Элиф Шафак
Честь
Парень, которого все называли Капитаном, был долговязым и тощим, как ивовый прут. Длинные волосы падали ему на лицо, почти закрывая серые, жесткие, как кремень, глаза. Зубы его пожелтели от табака, на всех пальцах, даже на больших, он носил по кольцу. Он привык говорить вслух все, что приходит в голову. Рассуждать он любил больше всего на свете, его хрипловатый голос дрожал от страсти, когда он разглагольствовал на какую-нибудь волнующую тему, а слушатели внимали ему, как завороженные. Именно Капитан прозвал Юнуса чуркой. Мальчик никогда прежде не слышал этого слова, и оно ему не понравилось.
– Не переживай, – сказала Тобико, когда Юнус поделился с ней своей обидой. – Он не имел в виду ничего плохого. Капитан ведь не расист какой-нибудь. Нельзя одновременно быть расистом и антифашистом – верно?
Юнус в ответ лишь озадаченно моргал.
– Конечно, он любит навешивать на людей ярлыки, – продолжала Тобико. – Но лишь для того, чтобы для себя расставить всех по местам. Так уж он устроен.
– Моя сестра, Эсма, тоже любит слова, – вставил Юнус, прекрасно сознавая, что более глупое замечание трудно придумать.
– Капитан не любит слова, – улыбнулась Тобико. – Он занимается с ними любовью.
Наверное, на лице мальчика одновременно отразились зависть и уныние, потому что Тобико внезапно прижала его к себе и поцеловала в лоб.
– Ох, милый, как было бы здорово, будь ты лет на десять постарше! – воскликнула она.
– Я буду, – уверенно заявил Юнус, зардевшийся до ушей. – Через десять лет.
– Зайка, через десять лет я превращусь в старую морщинистую каргу, – рассмеялась Тобико и взъерошила ему волосы. Это был ее любимый жест, а Юнус его ненавидел, хотя сам себе в этом не признавался.
– Хорошо, тогда я вырасту быстрее, – пообещал Юнус.
– О, кто бы в этом сомневался. Ты уже и сейчас самый взрослый маленький мальчик, которого я когда-либо знала.
И она снова поцеловала его, на этот раз в губы. Поцелуй был легким и влажным. Юнусу показалось, что его губ коснулись дождевые струи.
– Всегда оставайся таким, какой ты сейчас, – прошептала Тобико. – Никогда не становись винтиком этой гребаной системы.
– Хорошо.
– Дай мне слово, что не будешь меняться. Нет… подожди. Поклянись чем-нибудь, что для тебя важно.
– Коран сгодится? – застенчиво спросил Юнус.
– Вполне.
В тот день семилетний Юнус, сердце которого билось, как пойманная птица, а губы отчаянно дрожали, поклялся Аллаху, что никогда не станет винтиком гребаной капиталистической системы, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь.
*
Тюрьма Шрусбери, 1990 год
Наконец-то он прибыл. Плакат с портретом Гарри Гудини. Человека, которого было невозможно заковать ни в цепи, ни в кандалы. Человека, способного убежать из любой тюрьмы. Моего кумира. Это один из его ранних снимков. Черно-белая фотография, точнее, черно-бело-серая. Гудини на ней совсем молодой. Тонкий, как проволока, маг с высоким лбом и взглядом, который проникает внутрь тебя. Рукава смокинга закатаны, и видно, что запястья сковывают не меньше дюжины наручников. На лице ни малейшего следа страха, лишь выражение рассеянной задумчивости. Можно подумать, он погружен в какую-то сладкую мечту.
Я прикрепил плакат на стену. Триппи, увидав его, ухмыляется. Моего сокамерника зовут Патрик, но этого уже никто не помнит. Всякий раз, когда его что-нибудь поражает – а это случается достаточно часто даже в таком тоскливом месте, как тюрьма, – он восклицает: «Триппер мне в задницу!» Отсюда и прозвище.
Триппи моложе, чем я, и малость ниже ростом. Кожа у него желтая, на макушке проглядывает лысина, зато ресницы просто шикарные, а глаза темно-карие. Несмотря на его зрелый возраст, мать Триппи считает своего сыночка невинным дитятей, попавшим в дурную компанию. Так считают почти все матери, и обычно это полная хренотень. Но Триппи – исключение. Славный паренек из Стаффорда действительно связался с какими-то подонками. Потом подонки сумели отмазаться, а Триппи впаяли десятку. Подобные штуки в порядке вещей. Настоящие отморозки умеют выходить сухими из воды. А те, кто только строит из себя отморозка, получают по полной. Что ж, они это заслужили. Я так считаю: разыгрывать из себя отморозка куда хуже, чем быть им на самом деле.
Триппи напоминает мне младшего брата, Юнуса, хотя я никогда не говорю ему об этом. По Юнусу я скучаю сильнее всего. Я никогда не был ему хорошим братом. Когда я был ему нужен, мне было не до него – я вел свою битву, обреченную на поражение.
Сейчас Юнус стал большим человеком. Он талантливый музыкант. По крайней мере, так говорят. За двенадцать лет он приезжал ко мне всего два раза. Эсма приезжает до сих пор, хотя ее тоже уже давно не было. Во время наших свиданий она всякий раз начинает разглагольствовать о том, как сильно она по мне скучает, как сильно меня жалеет и как сильно ненавидит. Именно в таком порядке, как я перечислил. А Юнуса я не видел много лет. Он перегрыз веревку и пустился наутек. Он всегда так делал. Самые горькие упреки Эсмы задевают меня меньше, чем нежелание младшего брата со мной встречаться. Мне бы очень хотелось, чтобы он простил меня. Простил бы от всего сердца. Конечно, я понимаю, что он не может меня любить. Об этом и мечтать нечего. Но если бы он меня простил, это было бы лучше для него самого. Злоба – сильный токсин, способный вызвать рак. Люди вроде меня привыкли исходить злобой, но Юнус заслуживает лучшего.
– Что это за чувак? – спрашивает Триппи, указывая на плакат.
– Он был великим магом. Лучшим фокусником на земле.
– Правда?
– Правда. Секреты некоторых его фокусов до сих пор не раскрыты.
– Он заставлял людей растворяться в воздухе?
– Не только людей, но даже слонов.
– Триппер мне в задницу!
Весь день мы говорим о Гудини, так что головы у нас вспухают от историй, а у Триппи еще и от наркоты. Я тоже иногда не прочь выкурить косячок-другой. Но никаких таблеток мне на фиг не нужно. Тем более я не собираюсь подсаживаться на иглу. В жизни этим не баловался и не собираюсь начинать. От этой дряни мигом склеишь ласты. Когда я говорю Триппи, чтобы кончал себя гробить, он посасывает большой палец и заявляет: «Я не грудной младенец!»
– Заткнись лучше!
Триппи в ответ усмехается, словно капризный ребенок. Что взять с человека, у которого мозги прокисли от наркоты. Но он никогда не позволяет себе слишком зарываться. Триппи знает, он единственный, кто может позволить себе разговаривать со мной в подобном тоне. И знает, что мое терпение имеет свой предел.
Вечером в нашу камеру приходит охранник по имени Мартин в сопровождении какого-то увальня, которого мы никогда раньше не видели. Я замечаю, что у парня ямочка на подбородке, а волосы такие черные, словно он их красит.
– Офицер Эндрю Маклаглин сегодня приступил к своим обязанностям, – сообщает Мартин. – Мы совершаем обход камер.
Мартин скоро уходит на пенсию и хочет, чтобы мы прониклись уважением к его преемнику. В воздухе висит молчание, потому что никто из нас не знает, что надо говорить в таких случаях. Тут взгляд Мартина падает на плакат, висящий на стене.
– Это кто повесил? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, поворачивается ко мне. – Наверняка ты!
Мартин – паршивый актер. Он уже видел этот плакат. Если бы он не дал разрешения, я никогда не выписал бы его по почте. Но сейчас он делает вид, что для него это новость. Наверное, хочет показать новичку, что, несмотря на свой преклонный возраст, не упускает из виду ни единой мелочи. Начинает разглагольствовать о том, что за годы службы насмотрелся на всякие фотки. Чьих только портретов арестанты не вешают на стены – тут и жены, и дети, и кинозвезды, и футболисты, и игроки в крикет. Некоторые вешают иконы, другие – голых красоток из «Плейбоя». Но портрет Гудини – это круче всего.
– Похоже, ты малость спятил, – хихикнув, предполагает Мартин.
– Не исключено, – соглашаюсь я.
Офицер Маклаглин подходит ко мне поближе и принюхивается, словно охотничья собака, берущая след.
– Может, он планирует побег? – замечает он. – Гудини был большим мастером внезапных исчезновений.
И как он только до этого додумался? Я чувствую, как на висках у меня пульсируют жилки.
– С чего это вы взяли?
– Да? – спрашивает Мартин, и взгляд его внезапно становится жестким. – Зачем ему бежать?
Он поворачивается к новому охраннику и поясняет:
– Алекс поступил к нам в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ему осталось всего два года до окончания срока.
– Год и десять месяцев, – уточняю я.
– Именно так, – кивает Мартин.
На лице его, как обычно, соперничают два чувства: отвращение и уважение. Отвращение я заметил с самого первого дня нашего знакомства. Какое еще чувство можно испытывать к человеку, который совершил худшее из всех возможных преступлений и самым паршивым образом распорядился своей жизнью, дарованной Богом? Уважение появилось намного позднее, совершенно неожиданно. После того, как мы много лет прожили бок о бок и хорошенько друг друга узнали.
Но лицо офицера Маклаглина ни малейшего уважения не выражает.
– Я помню ваше дело, – бесцветным голосом говорит он. – В свое время читал о нем в газетах и никак не мог понять, как человек мог совершить такое. Убить собственную мать!
До меня доходит, что мы ровесники. И не только ровесники. У нас, если можно так выразиться, общий исходный материал. Мы болтались по одним и тем же улицам, целовали одних и тех же девчонок. Меня охватывает странное чувство – словно я гляжусь в кривое зеркало. Маклаглин – это тот, кем я мог бы стать, пойди я другим путем. А я тот, кем мог бы стать он, если бы не сумел увернуться от подобной судьбы.
– Вам ведь дали четырнадцать лет – верно? Какой позор! – произносит Маклаглин.
Мартин недовольно откашливается. Не следует напоминать заключенному о его преступлении мимоходом, словно это такая же подходящая тема для непринужденной болтовни, как погода. На разговоры о прошлом наложен строжайший запрет, да и в разговорах этих нет ни малейшей надобности. Если ты сидишь в тюрьме, ты и так находишься в плену у собственного прошлого.
– За последние годы Алекс сильно изменился, – сообщает Мартин тоном гида, который знакомит туристов с местными достопримечательностями. – У него был тяжелый период, но он сумел его преодолеть.
Славный старина Мартин. Восхищаюсь его оптимизмом. Честно говоря, я был в аду. И он прекрасно знает, так же как и Триппи, так же как и призрак моей матери, что в этом аду я пребываю и по сей день.
Репутация в этом заведении у меня прежде была ужасная. Думаю, и сейчас она не лучше. Я легко выхожу из себя. Невозможно предугадать, какая ерунда доведет меня до бешенства. Я и сам этого не знаю. Иногда меня переклинивает без всякой причины. Если я пускаю в ход кулаки, лучше не подворачиваться под мой удар левой. Иногда у меня просто сносит крышу, и после я не могу вспомнить, что натворил. Обычно так ведут себя наркоманы. Когда у них кончается дурь и начинается ломка, они становятся неуправляемыми. Но я-то ведь не наркоман. И это делает мои приступы ярости особенно страшными. Ведь я бешусь на трезвую голову. Мне хочется причинить себе боль. И я бьюсь головой об стену. Словно хочу выбить оттуда все, что там накопилось. Я тушу сигареты о собственные ладони, и они распухают, как подушки. Я кромсаю лезвием собственные ноги. Отрезаю от них куски мяса. Удивительно, сколько мяса нарастает у человека на ногах. На голенях, на бедрах. Так что работы хватает. В Шрусбери лезвие ценится дороже бриллианта, но все же достать его можно.
– У вас обоих будет возможность узнать друг друга получше, – говорит Мартин.
– Конечно будет, – кивает офицер Маклаглин.
Триппи с тревогой наблюдает за нами. Он понимает, что происходит. Множество раз видел подобные дела. Если охранник невзлюбит кого-нибудь из заключенных, бедолаге не позавидуешь. Наше с Маклаглином знакомство не предвещает ничего хорошего.
Мартин вновь пытается разрядить обстановку.
– Алекс – прекрасный боксер, – сообщает он, по-прежнему подражая гиду. – Он и сейчас в прекрасной форме. А когда учился в школе, завоевал медаль на боксерских соревнованиях.
Трудно сморозить бо́льшую глупость в мою защиту. Неудивительно, что никто не рассмеялся. Но я все равно признателен Мартину за поддержку. Хочу поблагодарить его хотя бы взглядом, но не могу. Отвести глаза от молодого офицера, хотя бы на долю минуты, означает признать свое поражение.
Этот тип должен понять, что меня на испуг не возьмешь. С тех пор как я последний раз позволил страху одержать над собой верх, прошло больше двадцати лет. Тогда я был сопливым мальчишкой и жутко испугался обрезания. Попытался бежать, но это не помогло. С тех пор я никогда не даю слабины. Может, я бываю неправ. Чертовски неправ. Но никогда не сдаюсь. Поэтому я таращусь на него, не отводя глаз. Не мигая. А офицер Маклаглин таращится на меня. Наверное, по тем же самым гребаным причинам.
А потом они оба уходят.
* * *
Я внезапно просыпаюсь посреди ночи. Поначалу мне кажется, что призрак матери явился вновь. Но нет, я не ощущаю ее присутствия. Не слышу звука, похожего на шорох сухих листьев, не вижу легкого свечения, напоминающего лунные блики. Лишь Триппи храпит, пердит и скрипит зубами во сне, сражаясь с полчищами демонов.
Я сажусь и оглядываюсь по сторонам, пытаясь понять, что меня разбудило. И наконец вижу. На полу лежит газета. Кто-то просунул ее сквозь зарешеченное оконце в дверях. В тусклом свете, проникающем из коридора, я поднимаю газетный листок. Это вырезка из «The Dayly Express».
Подросток убил свою мать, защищая «семейную честь». 2 декабря 1978 года.
Шестнадцатилетний подросток турецко-курдского происхождения, проживающий в Хакни, нанес своей матери смертельный удар ножом, защищая семейную честь. Искендер Топрак убил Пимби Топрак возле дома на Лавендер-гроув, где жила семья.
Как стало известно, тридцатитрехлетняя мать троих детей имела внебрачные отношения с мужчиной. По словам соседей, в последнее время Эдим и Пимби Топрак не жили вместе, хотя их брак не был расторгнут. «Если отец семейства отсутствует, старший сын берет на себя обязанность охранять честь семьи, а Искендер был старшим», – сообщил один из свидетелей трагедии. Сейчас полиция выясняет, действовал ли подросток, который до сих пор находится на свободе, по собственной инициативе, или же прочие члены семьи, разработав план возмездия, использовали Искендера как орудие.
Представитель Скотленд-Ярда сообщил «Таймс», что подобный случай не первый и не последний в Великобритании и Европе. В настоящий момент полиция расследует 150 убийств, связанных с вопросами семейной чести.
«Полагаю, что на самом деле число таких убийств значительно больше, так как далеко не все случаи попадают в поле зрения полиции, – сказал представитель Скотленд-Ярда нашим корреспондентам. – Часто семьи ухитряются скрыть произошедшую трагедию. Жертву объявляют уехавшей в неизвестном направлении, все следы заметаются».
«Диаспоры, где семейная честь ценится значительно дороже, чем человеческая жизнь, растут как раковая опухоль и представляют огромную опасность для современного общества», – утверждает представитель Скотленд-Ярда.
У меня так трясутся руки, что газетный листок выскальзывает из пальцев, словно подхваченный ветром. За сигарету я отдал бы полжизни. Или за глоток виски. Крепкого виски, отшибающего мозги. Мой отец знать не знал, что мы с парнями частенько баловались пивом и сидром. Виски, правда, никогда себе не позволяли. Виски – это высшая лига. Я впервые попробовал виски здесь. В тюрьме можно получить все, что угодно, если знать правильные подходы.
Я поднимаю листок, складываю вдвое, загибаю уголками в середину. Квадрат, два треугольника, прямоугольник… Через несколько секунд в руках у меня бумажный кораблик. Я опускаю его на пол. Жаль, что здесь нет воды, чтобы он отправился в плавание. Нет ветра, чтобы раздуть его паруса. Поэтому кораблик недвижим. Он всегда будет здесь. Как и боль, сдавившая мне грудь.
Искендер Топрак
Эсма
Лондон, декабрь 1977 года
Мы жили в Хакни, на улице, которая называлась Лавендер-гроув. Мама была до крайности разочарована, выяснив, что название улицы совершенно не соответствует истине и лаванда здесь не растет и никогда не росла. Она не расставалась с надеждой найти хоть один куст лаванды – может, в чьем-нибудь саду или на клумбе. Мечтала полюбоваться нежно-лиловым ковром.
Мне нравилась улица, нравился район. Парикмахерские, где плели африканские косички, ямайские кафе, еврейские булочные, прилавки с фруктами, которыми торговал мальчишка из Алжира. Он ужасно смешно произносил мое имя и всякий раз вручал мне какой-нибудь маленький подарок. За углом жили нищие музыканты, которые каждый день репетировали с открытыми окнами, благодаря чему я имела возможность познакомиться с музыкой Шопена, хотя понятия не имела о том, кто это такой. Художник, который работал на рынке на Ридли-роуд, готовый нарисовать портрет всякого, кто выложит за это десять шиллингов, однажды нарисовал мой совершенно бесплатно, за одну лишь улыбку. В общем, здесь царило смешение национальностей, рас и религий.
Прежде чем перебраться сюда, мы жили в Стамбуле. Там мы с Искендером провели первые годы детства, но теперь мне кажется, это было не только в другой стране, но и в другой жизни. В мае 1970 года, незадолго до рождения Юнуса, мы переехали в Англию. Память нашей матери, как и у всех эмигрантов, была избирательна. Когда она вспоминала о прошлом, воображение ее рисовало исключительно приятные картины: теплое солнце, горы пряностей на рыночных прилавках, запах моря, приносимый ветром. Покинутая родная страна оставалась для нее частью земного рая, Шангри-Ла, убежищем, куда она всегда может вернуться, если не в реальности, то хотя бы в мечтах.
Мои воспоминания были не только радужными. Уверена, дети и родители хранят в памяти разные эпизоды жизни. Возвращаясь мыслями к нашей квартире в подвале старого дома, я вспоминала мебель, обтянутую голубой тканью, круглые вышитые салфеточки на кофейном столике и кухонных полках, заросли плесени на стенах, окна, выходящие на тротуар. Я помню, что в нашем полутемном жилище всегда хрипло орало радио, а в воздухе ощущался запах гниения.
Когда мы жили там, я была совсем крохой. Целыми днями сидела на ковре и, открыв рот, таращилась на окна, расположенные под самым потолком. Я видела только множество человеческих ног, снующих туда-сюда. Люди спешили на работу, в магазин или просто прогуливались.
Это была наша любимая игра – наблюдать за ногами прохожих и пытаться угадать, кто они, куда и зачем идут. Мы играли в нее втроем: я, Искендер и мама. Например, мы видели пару изящных лакированных туфелек, которые передвигались легко и быстро, весело цокая по мостовой высокими каблучками.
– Думаю, эта девушка идет на свидание с женихом, – предполагала мама и тут же рассказывала увлекательную историю любви, преодолевающей все препятствия. Искендер тоже был мастером в этой игре. Увидав пару грязных поношенных мокасин, он мог моментально измыслить историю о бедолаге, который давно уже мается без работы и дошел до такого отчаяния, что теперь идет грабить банк, расположенный за углом. Только ничего у него не выйдет, завершал свой печальный рассказ Искендер. Его застрелит охранник.
Солнце в наш подвал не проникало, а вот дождевая вода туда попадала в изрядных количествах. Мелкий моросящий дождь не представлял для нас угрозы, но стоило зарядить настоящему ливню, водосточные трубы в доме быстро переполнялись и дальняя комната нашей квартиры, служившая чем-то вроде кладовой, превращалась в мутное темное озеро. Деревянные подносы, бамбуковые корзинки, рамы для картин были отличными пловцами. Железные противни, разделочные доски, чайники, пестики и ступки ожидала более печальная участь – они не умели плавать. Стеклянная ваза, стоявшая на столике, моментально шла ко дну, а пластиковые цветы весело покачивались на поверхности воды. В дальней комнате хранился скребок, которым чесали спину… Мне всегда хотелось, чтобы он тоже утонул, но он этого не делал.
Родители постоянно твердили, что нам нужно сменить квартиру. Но даже если бы им удалось собрать деньги и отыскать в нашем бедняцком районе более солнечный подвал, не было никакой гарантии, что его не затопит при первом же проливном дожде, которыми славится Стамбул. К тому же за годы, проведенные в этой квартире, они не только привыкли, но и привязались к ней. Дом, пусть сырой и темный, но это все-таки был дом.
Стамбул… За свою жизнь я запомнила названия великого множества городов, но медленный водоворот моей памяти вновь и вновь выносит на поверхность именно это слово. Произнося его, я ощущаю, как оно перекатывается на языке, и тихонько, с наслаждением посасываю его, словно леденец. Если сравнивать с конфетой Лондон, то он, по-моему, напоминает сливочную ириску – сладкую, жестковатую, вполне традиционную. А вот Стамбул – это, несомненно, вишнево-лакричный леденец, смесь несовместимых вкусов, превращающая кислое в сладкое и сладкое в кислое.
* * *
Мама начала работать вскоре после того, как отец спустил в казино сумму, равную двум его месячным зарплатам. Деньги были нам нужны как никогда. Пока Искендер был в школе, мама ходила по домам богатых людей, нянчила их малышей, готовила еду, мыла посуду, убирала, гладила и в дополнение ко всему зачастую служила хозяйкам плечом, на котором они выплакивали свои горести. Я оставалась на попечении соседки, старухи, которая плохо слышала, ужасно любила поболтать, но была очень добродушной и славной.
По вечерам, в качестве сказки на ночь, мама рассказывала нам о жизни обитателей богатых особняков, где у каждого ребенка есть своя комната, а мужья придерживаются столь современных воззрений, что предлагают своим женам выпить вместе с ними. Как-то раз она видела, как молодые супруги, поставив на проигрыватель пластинку с джазовой музыкой, принялись танцевать. Это зрелище показалось ей чрезвычайно непристойным, главным образом потому, что оба они топтались по ковру в обуви. С тех пор мама укрепилась в убеждении, что все богатые были малость чокнутыми. Будь у них все в порядке с головой, рассуждала она, они не стали бы бросать в стаканы с выпивкой оливки, протыкать кусочки сыра зубочистками, прежде чем отправить их в рот, и портить грязными башмаками дорогущие ковры.
Несколько месяцев мама ходила из дома в дом, а потом нашла постоянную работу. Ее хозяева оказались известными людьми. Хозяйка, актриса, только что родила первого ребенка, девочку. Что касается ее мужа, мы так никогда и не выяснили, где он работает, знали только, что он очень занят и постоянно находится в разъездах. Мама должна была вести хозяйство и заботиться не только о малышке, но и о молодой матери, которая не слишком успешно справлялась со своей новой ролью. Ребенок постоянно страдал от колик в животе, к тому же обладал капризным нравом и плакал практически без умолку. Мать девочки плакала не меньше, а может быть, даже больше. Она была очень красива: миндалевидные глаза, иссиня-черные волосы, точеный нос, изящные руки, под белоснежной кожей которых проглядывали тонкие голубые жилки. Если бы поклонники увидели ее заплаканной, с распухшим носом и покрасневшими глазами, они наверняка пришли бы в ужас. Но маму переполняло сочувствие к этой женщине, постоянно пребывавшей в тревоге и унынии.
Старуха, которая за мной присматривала, заболела, и маме пришлось брать меня с собой на работу. Пока я играла в одиночестве, мама трудилась не покладая рук, а улучив момент, потихоньку разбрасывала вокруг кровати хозяйки семена кардамона, дабы защитить ее от джиннов. Когда наступал вечер и на город опускались сумерки, мы садились сначала в автобус, потом в долмаш[7] и возвращались домой. Так прошел месяц. Мама каждый день ожидала, что хозяева наконец расплатятся с ней, но они словно забыли об этом, а она была слишком застенчива, чтобы напомнить им о деньгах.
Однажды, когда мама готовила, а я играла под столом, на кухню явился хозяин, муж актрисы. От него исходил слабый, но ощутимый запах лосьона после бритья и виски. Глаза его были налиты кровью, и в них плясали какие-то странные огоньки. Не заметив меня, он подошел к маме и обхватил ее за талию.
– Тише, – прошептал он и закрыл ей рот ладонью. – Они спят.
«Они спят. Нас никто не увидит. Они спят. Так что мы можем тоже отправиться в постель. Я куплю тебе много красивых вещей. Платья, туфли, сумочки, золотые сережки… Ты хорошая женщина. Сердце у тебя доброе. Прошу, пожалей меня. Жена никогда не узнает. И твой муж тоже. Все спят. Не подумай, что я какой-нибудь мерзавец. Но я мужчина, и мне требуется то, что нужно всякому мужчине. Моя жена больше не возбуждает меня. С тех пор как у нее появился ребенок, она превратилась в слезливую клушу. Все спят, и никто ничего не узнает».
Мама оттолкнула его; он был так пьян, что не оказал никакого сопротивления. Беспомощно взмахнув руками, он отлетел в сторону, точно тряпичная кукла. Мама одной рукой схватила меня, другой сумочку и вылетела в коридор. Но тут она вспомнила, что у нее нет денег даже на дорогу домой.
– Господин… – выдавила она из себя. – Вы не заплатили мне за месяц работы.
Он встал в дверях, слегка пошатываясь.
– Ты хочешь денег? – На лице его отражалось величайшее изумление.
– Я проработала у вас больше месяца и не…
– Ты грубо обошлась со мной и в довершение хочешь получить деньги? – перебил он, словно ушам своим не веря. – Ну и наглость!
Мы с мамой вылетели из дома. Доехав на автобусе до привычной остановки, остаток пути до дома мы решили пройти пешком. В глазах у мамы стояли слезы, и она не видела, куда несут ее ноги. Постепенно мы оказались в лабиринте незнакомых улиц, ведущих неведомо куда. На улице стемнело. Неожиданно мы вышли на берег моря в том месте, где никогда прежде не бывали. Волны разбивались о громадные черные камни, гряда которых тянулась вдоль кромки воды. Мы долго сидели на камнях, отдыхали и смотрели на огни большого города, совершенно равнодушного к нашим несчастьям.
Заметив среди гальки маленькие морские раковины, я встала и принялась собирать их. Я подошла к самой воде, когда заметила двух мужчин. Они лузгали семечки подсолнуха, оставляя за собой след шелухи, как дети в сказке про Гензеля и Гретель.
– Добрый вечер, сестра, – сказал один из них, подойдя к маме. – Вид у тебя грустный. Почему такая красавица сидит одна в таком пустынном месте в такой поздний час?
– Да, похоже, тебе требуется помощь, – добавил второй.
Мама не ответила. Всхлипывая, она рылась в сумочке в поисках носового платка. Ей попадалось все, что угодно: шпильки, ключи от квартиры, неоплаченные счета, орехи, которые она захватила для меня и забыла отдать, фотографии детей, зеркальце, но платок никак не находился.
– У тебя есть где переночевать? – спросил первый. – Хочешь пойти с нами?
– Мы о тебе отлично позаботимся, – нахально заявил второй.
– Мне не нужна ваша помощь, – ответила мама, и голос ее зазвенел от раздражения. Она повернулась к морю и позвала меня: – Эсма, живо иди сюда!
Мое появление стало для незнакомцев неожиданностью, но они не отстали от нас. Напротив, они молча следовали за нами по пятам. Это была игра. Они ждали, когда у мамы дрогнут нервы и она нарушит молчание. Она долго крепилась, но наконец не выдержала.
– Ну-ка, убирайтесь! – крикнула мама. – Вы что, не видите, что я замужняя женщина?
Во взгляде одного из преследователей мелькнула растерянность, но второй ухмыльнулся и округлил глаза, словно говоря: «Ну и что из этого?»
Мы торопливо шли по слабо освещенным улицам, стараясь избегать особенно темных мест, где деревья полностью заслоняли лунный свет. Прохожих становилось все меньше, машины тоже попадались редко. Пару раз нам встречались женщины, сопровождаемые мужьями или братьями и потому чувствовавшие себя под надежной защитой. Внезапно мы едва не столкнулись с пожилым мужчиной, который вел за руку мальчика.
– Салям алейкум, – сказал он. – У вас какие-то неприятности?
Не дожидаясь маминого ответа, я выпалила:
– Мы заблудились!
Старик понимающе кивнул и улыбнулся мне:
– А где вы живете, милая?
Мама назвала наш район, но из вежливости добавила, что ему нечего волноваться и мы прекрасно доберемся домой сами.
– Вам крупно повезло. Мы с внуком идем туда же.
– Да ты что, дедушка! – возмутился мальчик, который был немного старше меня.
Дедушка сжал его плечо.
– Дорога становится короче, если тебе по пути с другом, – сказал он.
Заметив наших преследователей, он так грозно нахмурился, что они проворно растворились в темноте.
А мы двинулись в сторону нашего дома – я, мама, старик и его внук. Я вдыхала соленый воздух, который ветер приносил с моря. Сердце мое переполняла благодарность к чужим людям, которые неожиданно стали нашими покровителями и защитниками. Когда мы оказались на нашей улице, мама спросила у старика, как зовут его внука.
– Юнус, – с гордостью ответил дед. – Если на то будет воля Аллаха, в следующем месяце он пройдет через обряд обрезания.
– Если Бог подарит мне еще одного сына, я назову его Юнус, – пообещала мама. – Может, он будет так же добр к незнакомым людям, как вы были добры ко мне.
* * *
В подвальной квартире, под окном, за которым стояла непроглядная тьма, нас ждал отец, куря сигарету за сигаретой. Едва услышав, как в замке повернулся ключ, он вскочил на ноги:
– Где вас носило допоздна?
– Нам пришлось идти пешком, – объяснила мама и, повернувшись ко мне, хмуро приказала: – Эсма, сними пальто и иди в свою комнату.
Она вытолкнула меня в коридор и закрыла дверь, хлопнув так сильно, что дверь тут же приоткрылась. Вместо того чтобы идти к себе, я приникла к щелке.
– У меня не было денег на долмаш, – донесся до меня мамин голос.
– Как это – не было денег? Хозяева должны были тебе заплатить!
– Ничего они мне не заплатили. Больше я к ним ходить не буду.
– Это еще почему? – Отец слегка возвысил голос, но на крик не срывался. – Ты прекрасно знаешь, что я должен расплатиться с долгами.
– Зачем мне у них работать, если они не платят?..
Примерно минуту до меня не долетало ни звука. Потом отец вдохнул так громко, словно вынырнул на поверхность из пучины темных вод.
– Ты приходишь домой посреди ночи и плетешь какую-то ерунду! Зря ты считаешь меня идиотом! Где деньги, потаскуха?
На диване валялся скребок для чесания спины. Ярко-желтая увесистая штуковина, сделанная из бараньего рога. В мгновение ока отец схватил его и запустил в маму, которая была так потрясена, что не успела увернуться. Скребок угодил ей в шею и поцарапал кожу так сильно, что кровь хлынула ручьем.
