Элиф Шафак
Сорок правил любви
Элла
18 мая 2008 года, Нортгемптон
Чувствуя себя выжатой как лимон после ссоры с Дэвидом и Дженет, Элла на некоторое время отложила в сторону “Сладостное богохульство”. У нее было ощущение, что приоткрылась крышка бурлящего котла и вместе с паром на волю вырвались конфликты и обиды. К несчастью, крышку сдвинула она сама, позвонив Скотту и попросив его оставить ее дочь.
Позднее Элла горько пожалеет о том, что наговорила по телефону. Но тем майским днем она была настолько уверена в том, что поступает правильно, что ни на секунду не могла даже представить себе, какие последствия может иметь ее вмешательство.
– Здравствуй, Скотт. Это Элла, мама Дженет. – Она постаралась говорить весело, словно каждый день звонила приятелю своей дочери. – У тебя есть свободная минутка?
– Миссис Рубинштейн, что я могу для вас сделать? – удивленно, но учтиво промямлил Скотт.
Не менее учтивым тоном Элла сказала, что ничего не имеет против него лично, но он слишком молод и слишком мало повидал в жизни, чтобы жениться; что пройдет немного времени, и он поймет, даже поблагодарит ее за своевременное предостережение. Потом она еще раз попросила его забыть о браке и никому не рассказывать об этом разговоре.
Воцарилась тишина.
– Миссис Рубинштейн, я полагаю, вы понимаете, – произнес Скотт, в конце концов вновь обретя голос, – что мы с Дженет любим друг друга.
Опять он про любовь! Неужели люди настолько наивны, что думают, будто любовь все покрывает?
Ничего этого Элла не сказала.
– Я понимаю твои чувства, – произнесла она. – Поверь мне, понимаю. Но ты еще молод, а жизнь очень длинная. Кто знает, может быть, завтра ты влюбишься в другую девушку?
– Миссис Рубинштейн, не хочу быть грубым, но не считаете ли вы, что это относится ко всем людям, включая вас? Кто знает? Может быть, завтра вы влюбитесь в другого мужчину.
Элла хмыкнула, и у нее это получилось громче, чем ей хотелось бы.
– Я взрослая замужняя женщина. Я давно сделала свой выбор. И мой муж тоже. Об этом-то я и говорю. Брак – серьезное дело, и решение нужно принимать с большой осторожностью.
– Вы хотите сказать, что я не должен жениться на вашей дочери, которую люблю, так как могу когда-нибудь влюбиться в другую девушку? – спросил Скотт.
Беседа ни к чему не привела, оба были расстроены и разочарованы. Когда наконец они закончили разговор, Элла отправилась в кухню и стала делать то, что делала обычно, когда ощущала внутренний разлад. Она принялась за готовку.
Спустя полчаса Элле позвонил муж:
– Не могу поверить, что ты звонила Скотту и сказала ему, чтобы он не женился на нашей дочери. Скажи, что ты ничего такого не делала.
Элла тяжело вздохнула:
– Ну до чего же быстро распространяются слухи! Дорогой, позволь мне объяснить.
Однако Дэвид не стал ее слушать.
– Нечего объяснять. Ты поступила неправильно. Скотт все рассказал Дженет, и она ужасно расстроена. Несколько дней она поживет у друзей. Сейчас она не хочет тебя видеть. – Дэвид немного помолчал. – И я не могу винить ее за это.
Вечером не только Дженет не пришла к ужину. Дэвид послал Элле сообщение, что у него возникло срочное дело. Что за срочное дело, он не объяснил.
Такое поведение было не в его стиле. Он мог флиртовать с другими женщинами, мог спать с ними, но вечером всегда возвращался и ужинал дома. Каким бы глубоким ни был конфликт, Элла всегда готовила ужин, и Дэвид всегда, с радостью и благодарностью, съедал все, что бы она ни положила в его тарелку. Он никогда не забывал сказать спасибо – искреннее спасибо, – которое Элла воспринимала как завуалированное извинение за супружескую неверность. И она прощала его. Всегда прощала.
В первый раз муж повел себя с такой откровенной бесцеремонностью, но Элла ругала за это себя. Как всегда, будто “вина” было вторым именем Эллы Рубинштейн.
Когда Элла села за стол со своими двойняшками, сознание вины уступило место печали. И хотя с виду Элла была такой же, как всегда, заботливой матерью, она чувствовала, как в ней поднимается волна отчаяния, а во рту вдруг появился острый привкус желчи.
Когда с ужином было покончено, она еще долго сидела одна за кухонным столом, ощущая в наступившей тишине что-то тягостное. И вдруг та еда, которую она постоянно готовила, да и вообще весь домашний труд показался ей отупляюще скучным. Элле стало обидно за себя. Она жалела, что не сумела правильно распорядиться своей жизнью, а ведь ей уже стукнуло сорок. В душе у нее много любви, но кому она нужна?
Элла вернулась мыслями к “Сладостному богохульству”, так ее заинтриговал характер Шамса Тебризи.
“Хорошо бы кто-нибудь наподобие него оказался рядом, – мысленно пошутила она. – С таким человеком ни одного дня не было бы скучно!”
В это мгновение Элла мысленно увидела перед собой высокого, мрачного вида таинственного мужчину в кожаных штанах, в куртке мотоциклиста, с длинными, до плеч, черными волосами; он управлял сверкающим красным “харли-дэвидсоном” с красными кисточками, свисавшими с руля. Она улыбнулась ему. Симпатичный сексуальный суфий быстро ехал по пустынной дороге. А неплохо было бы с таким парнем попутешествовать автостопом!
Интересно, что Шамс прочитал бы по ее ладони? Может быть, он объяснил бы ей, почему время от времени ее мысли становятся такими мрачными? Или почему ей одиноко, хотя у нее большая и любящая семья? И каких цветов ее аура? Насколько они яркие? И вообще – что в ее жизни было ярким в последнее время? Или не в последнее время?..
Именно тогда, сидя за кухонным столом, Элла поняла, что, несмотря на все свои высокие слова, несмотря на умение сохранять присутствие духа, в глубине души она все еще мечтает о любви.
Шамс
Март 1242 года, постоялый двор в пригороде Самарканда
Больше дюжины усталых путников, погруженные каждый в свой сон, спали на верхнем этаже постоялого двора. Мне пришлось переступать через чьи-то голые ноги и руки, пока я добрался до своей свернутой постели, от которой воняло потом и плесенью. Лежа в темноте, я перебирал в уме события прошедшего дня, вспоминал, не было ли божественных знаков, которые я по своей торопливости и невежеству не сумел оценить.
Еще в детстве у меня были видения, и я слышал голоса. Я постоянно разговаривал с Богом, и Он не оставлял меня без ответов. Иногда я легко возносился наверх, на седьмое небо. Иногда проваливался в какую-то глубокую яму, скрытую между могучими дубами и пахнущую землей. Тогда я терял аппетит и мог не есть по многу дней. Меня ничто не пугало, и со временем я научился не болтать попусту о своих видениях. Люди обычно относятся с пренебрежением к тому, чего не понимают. И в первую очередь я запомнил именно это.
Первым человеком, который неправильно истолковал мое видение, был мой отец. Мне исполнилось лет одиннадцать, когда я стал каждый день видеть своего ангела-хранителя, но был настолько наивен, что думал, будто это свойственно всем. Однажды, когда отец учил меня мастерить сундук из кедра, желая в будущем видеть во мне плотника, как и он сам, я рассказал ему об ангеле-хранителе.
– У тебя слишком богатое воображение, сын, – сухо отозвался он. – Лучше держи такие вещи при себе. Ни к чему нам вновь привлекать внимание соседей.
Дело в том, что несколькими днями раньше соседи пожаловались на меня родителям, что я, мол, странно себя веду и пугаю их детей.
– Я не понимаю тебя. Почему ты не можешь согласиться с тем, что ты похож на своих родителей? – спросил отец. – Все дети похожи на своих отцов и матерей. И ты тоже.
Тогда я понял, что, несмотря на свою любовь к родителям и их любовь ко мне, мы совсем разные.
– Отец, я из другого яйца, нежели твои остальные дети. Представь, что я утка, выкормленная курицей. Я не домашняя птица, которой предстоит всю жизнь провести в одном курятнике. Тебя вода пугает, а в меня она вселяет силы. В отличие от тебя я умею и буду плавать. Мой дом – океан. Если ты со мной, поплывем вместе. Если нет, перестань мне мешать и оставайся в своем курятнике.
У отца округлились глаза, потом он сощурился, как бы отстраняясь от меня.
– Если ты уже теперь так говоришь со своим отцом, – произнес он печально, – как же ты будешь говорить с врагами, когда вырастешь?
К огорчению родителей, видения не исчезали по мере того, как я взрослел. Наоборот, они посещали меня все чаще, и они становились все более впечатляющими. Я понимал, что мать с отцом страдают, и чувствовал себя виноватым, однако понятия не имел, как прекратить видения. Но даже если бы знал, вряд ли сделал бы это. Ну а потом я навсегда покинул родной дом. С тех пор “Шамс” стал самым сладким, самым приятным, самым милым словом в моем языке. Три запаха остались как напоминание о детстве: запах срубленного дерева, запах макового хлеба и запах легкого скрипучего снега.
С тех пор я странствующий дервиш, никогда не сплю чаще одной ночи в одном месте, никогда не ем дважды из одной миски и каждый день вижу вокруг себя разные лица. Когда я голоден, то зарабатываю несколько монет, толкуя людям их сны. Вот так я и брожу на Востоке и на Западе в поисках Бога. Я ищу настоящую жизнь, которая стоит того, чтобы жить, и ищу то знание, которое стоит того, чтобы его знать. И нигде не пускаю корни, иду куда хочу.
Во время своих путешествий я исходил множество дорог, от всем известных торговых путей до заброшенных троп, на которых много дней можно не встретить ни души. От побережья Черного моря до городов Персии, от необозримых азиатских степей до аравийских песчаных дюн. Я бродил по густым лесам, зеленым равнинам и пустошам; бывал в караван-сараях и на постоялых дворах; беседовал с учеными в старых библиотеках; слушал учителей, учивших малых детей в мактабах[9]; принимал участие в дискуссиях о тафсир[10] со студентами медресе; посещал храмы, монастыри и святилища; медитировал с отшельниками в их пещерах; совершал ритуалы зикр[11] с дервишами; голодал с мудрецами и обедал с еретиками; плясал с шаманами при полной луне. Я узнал людей всех вер, возрастов и занятий; я наблюдал несчастья и чудеса.
Я видел нищие деревни, черные, сожженные поля и разграбленные города, по которым бежали красные реки и в которых не осталось в живых ни одного мужчины или подростка старше десяти лет. Я видел самое худшее и самое лучшее. И меня больше ничто не удивляет.
Пройдя через все эти испытания, я решился написать то, чего нет ни в одной книге, потому что это родилось в моей душе. Это некий список, который я назвал “Основные принципы странствующих мистиков-мусульман”. Для меня он стал универсальным, надежным и неизменным, как законы природы. Все эти принципы представляют собой “Сорок правил религии любви”, которые могут претворяться в жизнь единственно посредством любви. Одно из этих правил гласит: “Дорога к Истине – это труд сердца, а не головы. Пусть твое сердце станет твоим главным путеводителем! Но не голова. Сходись, соперничай и побеждай нафс сердцем. Познай свое истинное “я”, и ты познаешь Бога”.
Мне потребовались годы, чтобы уточнить эти правила. И когда я сделал это, то понял, что близок к завершающему этапу своей жизни. Однако печалила меня не смерть, потому что я не видел в ней конец всего, – печалило то, что я не оставлю наследства. У меня в душе скопилось много такого, что я хотел бы рассказать. Свои знания и мысли я мечтал передать другому человеку, но не учителю и не ученику. Я искал равного себе – собеседника.
– Боже, – шептал я в своей темной сырой комнате, – всю свою жизнь я странствовал по свету Твоей тропой. Любого человека я читал как открытую книгу, как живой Коран. Я жил не в башне из слоновой кости, подобно многим ученым мужам, я предпочитал проводить время с людьми – с изгоями, беженцами и изгнанниками. Больше нет сил терпеть. Помоги мне передать Твою мудрость правильному человеку. И тогда делай со мной что пожелаешь.
И вдруг в комнате стало светло как днем. Показалось, воздух посвежел, будто кто-то распахнул все окна, а порыв ветра принес аромат лилий и жасмина из дальних садов.
– Иди в Багдад, – услышал я голос моего ангела-хранителя.
– Что будет в Багдаде? – спросил я.
– Ты молился о собеседнике, и тебе будет дан собеседник. В Багдаде ты встретишь учителя, и он укажет тебе правильное направление.
Из глаз у меня потекли слезы благодарности. Теперь я знал, что человек из моих видений не кто иной, как мой будущий собеседник, мой духовный брат. Рано или поздно нам предназначено встретиться. И когда это произойдет, я узнаю, почему его добрые карие глаза всегда печальны, и узнаю, почему меня убьют весенней ночью.
Элла
19 мая 2008 года, Нортгемптон
Помня о своих домашних обязанностях, Элла закрыла рукопись “Сладостного богохульства”, запомнив нужную страницу, и убрала ее со стола. Однако ее заинтересовал автор романа, и она, выйдя в Интернет, стала искать там А. З. Захару. Впрочем, она не ожидала найти ничего особенного.
Как ни странно, обнаружился личный блог писателя. Вся страничка была в аметистовых и бирюзовых цветах, а наверху – медленно кружащийся мужчина в длинном белом одеянии. Никогда прежде не видевшая кружащихся дервишей, Элла всмотрелась в картинку. Блог именовался “Яичная скорлупа под названием “жизнь”. Внизу было стихотворение с тем же названием:
Когда-нибудь с тобой поговорим!
Когда-нибудь с тобой побудем рядом!
Ведь мы с тобой похожи изнутри —
Пусть с виду совершенно разны.
В блоге оказалось много сообщений из самых разных городов мира. Под каждым было несколько слов о том месте, из которого оно пришло. Три момента привлекли ее внимание. Первый: буква “А” в А. З. Захара означала Азиз. Второй: Азиз считал себя суфием. Третий: в это время он путешествовал где-то в Гватемале.
В другом разделе размещались фотографии, сделанные им в тех местах, где он побывал. В основном это были портреты людей разных рас и национальностей. Несмотря на явные различия, этих людей кое-что объединяло: у всех чего-то не хватало. У некоторых отсутствовала какая-то деталь одежды, например сережка, туфля, пуговица; у других нечто более существенное – зуб, палец, нога. Под фотографиями Элла прочитала:
Не важно, кто мы и где живем, глубоко внутри мы все ощущаем себя неполноценными, как будто что-то потеряли и нам необходимо это найти. Что это, большинство из нас никогда не узнает. Ну а те немногие, которые узнают, смогут отправиться на поиски.
Элла внимательно читала, рассматривая каждую открытку и не пропуская ни одного комментария Азиза. Внизу страницы был электронный адрес – azizZzahara@gmail.com. Она переписала адрес на листок бумаги, а потом обнаружила стихотворение Руми:
Ищи Любовь, Любовь! Без сладостной Любви
Не стоит жить на свете – сам пойми.
Элла прочитала стихотворение, и ее будто озарила странная мысль: ей вдруг показалось, что весь блог Азиза З. Захары – все фотографии, комментарии, цитаты и стихотворения, – все предназначалось исключительно ей одной.
Позднее она сидела у окна, чувствуя огромную усталость и некоторое недовольство собой. Солнце уже садилось, а воздух в кухне был полон ароматом шоколадных пирожных с орехами, которые пеклись в духовке. Рукопись “Сладостного богохульства” лежала открытая на столе, однако за день Элла столько всего передумала, что теперь никак не могла сосредоточиться на ней. Неожиданно ей пришло в голову, что, возможно, стоило бы самой сочинить основные правила жизни. Почему бы не назвать их “Сорок правил погрязшей в земных заботах домашней хозяйки”?
– Правило номер один, – пробормотала она. – Перестань мечтать о любви! Есть гораздо более важные вещи в жизни сорокалетней замужней женщины.
Однако эта шутка напомнила ей о куда более важных вещах. Не в силах больше сдерживаться, она позвонила дочери. И нарвалась на автоответчик.
– Дженет, дорогая, знаю, с моей стороны было неправильно звонить Скотту. Но я не имела в виду ничего плохого, просто хотела убедиться…
Элла помолчала, жалея, что не подготовила заранее свою речь. Слыша тихое шипение автоответчика, она занервничала.
– Дженет, извини меня. Знаю, мне не на что жаловаться, когда у меня такая замечательная семья. Но пойми, я… я очень… несчастна…
Щелчок. Выключился автоответчик. У Эллы сжалось сердце, едва она осознала свои слова. И что на нее нашло? Ведь ей даже в голову никогда не приходило, будто она несчастна. Неужели можно быть в депрессии и не знать об этом? Удивило ее и то, что она нисколько не раскаивалась, что сказала это.
Взгляд Эллы упал на листок бумаги с электронным адресом Азиза З. Захары. Адрес был простым, он как будто приглашал что-нибудь написать. Не особенно раздумывая, Элла подошла к компьютеру и принялась сочинять послание:
Дорогой Азиз З. Захара!
Меня зовут Элла, и я по заданию литературного агентства читаю Ваш роман “Сладостное богохульство”. Признаюсь, что успела прочитать всего несколько страниц, но они мне очень понравились. Это мое личное мнение, независимое от взглядов моего босса. Сомневаюсь, что он станет руководствоваться им, решая, заключать ли с Вами договор.
Мне показалось, будто Вы верите в то, что суть нашей жизни – в любви и все остальное не имеет большого значения. К сожалению, я не совсем с Вами согласна. Но пишу я Вам не по этому поводу.
Я пишу потому, что чтение Вашего романа “Сладостное богохульство” странным образом совпало с неожиданным событием в моей собственной жизни. Сейчас я пытаюсь убедить свою старшую дочь в том, что ей не стоит в ее юном возрасте выходить замуж. Накануне я попросила ее мальчика отказаться от их планов. Теперь дочь ненавидит меня и отказывается со мной разговаривать. Мне кажется, что с Вами она поладила бы, поскольку у вас обоих похожие взгляды на любовь.
Прошу прощения за то, что обременяю Вас своими проблемами. Такого намерения у меня не было. В Вашем блоге сказано, что Вы в Гватемале. Наверное, чудесно путешествовать по миру. Если вдруг окажетесь в Бостоне, вероятно, мы могли бы встретиться и поговорить за чашкой кофе.
Всего доброго,Элла
Элла сама не понимала, как случилось, что она, сидя в своей уютной тихой кухне, сочинила послание к неизвестному человеку, которого не ожидала увидеть ни в ближайшее время, ни когда-либо в будущем.
Учитель
Апрель 1242 года, Багдад
Багдад не заметил прибытия Шамса Тебризи, а вот я никогда не забуду тот день, когда он в первый раз появился в скромном приюте для странствующих дервишей. Мы принимали важных гостей. С группой своих приближенных к нам прибыл верховный судья; я полагал, что его визит – нечто большее, чем простое проявление дружеских чувств. Известный своим отрицательным отношением к суфизму, судья хотел напомнить мне, что не упускает нас из вида в точности так же, как держит под контролем всех суфиев подвластного ему региона.
У него было широкое лицо, обвисший живот и короткие толстые пальцы, унизанные дорогими кольцами. Судье следовало быть более умеренным в еде, однако полагаю, ни у кого не хватало смелости сказать ему об этом, даже его врачам. Судья был влиятельным человеком в наших местах. О его честолюбии и властности ходили легенды. Ему, выходцу из семьи влиятельных богословов, ничего не стоило одним росчерком пера отправить человека на виселицу или с такой же легкостью простить преступника, освободив его из любого застенка. Всегда в одеждах из мехов и дорогих тканей, он нес себя с величием уверенного в своей власти человека. Мне не нравилась его самовлюбленность, однако ради благополучия общины я делал все возможное, чтобы оставаться в добрых отношениях с этим влиятельным представителем власти.
– Мы живем в самом роскошном городе мира, – произнес судья, отправляя в рот смокву. – Сегодня Багдад переполнен беженцами, спасающимися от монголов. Мы даем им безопасное пристанище. Багдад стал центром мира, вы согласны со мной, Баба Заман?
– Этот город настоящая жемчужина, – не без осторожности согласился я. – Но нам не пристало забывать, что города похожи на смертных. Они рождаются, потом наступает пора детства и юности, а потом они стареют и в конце концов умирают. Сейчас Багдад хорош своей молодостью. Хотя мы и не так богаты, как были во времена калифа Гарун аль-Рашида, тем не менее можем гордиться нашим городом как центром торговли, искусств и поэзии. Но никто не знает, каким Багдад будет через тысячу лет. Все может измениться.
– К чему такой пессимизм? – Судья покачал головой, потянулся к другой миске и взял финик. – Правление Аббасидов будет вечным, и мы вечно будем процветать. Конечно, если какие-нибудь предатели и смутьяны не захотят нарушить установленный порядок. Есть люди, называющие себя мусульманами, которые, однако же, гораздо опаснее неверных. Ибо нет ничего опаснее, чем извращенное толкование нашей веры.
Я предпочел ничего не отвечать. Известно было, что судья считал смутьянами всех суфиев с их мистическим и отчасти индивидуалистским толкованием ислама. Он обвинял нас в том, что мы непочтительны к Закону, к его правилам и обрядам, и тем самым не уважаем людей, облеченных властью, – то есть таких, как он сам. Иногда у меня складывалось впечатление, что он готов изгнать всех суфиев из Багдада.
– Ваше-то братство безобидно, но не считаешь же ты, что все суфии строго соблюдают Закон? – спросил судья, поглаживая бороду.
Как ему ответить? Слава Богу, как раз в эту минуту мы услыхали стук в дверь. Вошел рыжий служка. Он приблизился ко мне и прошептал на ухо, что у нас гость, странствующий дервиш, который настаивает на свидании со мной и отказывается говорить с кем бы то ни было еще.
Обычно в таких случаях я просил отвести гостя в тихую комнату и накормить его, чтобы он подождал, пока я провожу посетителей. Но теперь, когда судья поставил меня в затруднительное положение, я подумал, что неплохо пригласить странствующего дервиша к нам: возможно, он разрядит обстановку, рассказав пару любопытных историй о жизни в дальних странах. Я попросил пригласить гостя к нам.
Несколько минут спустя дверь вновь отворилась, и вошел человек, одетый во все черное. Худой, изможденный, неопределенного возраста, он сразу привлек мое внимание. У него был острый нос, глубоко посаженные черные глаза и темные волосы, густыми кудрями падавшие на лоб. Одет он был в длинный плащ с капюшоном и сапоги из овечьей кожи. На шее у него висело несколько амулетов. В руке он держал деревянную миску – в такие нищенствующие дервиши принимают подаяние, – как символ преодоления тщеславия и гордыни. Мне сразу стало ясно, что пришедший не обратил особого внимания на судью с его свитой. То, что его самого могут принять за бродягу или попрошайку, похоже, было ему безразлично.
Едва я увидел, как он стоит возле двери, ожидая разрешения войти и представиться, то сразу понял, что он не похож на прочих дервишей. Это было в его глазах, жестах, во всем его облике. Он был подобен желудю, который кажется маленьким и слабым, хотя на самом деле носит в себе зародыш мощного дуба. Дервиш поглядел на меня пронзительным взглядом и молча кивнул.
– Добро пожаловать, дервиш, – сказал я и указал рукой на подушки напротив меня.
Поприветствовав всех, дервиш сел, внимательно вглядываясь в людей вокруг и не упуская ни единой подробности. Потом его взгляд остановился на судье. Наверное, не меньше минуты они не сводили друг с друга глаз, не произнося ни единого слова. Мне было очень любопытно, что они думают друг о друге – такие разные, стоящие на противоположных полюсах иерархической лестницы.
Я предложил дервишу теплого козьего молока, сладких смокв и фиников, но он вежливо отказался. На вопрос, как его зовут, он сказал, что его имя Шамс Тебризи и он странствующий дервиш, ищущий Бога.
– И ты нашел Его? – спросил я.
Тень легла на лицо дервиша; он кивнул.
– Конечно, Он всегда и всюду со мной.
Не заботясь о соблюдении приличий, судья ухмыльнулся:
– Никогда не мог понять, зачем вы, дервиши, так усложняете свою жизнь. Если Бог всегда и всюду с тобой, зачем же ты бродишь по земле в поисках Его?
Шамс в задумчивости опустил голову и несколько минут не отвечал. Потом он снова поднял голову. Лицо его было спокойным, голос звучал ровно:
– Затем, что Его могут найти лишь ищущие.
– Игра слов, – усмехнулся судья. – Ты хочешь сказать нам, что мы не найдем Бога, оставаясь всю жизнь на одном месте? Чепуха. Не всем до́лжно одеваться в лохмотья и подобно тебе шагать по дорогам.
Раздался смех: так присутствующие пожелали выразить свое согласие с судьей. Это был неуверенный смех несчастных, слабых людей, угождающих власть имущим. Мне стало не по себе. Очевидно, я ошибся, сведя судью и дервиша.
– Вероятно, вы меня неправильно поняли. Я не говорил, что нельзя найти Бога, оставаясь в родном городе. В этом нет ничего невозможного, – продолжал дервиш. – Есть люди, которые ни разу не уезжали из дома, но тем не менее нашли Его.
– Правильно! – радостно воскликнул судья, однако его радость была недолгой.
Дервиш заговорил снова:
– Я имел в виду, судья, что нельзя найти Бога, одеваясь в меха и шелка и драгоценные камни, как ты сегодня.
В комнате воцарилась тягостная тишина. Все затаили дыхание.
– Для дервиша у тебя слишком острый язык, – произнес наконец судья.
– Если долг велит мне говорить, я буду говорить, даже если весь мир вцепится мне в горло и прикажет замолчать.
Судья нахмурился, но потом как бы примирительно пожал плечами.
– Ну что ж, – сказал он. – Ладно, такие люди, как ты, нам тоже нужны. Перед твоим приходом мы как раз обсуждали, как прекрасен наш город. Наверное, ты повидал много мест. Есть ли на свете город лучше Багдада?
Переводя взгляд с одного на другого, Шамс негромко проговорил:
– Слов нет, Багдад – великий город, но красота не бывает вечной на земле. Города поднимаются, если в них отражаются сердца их жителей. Если сердца теряют веру, города приходят в упадок. Так происходит постоянно.
Я не удержался и кивнул. Шамс из Тебриза повернулся ко мне, и в его глазах я увидел дружеское участие. Он смотрел на меня, а я словно чувствовал прикосновение теплых солнечных лучей. Тогда я понял, что он достоин своего имени. Этот человек излучал жизненную силу. Он и вправду был Шамсом, “солнцем”.
Однако судья был другого мнения:
– У вас, суфиев, все слишком сложно. Как у философов и поэтов. Зачем столько слов? Люди – простые существа с простыми нуждами. Вождям надо следить, чтобы их нужды были удовлетворены и чтобы они сами не сходили с прямой дороги. А для этого нужно лишь строго соблюдать законы.
– Закон, что свеча, – отозвался Шамс Тебризи. – Он дает нам свет. Но не стоит забывать, что со свечой мы можем во тьме переходить из одного места в другое. Если же мы забываем, куда идем, и сосредоточиваем все свое внимание на свече, то разве это хорошо?
Судья скривился. Его лицо стало непроницаемым. Я испугался. Вступая в дискуссию о Законе с судьей, дело которого судить и наказывать, человек заплывает в опасные воды. Знает ли об этом Шамс?
Подыскивая подходящий предлог, чтобы увести дервиша из комнаты, я услышал его голос:
– Есть правило, которое подходит всем.
– Какое такое правило? – подозрительно переспросил судья.
Шамс выпрямился, устремил взгляд как будто в невидимую книгу и произнес:
– Любой и каждый понимает Святой Кур’ан на своем уровне в зависимости от глубины проникновения. Есть четыре уровня проникновения. Первый уровень внешний, и им удовлетворяется большинство людей. Следующий – внутренний уровень. Третий – внутренний внутреннего уровня. А четвертый уровень столь глубок, что о нем нельзя сказать словами, и потому он остается неописанным. Ученые же, – продолжал, блестя глазами, Шамс, – которые сосредоточиваются на законе, знают внешний смысл. Суфии знают внутренний смысл. Святые знают внутренний смысл внутреннего смысла. А что касается четвертого смысла, его знают только пророки, приближенные к Богу.
– Ты утверждаешь, что простой суфий глубже понимает Кур’ан, чем ученый богослов? – спросил судья, барабаня пальцами по чашке.
В едва заметной ироничной усмешке скривились губы дервиша, и он ничего не ответил.
– Будь осторожен, мой друг, – произнес судья. – Слишком тонка грань между твоими словами и откровенным богохульством.
Если в его словах и была угроза, дервиш как будто не заметил ее.
– Что такое откровенное богохульство? – задал он вопрос и, не дождавшись ответа, тяжело вздохнул. – Позволь мне рассказать одну историю.
И вот что он рассказал:
“Однажды, когда Муса в одиночестве бродил по горам, он в отдалении увидел пастуха, в молитве стоявшего на коленях и воздевавшего руки к небу. Мусе это понравилось. Но, когда он подошел поближе, его ошеломило то, что он услышал.
“О мой возлюбленный Бог, я люблю Тебя больше, чем Ты думаешь. Я все сделаю для Тебя, только скажи. Даже если бы Ты попросил меня зарезать самую жирную овцу в моей отаре, я бы сделал это без сожаления. Ты бы зажарил ее и положил ее курдюк в рис, чтобы он стал вкус нее”.
Медленно приближаясь к пастуху, Муса внимательно слушал его.
“Потом я вымою Тебе ноги, почищу Тебе уши и выберу всех вшей. Вот как сильно я люблю Тебя”.
Услыхав это, Муса закричал, прервав пастуха:
“Остановись, невежа! Что это тебе взбрело в голову? Неужели ты считаешь, что Бог ест рис? Думаешь, Богу нужно мыть ноги? Это не молитва. Это богохульство”.
Смущенный и пристыженный пастух много раз извинился перед Мусой и обещал молиться так, как это делают ученые люди. А Муса научил его нескольким молитвам. И отправился дальше, искренне довольный собой.
В тот же вечер Муса услышал голос. Это был голос Бога.
“Ох, Муса, что же ты наделал? Ты выбранил несчастного пастуха, не поняв, как дорог он Мне. Может быть, он говорил неправильно и не так, как положено, но он говорил искренне. Его сердце было чистым, а намерения добрыми. Он понравился Мне. Для твоих ушей, возможно, его слова звучали как богохульство, но для Меня они были сладостным богохульством”.
Муса сразу же понял свою ошибку. На другой день, встав пораньше, он пошел на гору, где накануне встретил пастуха. Вскоре он нашел его. Пастух опять молился, но на сей раз он молился так, как его научил Муса. Он что-то неразборчиво бормотал, не выказывая ни волнения, ни страсти. Сожалея о происшедшем, Муса похлопал пастуха по спине и сказал: “Мой друг, я был неправ. Пожалуйста, прости меня. Молись как умеешь. Это самое главное для Бога”.
Пастух удивился и вздохнул с большим облегчением. Тем не менее он не захотел вернуться к своим прежним молитвам. Но и правильные молитвы Мусы не пришлись ему по душе. Он нашел новый способ разговаривать с Богом. И Богу понравилась его наивная любовь: он поднялся на другую ступень – выше своего сладостного богохульства”.
– Вот видите, не стоит судить людей по тому, как они говорят с Богом, – подвел итог Шамс. – У каждого свой путь и своя молитва. Не по словам нашим судит нас Бог. Он заглядывает глубоко нам в сердце. Правила и ритуалы – не главное, главное, насколько чисты мы сердцем.
