшим. Книга была популярной в тот год и я чувствовал себя обязанным знать ее, понять, что представляет собой она, дабы иметь возможность во всеуслышание глумиться над ней, сопровождая то множеством цитат и толкований.

Океан смеялся вокруг меня, отзвуками отсыревших шуток наполняя истощенное утро. Приглушенный тот смех бредил вокруг меня, недалекий, беззлобный, вялый, презирающий все вокруг, никому не отдающий предпочтения, унизительный и для впервые оказавшихся возле этих вод и по отношению к тем, кто каждый день выходит, надеясь вернуться с богатым уловом. Распугивающий змеистые облака, танцем плотных глубин своих привлекающий шторма и тайфуны, манящий южные ветры присоединиться к нему, грезя о проделках юности, когда они, заскучав, сметали все живое с маленьких островов в надежде забыть о предательстве неба, океан мог бы стать жестоким другим для подобного мне оскопителя насекомых.

С этим континентом отношения их сложны. Неприступно прочная сама по себе, масса сия укрепилась в том, разместив возле самого горизонта и за ним станции ветроловов, превратив необозримые пространства над водой в их охотничьи угодья, дабы не повторилось более наводнений, принуждавших вновь отстраивать города. Белесым призраком, гнетущим дымчатым миражом я видел одну из тех конструкций, поднимающуюся тупоконечными башнями, убеждающую меня в том, что могу я быть спокойным и наслаждаться предлагаемой мне жизнью. Волна налезала на волну с усталой похотью бесплодных любовников, исходя яростной пеной, не стесняясь играющих на песке голых детей, наблюдать за которыми было поучительно и омерзительно одновременно. Набрав полную ладонь песка, пузатый загорелый мальчик лет пяти от роду с размаху, точным ударом снизу вверх налепил его на промежность коротко стриженой девочки несколько старше него, стоявшей в ожидании того с широко раздвинутыми ногами и эта нелепая симуляция того, что им предстоит еще нескоро вынудила меня ощутить слезливую тошноту. Смеясь, они трясли рыжеволосыми головами, а вокруг все было еще более отвратительным, чем они, не имея возможности для рассудительного соревнования. Двое молодых людей забавлялись с надувным белым мячом, от каждого удара о песок терявшего одну из нарисованных на нем лунных бабочек. Девушка, выбравшая неудачный, собиравшийся складками белый купальник, оставляла в песке намного более глубокие следы, чем я, таинственным образом лишилась талии, сокрыв ее под бугристой мягкостью, а мужчина ее, высокий атлет с волчьим прищуром глаз и рассеченной правой бровью, не мог скрыть своего возбуждения под маленькими синими плавками. Вид на океан был испорчен их удушливой похотью, им следовало бы отправиться в какую-нибудь квартиру со старой мебелью или в мотель, уединиться на пустыре за ржавым корабельным корпусом, но не пытаться скрыть свои намерения игрой. Чтобы не испачкать песок и успокоиться, мне пришлось закрыть глаза, вспомнить нескольких жертв военных преступлений, казненных в прямом эфире. Только после этого я нашел силы вернуться к чтению, но вскоре был вновь прерван, ощутив тяжелое движение в правой от себя стороне. На этом пляже следовало осторожно выбирать места. В зеленоватом его песке, закапываясь иногда на глубину до нескольких метров, прятались давшие ему имя ящерицы, гекконы Аретино, в прошлом едва не истребленные из-за своей удивительной кожи. Стараясь не шевелиться и не вспугнуть пресмыкающееся, я наблюдал за тем, как показалась из-под песка его голубоглазая голова, щеголявшая темными, разместившимися безо всякого порядка шипами. Вытянув вперед неуклюжие толстые лапы, существо медленно выдавило себя из проваливающегося под ним песка, поднимая свое длинное, шишковатое тело ко всем мирским лукавствам. Оказавшись на солнце, ящер поспешно сменил белесый цвет своей кожи на темный и желтовато-синий. Три полосы светлых пятен протянулись вдоль его хребта, длинный хвост натирал песок, желая превратить его в стекло. Полностью выбравшись, геккон, длиной равный росту десятилетнего ребенка, осмотрелся, убедившись, что место, где появился он, почти такое же ровное, как пространство вокруг и ничем не способно выдать себя, повернул голову ко мне и замер, уставившись на мою персону, только сейчас меня и заметив. В последние годы ящерицы все меньше боялись людей. Переливающаяся их кожа, меняющая цвет, гладкая, словно шелк, вышла из моды, наказание за убийство геккона было слишком суровым для жадного риска и всеядные твари те изгнали носух, сменили кошек в прибрежных кафе на этом пляже, сидя возле столиков и терпеливо ожидая, пока кто-нибудь из посетителей смилостивится и сделает себя щедрым. У меня не было ничего съестного, мы взяли с собой только бутылку мускусного чая и я, смущенно улыбнувшись, покачал головой, разведя руками, извиняясь перед ящером за то, что мне нечем было его угостить. Как будто поняв меня, геккон резко развернулся и пополз прочь, к скоплению крикливых мужчин, разложивших на полотенце пластиковые контейнеры с пищей. Понадеявшись на их снисходительность к голодной рептилии, я смотрел на него, пока он не приблизился к ним, наслаждаясь порывистыми его движениями, сопровождавшими каждый размашистый шаг замысловатым извилистым течением тела, сочным поблескиванием его стробоскопической чешуи, в оставляемом им на песке следе наблюдая сходство с очертаниями Млечного Пути.

Через тридцать пять страниц она устала от океана. Слишком рано, по моему мнению. Тяжело дыша, разбрызгивая вокруг соленые капли, она бесшумно упала на песок рядом со мной, радостно улыбаясь, как будто вернулась с удачно завершившегося, не предложившего изнасилования свидания. Несколько капель попали и на книгу, буквы расплылись, отравленные пренебрежением, удрученные изменением смысла, потерей порочной связи с прочими. Растерянно кривя губы, я смотрел на них, став свидетелем гибели мира, ничего не способный предпринять в связи с тем, не имея возможности ни остановить ее, не желая даже потворствовать ее увлечениям. Отложив книгу подальше от девушки, дабы предотвратить дальнейшее уничтожение, я сложил на груди руки, я вздохнул, пытаясь справиться с раздражением, вызванным прежде всего тем, что мы проводили время так, как было то ей угодно. Мокрые волосы, потеряв пышность свою, обвисли над ее лицом, белые песчинки и обрывки красных водорослей застряли в них икринками усталого конфетти. Улыбчивая утопленница, она сидела, перебирая руками пьяный шепот песка, прилипавшего к ее пальцам, превращая их в свидетельство редкой и нескромной болезни, забиравшегося на ее ноги, разбредавшегося по бедрам в стремлении полностью подчинить себе девичью неуступчивость. Вытянув придавленную моей ногой пластиковую бутылку, она сделала несколько глотков из широкого горлышка, забавно приподнимая голову, закрывая глаза, придерживая левой рукой дно. Прилипшая к левой щеке прядь извивалась от виска к углу глаза, опускалась, выворачиваясь, разбиваясь на отдельные волоски, почти добираясь до губ, останавливаясь в почтительной близости от них и влажно при этом поблескивая. Ресницы ее дрожали судорогой ведомого на казнь, капельки пота увечили собой лоб, купальник с еще большей страстью прижимался теперь к ее телу, но я не испытывал вожделения, вид мокрой ткани, облегавшей ее груди и неприметный лобок не возбуждал меня, уставшего и подозревающего, что и весь оставшийся день будет таким же неприятным. Невдалеке от нас остановился черный полицейский автомобиль, выбросивший из себя толстого офицера, недовольно посматривавшего вокруг, потирающего кобуру на поясе так, словно была она больной частью тела. Закрыв дверь потускневшей от вида катастроф и преступлений машины, он медленно побрел по пляжу, неустанно поправляя фуражку, ладонью стирая со лба, щек и висков пот, глядя на окружающее с нескрываемой злобой, поглаживая обвисшую вдоль левого бедра резиновую дубинку. Вынужденный по воле требовательного распорядка приехать сюда в жаркий день, сразу после полудня, вышвырнуть грузное тело в плесневеющий зной, испачкать одежду в песке, а обувь в испражнениях рептилий, он намного больше хотел вернуться в городскую прохладу, где мог бы сидеть в машине или кафе, обсуждая с другими бездельниками исход спортивных событий. С тех пор, как несколько месяцев назад на этом пляже было изнасиловано несколько женщин и детей, полиция обратила на него внимание, патрулируя песчаную гряду до позднего вечера, беспокоя ящериц и мешая им совокупляться. Пройдя мимо разлегшейся с обнаженной грудью старухи, старательно отворачиваясь от вида сморщенной плоти, миновав веселящихся мужчин, облизнувшись на мальчика, обмазывавшего теперь мокрым песком грудь девочки, полицейский приблизился к нашему расположению. Встав в шаге от моего шезлонга, он положил руки на пояс, позволяя мне видеть на его черной рубашке еще более темные пятна, растекшиеся под руками, возле воротника и на животе и замер, поводя губами и раздувая ноздри. На его коротком, вздыбленном носе взгромоздились золотисто-зеркальные солнцезащитные очки, так неподходящие широкому лицу, последний раз он брился дня три назад, что только добавляло ненужные детали к общему ощущению неряшливого пренебрежения.

– Что вы здесь делаете, молодые люди? – было легко заподозрить, что мы стали целью его, как только он выбрался из машины. У меня не возникло сомнений в том, что его привыкшие к созерцанию безграмотного отребья глаза, пользуясь зеркальным прикрытием, смотрели на мою девушку, изучали ее с похотливым пристрастием.

Согнув спину, она сидела на коленях, поставив бутыль на песок, опираясь на нее правой ладонью, подняв голову и сощуренными глазами глядя на него, недовольная самим его присутствием здесь.

– Мы отдыхаем. – голос ее показался мне неосмотрительно дерзким, она откинулась на выпрямленные за спиной руки, подставляя ему все свое тело, выгибая спину так, что соски расплющились под мокрой тканью.

– Вы вместе? – в хриплой горечи того вопроса слышалась вздувшаяся ярость потерянного одиночества.

– Уже больше года. – произнеся то с непонятной мне гордостью, она дернула головой, отпугивая краснотелую муху.

– Могу я увидеть ваши документы? – требовательная рука протянулась в мою сторону. От поразительного того произвола холодная дрожь пробралась к моим вискам, но я не имел намерения ни противоречить ему, ни упрекать в превышении власти. Сев на шезлонге, я достал из кармана аккуратно сложенных брюк покусанную носухами и Снежаной пластинку паспорта и отдал полицейскому. Даже если бы вздумалось ему проверить данные обо мне, он не нашел бы ничего подозрительного. В отличие от большинства моих знакомых, я не состоял ни в какой милитаристической организации, не распространял листовок в поддержку живородящих, не проповедовал бесполые браки, не писал на стенах кладбища призывов к восстанию, ни разу не был замечен в непочтительном отношении к двоякодышащим. В определенном смысле, меня не в чем было упрекнуть. Но, взглянув на документ, мгновение взгляда уделив мне, как будто мог я оказаться таким глупцом и отдать ему документ с чужой фотографией, он оставил его у себя, выпростав руку к девушке. Всем своим видом демонстрируя скучающее возмущение, надувая щеки, сжимая в кулаки пальцы, она обошла меня, схватила свою сумку в виде кошачьей головы, достала из нее карточку ученического удостоверения, швырнула полицейскому, поймавшему ее с удивительной ловкостью.

– Ты же принадлежишь к тому же народу, что и твой отец? – карточка похотливо прижалась к моему паспорту. Сомнение его было мне понятно. Из-за того, что она рано лишилась девственности и пережила большее количество самых разнообразных совокуплений, чем многим женщинам удается к двадцати пяти годам, в ее глазах, выжженых тысячами оргазмов, обреталась соответствующая мудрая пустота, в движениях ее губ и бедер таилась многообещающая плотная радость, томительная завершенность, умелая и обращенная вовне гибкость, предназначенная для чужого благоволения. Во время спокойного разговора на далекие от плоти темы нечто неукротимое, ядовитое, шаловливое, могло проявиться в ее остановившемся на сжатой пальцами монете взоре, воплотиться в том, как, почти не касаясь стекла, пальцы ее огибали покрывшийся испариной от желания ее прикосновения стакан с фруктовым коктейлем и, заметив то, моя плоть отвечала бездумным, мгновенным, жалобным вожделением, неуместным и раздражающим.

Кивнув, она встала позади меня, сложив на груди руки.

– Вам придется проехать со мной. – довольно ухмыляясь, он спрятал наши документы в нагрудный карман, промокший от его пота.

– На каком основании? – поднявшись, я обнаружил, что он лишь немного превосходил меня ростом.

– Ее народ находится на грани исчезновения. Им запрещены внеродственные сношения. – при этом он завистливо ухмыльнулся.

– У нее есть документ от старейшин. – упреки о том, что моя близость с ней имеет неподобающие, граничащие с извращением причины давно уже стали для меня надоедливым обычаем.

– Вы плохо знаете законы, молодой человек, – сокрушенно качая головой, он сетовал на непопулярность тех уложений как вспоминают старики о популярных в их юности песнях. – У нее должно быть письменное согласие родителей на времяпрепровождение с вами. И она сама созналась, что имеет связь с вами больше года. За это время она уже могла забеременеть.

Обернувшись, я посмотрел на Снежану, стараясь сохранить в презрении моем то нежное обвинение, что позволит мне позднее насладиться ее чувством вины. Опустив голову, она нервно теребила пальцы, переступала с ноги на ногу, погружаясь по щиколотки в молчаливый песок.

Торжествующий полицейский указал мне на его машину. От грузной его плоти мне было бы легко сбежать. Наличие у него моего паспорта немногим могло помочь ему, я давно не жил по указанному в том документе адресу и даже не появлялся там. В этом городе, мечтающем о превращении в заброшенный лабиринт некрополя, мне было бы легко затеряться и у меня имелись знакомые, способные помочь мне в избавлении от возникших неприятностей, имевшие влияние в полиции и муниципалитете. Учитывая, что никаких существенных обвинений против меня не имелось и выдвинуто быть не могло, а родители девушки, несомненно, подтвердили бы согласие на ее общение со мной, я нисколько бы не пострадал. Беспокоило меня то, что на ней был только купальник, а появление в таком виде на улице города было, в свою очередь, нарушением закона и оскорблением общественной морали, да и бегала она намного хуже меня, быстро уставала и демонстрировала при этом намного меньшую выносливость, чем в постели. Сожалея о том, что не оказалось во мне решимости потратить деньги на мобильный телефон, я пришел к выводу о том, что наилучшим решением будет проехать с полицейским в участок, где и разъяснить ему или вышестоящим офицерам всю ситуацию, сделать пару звонков и тем самым сохранить видимость законности происходящего. Кивнув головой в сторону ее вещей, я подхватил свои, натянул футболку, сунул босые ноги в туфли и последовал за полицейским, глядя на его мокрую от пота, прилипшую к спине рубашку, успев заметить, как, сразу же после того, как мы ушли, из-под песка возле моего шезлонга появилась матовая голова ящерицы, озирающаяся в поисках случайно или намеренно оставленного для нее съестного.

В салоне автомобиля искристо пахло антисептиками, сквозь плотную стальную решетку я видел застрявший между передними сиденьями широкомордый дробовик, разбросанные по полу серебристые шкурки от шоколадок и презервативов, пытавшиеся в смятом соитии преодолеть видовые различия, разноцветными обрывками сна поблескивающие на сухой резине. Захлопнув за нами дверь, полицейский, хрипя, забрался на водительское сиденье и ему понадобилось немало времени, чтобы, ерзая, изгибаясь, поправляя одежду и подтягивая серебристые, с черными на них собачьими головами ремни, устроиться достаточно на нем удобно. Сидя позади офицера, я вынужден был вбирать все зловоние его, отягощавшееся сонной сладостью туалетной воды и пышной навязчивостью дезодорантов, должными сделать запах приятным, но употребленными в таком разнообразии и таком количестве каждый, что смешение их образовало аромат, многие миллионы лет не существовавший на этой планете, с тех пор, как иссохли болота, илистыми и скользкими берегами облегчившие первые шаги желающих обосноваться на суше существ. В этом гнилом смраде, густом, липком, горьком, резком, впивающемся в поры и забивающем их, рептилии самозарождались, ползли по коже, микроскопические, но готовые обрести исполинские размеры. Облегая кожу, он пробирался сквозь нее, проникал в кровеносные пути, достигал мозга и вынуждал мысли меняться, обращаясь к тому древнему, что могло быть скрыто как в сиюминутном воображении, так и в атавистических порывах, бесполезных органах, неупотребляемых образованиях, потерявших выгоду свою тысячи поколений назад. Стоило мне вдохнуть его, как я увидел ногти мои удлиняющимися, увеличивающимися в толщине, изгибающимися, превращающимися в слоистые когти, золотистая чешуя нарастала поверх кожи моей, я возжелал нерифмованной поэзии, героического эпоса, спасения мира, истории о самоотверженных подвигах, прославления труда и самопожертвования или чего-нибудь иного, но столь же примитивного, сырого мяса, изувеченной плоти, прохладной воды первобытного океана. Тряхнув головой, отвернувшись к истерзанному синими пятнами стеклу окна, я глубоко вдохнул, успокаивая себя, возвращая себе обычный свой мир. Автомобиль медленно тронулся и полицейский, проявив чудесное милосердие, опустил стекло, не желая включать кондиционер, за что я неслышно его поблагодарил. Повернув голову, я мог теперь дышать, глядя на узкие припортовые улицы, пытаясь понять, куда именно мы едем. Задержав дыхание, я повернулся к Снежане, смотревшей вперед, вцепившейся пальцами в шаткую решетку, выглядевшей вполне довольной поездкой и даже наслаждающейся столь необычным перемещением. На приборной панели поблескивала стальная крышка заполненного синеватой жидкостью ароматизатора, мерцали зеленые цифры рации, сам полицейский что-то бормотал себе под нос, ведя разговор с недовольным собеседником. Включив проблесковые огни, мы проезжали на красный сигнал светофора, а однажды, когда маленький белый автомобиль не захотел пропускать его, офицер даже прикоснулся к кнопке сирены и та угрожающе взвыла, вынудив несчастного метнуться к обочине, едва не задавив при этом намеревавшуюся перейти улицу женщину. Повернув в сторону от ведущих к центру города дорог, мы проехали сквозь арку под неизвестным мне мостом, согнувшимся от множества грузных на нем скульптур воителей и чудовищ, замедлили скорость, совершили еще пару медленных и крутых поворотов, после чего вползли на пустырь, огородивший себя остовами большегрузных автомобилей, угловато устаревших, наполовину разобранных, лишившихся колес, дверей, стекол, капотов, обреченно ожидающих, пока будет извлечено оставшееся в них, обнажившиеся их ржавеющие уродливые двигатели, тяжелые трубчатые наросты, обвисшие щупальца разноцветных проводов. В этой кунсткамере механических чудовищ, мертвых казусов коммерческой мысли, тоскливо коротающих солнечные дни в потворствовании сыпучему разложению и находящих свое призвание в служении тенью для бродячих кошек, полицейский остановил автомобиль, выбрался из него, кряхтя и сквернословя, хлопнув дверью так, что машина покачнулась, открыл ту, что находилась с моей стороны, выпуская нас, но позволяя мне понять при этом, что о свободе нашей не может идти и речи.

– Слушай меня. Ты не знаешь законов. Если я сейчас доставлю тебя в участок, то тебе не помогут ни ее родители, ни она сама. В прошлом году все изменилось. Слишком много развелось таких, как ты. Теперь вас сажают сразу, без разбора. – слова его торопились, боясь одышки и несомого ею затишья, глаза наполовину закрылись, отдавая все силы губам и языку.

Схватив меня за руку, Снежана сжала ее со всей своей силой, отчего мне пришлось стиснуть пальцы в кулак для равновесия. Уже дважды меня угрожали засудить за близость с ней, но в первый раз опасность исходила со стороны отвергнутого ею мужчины, а во второй – от ее отца. И только раннее обвинение обрело воплощение свое. Закон оказался на его стороне и даже то, что девушка готова была засвидетельствовать отсутствие какого бы то ни было принуждения с моей стороны, не имело значения перед его безрассудным могуществом. Вмешательство любовника моего брата, победителя множества соревнований по нескольким видам единоборств и трех его не менее увлеченных теми видами спорта приятелей убедило престарелого ловеласа отступить.

– Тебе предстоит провести в тюрьме лет пять, я думаю. – полицейский облизнул свои пухлые темные губы.

– Что ты хочешь? – все было уже ясно, иначе он сразу отвез бы нас в полицейский участок.

– Пусть она мне отсосет. – но смотрел он при этом на меня, как будто не возражал бы против того, что я сам совершил то.

Оказавшись за моей спиной, совершив движение инстинктивное и быстрое, девушка прижалась ко мне так, что я почувствовал ее дрожь.