Эрос Гед Евгеньевич
Конгруэнтность
Теперь только терпение может эфимерное превратить в нечто осязаемое. Ну а такой шанс, скорее всего последний, он не упустит.
И все закрутилось… Приз – шанс покинуть это место. Цена – пустяк… Стать самим терпением.
***
– Зачем, зачем, зачем… – его лоб синхронно расставлять запятые ударами в деревянный набат.
Алые губы неожиданно превратились в полоску, отчего подбородок заострился, и девушка стала похожа на хищную птицу.
Птица неожиданно взмахнула копной черных волос и взлетела.
***
Громкий и частый звук начала ввел царицу в оцепенение. Блуждающий взгляд зацепился за тонкую струйку падающих вниз кристаллов алого цвета, и замер.
– Один, два, три… – аккуратно очерченные алым губы вели счет.
Достигнув отметки 120, все пришло в движение. Принцесса кинулась к аляпистой мозаике напротив и стремительно стала выводить пальцем узоры, которые следом превращались в огненные знаки.
Принцесса сделала шаг назад и усталым взглядом окинула горящую стену.
***
Доска постепенно впитывала алую жидкость, утоляя полувековую жажду. Удары становились все глуше и реже. Набат замолчал.
***
Она, скрестив ноги, присела у его изголовья и стала внимательно разглядывать его тощую шею, соединяющую ворот клетчатой рубахи и пучки русых волос.
– Ну что? – устало – пришел в себя? Подожди… – осторожным движением руки она приподняла его голову, – сейчас я все хорошо сделаю… – другой рукой прижала влажное полотенце к его лбу – ну и испугал ты меня… – наклонилась и нежно прижилась губами к его макушке.
***
– Ты не представляешь, что ты натворила!
Он сидел напротив нее, придерживая рукой намотанное на лоб полотенце.
Она представила себя – такую серьезную и его напротив, с этой комичной повязкой… Улыбнулась.
***
Зверь неподвижен. Сейчас он борется с полуденным солнцем и липким асфальтом.
Пепельный ворон сделал несколько прыжков и склонив голову набок, не мигая разглядывает зрачки зверя, скрытые полуприкрытыми веками.
–– Обычно, ход вещей не изменен.
Зверь терпеливо терпит. Тушка птицы чуть в сторону и когтистая лапка поднялась вверх. Секунда безупречного баланса и лапка вновь ощутила мягкость горячего асфальта.
–– Думаешь что твоя хитрость – это часть закономерного результата – резкий поворот клювом, но несколько крупиц, окаменевшего настоящего, успели проскочить через узкое стеклянное горлышко времени – но ведь ты можешь и ошибаться.
– Дурацкая птица несущая дурные вести – эта мысль, так и осталась невысказанной, под давлением естественного хода вещей.
Очередное резкое движение. На этот раз прыжок вперед. Время вновь отправило в прошлое и выстроило новый порядок вещей.
– Возможно, но вот появляюсь я – неожиданно, зверь увидел лицо смотрящие на него. Оно еще далеко, где-то в глубине этой черной дыры и едва различимо – вероятно моя привязчивость, то же, часть этого порядка. А?
Терпение многих часов, кирпич за кирпичиком, выстраивавшее мир, где для жертвы нет спасения, пошатнулось – зверь прорычал: “Проооочь.”
***
Рука опустилась вниз, за ней послушно последовал источник комизма. Теперь на нее смотрела сама рассудительность, возведённая в ранг абсолютного перфекционизма.
– Надо бежать. – иногда рассудительность бывает такой костноязычной в изложении истинного смысла, и такой искренней в тембре голоса, поддавшегося ей.
–Отличная идея! – воскликнула та, для которой такого понятия не существует.
– Тссс – палец к губам, это уже осторожность как одна из форм проявления рассудительности. Для усиления степени важности, скосила глаза в сторону окна.
Так забавна эта маска, пытающаяся упорядочить безумный поступок.
– Да, да. Это наш секрет! Ни кто не должен знать, что мы бежим к морю! – восторженный шепот.
Эта беспечность ее улыбки, просто ввергает…, нет, все усложняет.
– Почему к морю?
Её плечи приподнимаются, руки в стороны, глаза смотрят в потолок, лицо демонстрирует снисходительность.
– Это же очевидно! Все бегут к морю!
Его рассудительность сбита с толку. И она дискредитирует себя: “Откуда ты знаешь? “
Спохватившись, пытается вернуть сданные позиции, но поздно… Море уже накрыло его с головой.
– Достучаться до небес, Побег из Шоушенко, Лето с Моникой, Мектуб, моя любовь, Убийственный ультрафиолет, Ширли Валентайн, Перед полуночью, Бегущая по волнам, – ее горячее безрассудство, охлажденное морем переводит дух и ставит точку – к морю!
***
– Нет. – еще один скачек времени неотвратимо приблизил, то, что все более и более тревожило его.
Он внимательно всматривался, но… Что- то знакомое, но что? Улица, еще освещается рядами столбов, угольно черный дверной проем. Он ждет. И вот уголь пришел в движение. Сейчас он увидит и узнает. Но, за движением угля, в котором угадывается поворот двери, нет ни чего. И в это ничто, сминаясь, проваливается улица и сам дом.
Подкатывает тошнота, и он, спасаясь вновь возвращается на улицу еще освещаемую столбами фонарей.
– Не можешь вспомнить? Это неприятно – глухо проронил ворот, ковыряясь клювом в талом асфальте – А может боишься?
– Заткнись – рычит зверь – Не тебе каркать – птице, которая доедает падаль.
Птица еще некоторое время сосредоточенно, что-то выковыривала, а затем приподняла голову. Зверь, который теперь был полностью поглощен гневом к этой птице, вновь увидел ее глаз.
– Человек! – пронесся в голове шепот потока холодного воздуха, того, который есть поводырь бури, приносящей очищение и покой.
– А чем ты питаешься? – лицо из глаза упорно продолжает смотреть, поедая без остатка, то что между временем.
***
Необязательно жить, чтобы быть мертвым. Здесь просто нет смерти, потому, что каждый кусочек этого мира пропитан жутким стремлением жить.
– Хочешь выжить? Достань нож.
– Хочешь жить? Беги!
***
– Постой, – пятипалая ветка сухого дерева в отчаянии тянется к ней, но разве море удержишь…
Её воздушное платье, влекомое тонким телом рванулось. Замерло. Развернулось и оказалось у стола. Изогнулось и стало частью тетради, которую ее рука прижала к груди.
Его отчаянию осталось только наблюдать.
***
– Этот человек – повеяло страхом в чернеющем небе.
– Почему так этого боишься?
– Ни чего я не боюсь! – но нотки дребезжания уже не скрыть.
– Так что же ты ешь?
– Какое это имеет значение? – струна лопнула и эхо, усиливаемое стенами бетона, понесло зверинец рыдания – я ем то, что мне хочется, когда хочется и сколько хочется! Мне не нужно бегать за кем-то, и ждать… Все бегут от меня! Меня боятся! – нижняя челюсть интенсивно задвигалась, зло не имея возможности убедиться в собственной аутентичности, основанной на разрушении, начала перемалывать себя. Пенящаяся ядовитая желчь, с каждой новой нотой нижнего регистра, кидала в опустевший мир горсти своего яда. Они дробью сыпались на еще монолитный панцирь асфальта и с шипением исчезали – Меня! Я!
Ворон, выражая легкое удивление, слушал.
***
Странное смешение чувств. И он, увидев признаки осторожности в этом смешении, рванулся вперед, пытаясь ухватить эту соломинку.
– Слышишь? – изнуренный страхами, он обратился к её полуоткрытым губам.
Но решимость цели, которой были полны ее глаза, остановила его. Потухшим голосом, принявшим смирение, он еле выдавил из себя: “Ну как мы сможем… “
***
Мужчина в эффектном темном костюме, с изящной стрижкой, закинул ногу за ногу, продемонстрировав свету прожектора безупречный глянец черного элегантных туфель. При этом пропорции профиля его лица, соблюденные таким образом, чтобы ни у кого не возникало сомнения, что перед ними сама воля, оказались доступны тому, что сейчас происходило на ринге.
– Все закончилось достаточно быстро – казалось, что сама воля говорит его устами.
Слова были услышаны. Такая же эффектность, изящество, безупречность и элегантность, упаковавшее в себя атлетическую силу, выпустило облачко сизого дыма.
– Давай не будем спешить брат – каждая произнесенная буква, как результат работы мышц. – я вообще-то поставил на его тощее тело.
Несомненно, ответ был услышан тем, кому он предназначался, несмотря на оглушительный рев беснующейся толпы.
– Мне тоже он симпатичен… – человек в белой рубашке, стыки рукавов которой были очерчены крупными серыми пятнами, в пятый раз махнул рукой. Облачко сизого дыма потянулось вверх.
