Элеонора Гильм
Волчья ягода
4. Ложь
Яков перед севом пообещал всем еловским вдовам и безмужним бабам, что окажет им помощь, не обделит землей и снизит подати[23]. Аксинья милости его дивилась, кланялась в пояс. Также благодарили его Фекла, и престарелая Галина, и Агафья, и Катерина. Каждая из них связывала облегчение своей участи с окончанием гибельного времени.
14 марта 1613 года посольство из лучших московских людей прибыло в Ипатьевский монастырь бить челом от всей земли Михаилу Федоровичу, отпрыску боярского рода Романовых. Послы со всем почтением просили юного Михаила, чтобы взошел он на умытый кровью престол, кланялись и матери его, инокине Марфе, просили ее благословения и помощи.
С великим гневом и слезами отказывались они от дела великого. Через шесть часов непрерывных уговоров и молебнов Михаил согласился. Радость согрела всякое русское сердце, к весне каждый город, каждая деревня и заимка приносили присягу и превозносили нового государя.
Имя отца его, Филарета, в миру Федора Никитича, ведомо было всем. Кто, как не он, созывал народ бороться с ворогами, рассылал грамоты по городам, увещевал бояр, служилых, казаков, купцов, крестьян. Ныне Филарет томился в плену, захваченный погаными ляхами, и отец Сергий настойчиво поминал:
– Молимся о здравии митрополита Филарета, отца милостивого государя Михаила Федоровича, о матушке государя инокине Марфе, о благополучии их милостью Господа нашего…
И возносили молитвы в искреннем порыве, уповая на избавление от голода, нужды, безвластия и неправедных государей, что занимали трон не с божьего благословения, как нынешний молодой царь, а из корысти и алчности.
* * *
После дня поминовения преподобного Корнилия Комельского[24] установилась летняя погода с солнечными днями, теплыми ночными дождями. Все, посаженное в землю неутомимыми тружениками, дало дружные всходы.
Аксинья с Нютой обихаживали участок возле избы – за долгие годы все заросло шиповником и березово-осиновой порослью. Тошка вырубил молодые деревца, что окружали двор, выжег обрубки и корни, и в черную, сдобренную золой землю засеяли репу, редьку, капусту, лук – все, что удалось выменять на меру ячменя.
Прошлым летом с помощью безотказного Тошки подлатали старый сарай, выправили тын, расчистили полосу, что отделяла двор от вездесущего леса. За два года, что жила Аксинья в Глафириной избе, обратилась она в теплый, милый сердцу дом.
– Хорошо у тебя, – привычно вздыхал Тошка. – Тишина, благодать, толстозадая муха не жужжит под ухом. Гляжу на нее – и поднимается изнутри! Тошно.
– А ты пальцы в рот сунь – вот так, – Нютка запихала перст в рот и перестаралась, закашлялась. – Я каши переела, так матушка научила.
– Попробую, Нюта, – захохотал Тошка, и его глаза превратились в щелки. – Слушай, Аксинья, есть у меня новость.
– Какая? – Аксинья насторожилась, и мелькнуло в голове ее имя мужа.
– Вчера утром Семен пришел.
– Семен? – Аксинья на мгновение замерла, шумно выдохнула воздух.
– Катерина довольнешенька, – Тошка сделал вид, что не заметил волнения Аксиньи. – Да он вроде как не в себе.
– Не в себе… Что с ним такое приключилось?
– Я ж не знахарка, откуда мне знать? Пришибленный ходит, чудной, точно пару раз березовым кругляшом приложили. Я не говорил, не ровня, отец долго с ним сидел на завалинке, потом Таське рассказывал. Таське, – повторил Тошка, будто Аксинья не услышала.
– Радость Катерине и сыновьям, что муж вернулся.
– Илюха с Ванькой совсем ошалели, на всю деревню орут. Я утром на реку пойду, давеча дюжину щук словил, добрых. Тебе принести?
– Рада буду, – благодарно подхватила Аксинья. Не спросил ее Тошка, милое сердце, ждет ли она Семена, чужого мужа. – Похлебку добрую сварю.
– Я весь улов тебе принесу, Таська рыбный дух не любит. Воротит ее, царевишну.
Высокий, с короткими темными волосами и печальной складкой в уголках губ, вспыльчивый и добрый, Тошка вырос на ее глазах. Порой Аксинье казалось, что он приходится ей родичем, что течет в них одна кровь, она так желала ему славной судьбы, хорошей жены, любимых детишек. Но все больше понимала, что в разладе с Таисией виноват не он один.
– Нос кривить – не по нынешним годам. А щука – царская рыба, грех отказываться. Зимой что ели, вспомнить страшно, – Аксинья осеклась, бросив взгляд на дочку.
Из верного пса Аксинья сварила похлебку в разгар голода. Суп вышел душистый, с кружочками жира, без горечи и дурного духа. Будто из птицы или зайчатины – Нюта нахваливала варево, просила добавки, а мать глубокими вдохами прогоняла болезненные судороги, прятала слезы и рассказывала байки об ушедшем в лес Буяне. О том, что живет теперь и радуется в избушке на куриных ногах да лиса с белками в гости к нему приходят. Дочка сказки слушала с открытым ртом.
– Не будем о худом поминать. Жди Катерины – гордость за пазуху засунет, за советом к тебе явится. Так и знай, – хмыкнул Тошка и, дернув Нютку за косу, скрылся в лесу.
* * *
Сказал – как в воду глядел.
Через пару дней на тропке, ведущей в Аксиньину избу, показалась женская фигура. Аксинья прищурилась – Семенова жена плелась медленно, чуть сгорбившись, с неохотой ступая по молодой траве. Шла за помощью к сопернице.
– Аксинья, доброго здоровья! Я вот… принесла… – она протягивала сверток доброго, лазорево-синего полотна. – На сарафан тебе иль дочке.
Аксинья ощущала неловкость и смятение женщины, которую судьба наказывала не раз. И шашни мужа, и его исчезновение, и злобная свекровь, и вредный Илюха – все норовило выбить душу из Катерины, а она противилась, сберегала тепло. Если бы не Семенова похоть и невольная тяга к нему Аксиньи, могли бы они с Катериной стать добрыми соседками.
– Здоровья и тебе. Что надобно? Не для беседы дружеской пришла.
– Семен вернулся. Ты ведь слышала?
Аксинья кивнула.
– Он сам на себя не похож, ходит, как потерянный. Со мной не говорит, не слышит ничего. Ты поможешь ему? Сердце болит, как на мужа гляжу. Горе такое…
– Приведи ко мне, – сказала Аксинья и сразу же прочла страх в больших, окруженных мелкими морщинами глазах Катерины.
– Зачем вести? В книге своей ведовской посмотри, дай зелье.
– Не могу я так, Катерина. Мне нужно посмотреть на него, расспросить.
– Знаю я, чем закончатся разговоры такие, – в глазах женщины зажегся злой огонь. – Как жеребец с кобылой!
– Катерина, ничего такого не будет. Виновата я перед тобой, и Семен виноват. Но все в прошлом, было и быльем поросло.
Та, выпрямив вечно сгорбленную спину, кивнула. Аксинья хотела объяснить ей, что нет у них с Семеном ничего общего и, будь он единственным мужчиной на всем белом свете, не пойдет она больше на грех. Но уста ее не разомкнулись. Помнила хорошо злость свою на Ульянку и мужа. Помнила, что нет тех слов, которые бы прогнали лютую ревность.
– Я грех сына своего, Ильи, отмаливаю. Да и свой грех.
– На тебе греха нет. На мне он висит, словно камень тяжелый.
– Ты дослушай, Аксинья. В тот вечер проклятый, когда Илюха рыжего петуха пустил… Я видела, все видела: как свекровь моя подзуживала мальца… Как лучину он поджег в печи нашей, как к сараю твоему подошел, как… Все видела!
– А что ж крик не подняла?
– А я смотрела и молчала. Думала, пусть сгорит все, сгорит! Поделом суке.
Катерина, не прощаясь, ушла. Аксинья знала, что мужа она приведет.
* * *
– Здравствуй, Семен. – Он поднял голову с коротко стриженной макушкой и ясно угадывавшимися залысинами.
Смяла, закрутила его Смута, точно листок в бурном потоке. Потрепала – и выкинула на берег.
– А ты мало изменилась, – он говорил слишком громко, и Аксинья вздрогнула, вспомнив о стоящей на крыльце Катерине.
Семен вглядывался в ее тонкое лицо, темные глаза с красноватыми от утомления белками, яркие губы с чуть опущенными уголками, будто хотел найти ответ на какой-то вопрос. Тяжело, словно старик, опустился на лавку.
– Все во мне поменялось, Семен, все – и снаружи, и внутри. Мне… нам тяжело далась эта зима.
– А? Не слышу я. – Гость осматривал избу взглядом, не выражавшим ничего, кроме усталости.
– Что случилось с тобой, Семен? – Аксинья с жалостью смотрела на бортника.
– Да громче ты говори. Что вы все шепчете? Уговорились, что ль? Не слышно ничего. Сами тихо говорят, а я понимай, – бурчал Семен.
Аксинья подошла к нему и крикнула прямо в ухо:
– Что с тобой?
– А… И сам не знаю.
Он поднялся и подошел к иконостасу.
– Господь наказывает за грехи.
– Семен…
– Мне везло, я всего лишь привозил на телеге зерно, мясо, масло, воду. Работа нехитрая, – его громкий, срывавшийся в крик, невыносимый голос отдавался в Аксиньиной голове. – Если мужик сыт – он и воюет хорошо. А под Псковом не повезло… Кучка разбойников из пищалей стреляли, наши – в ответ. Рядом со мной громыхало. И сейчас громыхает. Будто дюжина колоколов звенит.
Семен кричал, и сердце Аксиньи сжималось. Она не знала, чем ему помочь. Хитрая природа человека порождала запутанные, неясные хвори, и знахарка колебалась меж двух путей: сказать неутешительную правду или солгать.
– Катерина, иди в избу. Что на крыльце стоишь? – Женщина зашла и подняла несмелый, полный недоверия взгляд.
– Что с ним? Сможешь ли помочь ему, Аксинья?
– Время врачует все. Вот снадобье, заваривай травы, смачивай ветошь и клади в уши. Да три раза три десятка дней.
– Спасибо! Прости ты меня за все, – недоверие в глазах Катерины сменялось надеждой, и скоро они ушли со светлыми улыбками на измученных лицах.
Аксинья позвала Нюту, обернула ее лазоревой тканью, утихомирила совесть и провела остаток вечера с иглой и ниткой, мастеря дочке обнову. Перед глазами ее стоял испуганный, беспомощный Семен, так непохожий на уверенного, яростного, жаждавшего ее любви молодца.
И правда, все быльем поросло.
* * *
Солнце завершило свой дневной бег, спряталось за березами и осинами, нацепило на облака бруснично-морковный убор. Аксинья с Нютой сидели на крыльце, ежились от вечерней прохлады.
– Мамушка, а что за птаха тренькает?
– Славка поет. Слышишь? Нежно, переливисто.
– Славка славно поет. Идет кто, – насторожилась Нютка, чуткая, словно лесной зверь. – Дышит громко.
– Иди в избу, да в подпол залезь.
– Матушка!
– Иди, еловские ночами шастать не будут. Всяк в своей избе сидит да отдыхает.
Любопытная Нюта, вздохнув, скрылась в доме, а Аксинья выудила из поленницы топор, застыла на крыльце. Она слышала уже тяжелые шаги, и затрудненное дыхание, и сдержанные всхлипы. Разглядев гостью, воткнула топор в чурку и побежала навстречу.
– Я еле дошла, Оксюша, – бормотала Агафья. – Не знала, кого просить, как позвать. Плохо мне.
– Дуреха, а если б не дошла?
– Я крепкая… сильная, знала, что смогу. Оксюша, ты тайну мою укроешь? – она звала Аксинью детским, почти забытым именем.
– Пошли в избу. – Крупная Агафья оперлась на плечо Аксиньи, и та с превеликим трудом повела роженицу к лавке. – Знахарка всю жизнь тайны хранит.
Нюта с горящими от возбуждения глазами носилась, помогала матери готовить чистые тряпки, отвары. Они сдвинули лавку и сундук, ширококостная Агафья не поместилась бы на узком ложе. В перерывах между схватками и криками роженица порывалась что-то объяснить знахарке.
– Ты молчи лучше, силы свои береги, – оборвала ее Аксинья.
Она уложила Нютку спать, сожалея о скудости своего жилья: ни доброй клети, ни бани во дворе Глафирином не было. А значит, рожать Агаша будет в избе, и малолетняя дочь увидит и услышит куда больше, чем пристало ее возрасту.
Крепкий стан и хорошее здоровье давали надежду на то, что Агафья разрешится от бремени. Сложена роженица была чудно́, словно дюжий мужик: широкие плечи кузнеца, мощные руки – в охвате словно три Аксиньины веточки, узкие чресла. По какой прихоти небеса сотворили Агашу такой нескладной, не ведал никто. В детстве ее дразнили несуразкой, потом уже не замечали чудное сложение.
Аксинья сидела рядом с Агафьей, вытирала пот с изнуренного лица, успокаивающе сжимала ее ладонь, порой морщилась от боли, когда роженица крепко, по-медвежьи обхватывала ее руку, сотрясаемая очередными схватками. Агаша скалила, словно собака, крупные зубы, но ни единого стона не срывалось с искусанных губ.
Наступил новый день, и тревога заползла в сердце Аксиньи. Посеревшая, измученная Агаша жадно вдыхала спертый воздух, ее тело обессилело от постоянных схваток.
Нютка давно проснулась, и, вытащив из печи вечернюю похлебку, сохранявшую тепло, прихлебывала ее, чавкала, будто голодный щенок.
– Матушка, вы с теткой Агашей исть будете? – спросила она и разлила остатки по двум мискам.
Аксинья с трудом разогнула спину, встала, потянулась, испуганно перекрестилась на иконы.
– Поблагодари за хлеб насущный, – напомнила дочке, и та торопливо осенила себя крестом.
Знахарка быстро, не чувствуя вкуса, съела жидкое весеннее варево с крапивой, луковицами сараны, черемшой, диким луком и скудной горстью зерна. Ее надежды на скорое избавление Агафьи от бремени не оправдались, и Нютку следовало увести из избы.
Агафья впала в забытье, иногда она стонала, но схватки прекратились. Аксинья могла попытаться спасти дитя, но ей нужна была помощница.
– Агафья, я позову Зою, – шепнула она, не надеясь, что та услышит.
– В кузницу… сходи… Игнат, – отозвалась Агаша и замолкла.
* * *
Зоя и слушать Аксинью не стала, прогнала с порога, вылив на нее все похабные слова, что знала:
– Иди отсюда, бесова енда. Ходишь к честным людям, потаскуха. Сиди в избе своей среди леса и честным людям…
– Агафье помощь твоя нужна.
– Сама бы пришла, коли я нужна.
– У меня Агафья, худо ей совсем. Она…
– Без меня разбирайтесь! И дорогу в мой дом забудь.
Зоя выплеснула лохань с помоями прямо под ноги Аксинье.
– Чертова баба.
– Ты что сказала? – кричала ей вслед Зойка.
Ее муж оказался сговорчивее. Едва увидев Аксинью на пороге кузни, он сразу кивнул Глебке: мол, дальше сам, вытер руки о рваную тряпицу и бросил ее брату со словами:
– Один работай.
Тот скорчил недовольное лицо:
– Куда с колдуньей побёг, умник? Я один не управлюсь. – Но Игнат молча погрозил кулаком.
Кузнец припустил по тропе так быстро, что Аксинья еле поспевала за ним.
– Ей совсем худо? – Игнат разверз уста лишь на полдороге.
– Боюсь, не закончится все добром. Пришлось ее надолго оставить. Боюсь, как бы… – Аксинья не стала продолжать. И так все ясно.
Игнат почти бежал, но дышал он громко и трудно, и Аксинья коснулась плеча:
– Ты передохни. Чуть раньше придем – чуть позже, делу не поможешь.
Чем ближе они подходили к избе, тем медленнее шел Игнат, грудь его разрывал сухой кашель, будто острое сено кололо, изводило его изнутри. Поймав внимательный взгляд Аксиньи, он отмахнулся:
– От кузни вся скверна, в пекле денно и нощно сижу – огнем кашляю, ровно Змей Горыныч.
Агафья еще была жива. Ее грудь еле заметно вздымалась, синеватые веки приоткрылись.
– Агафья, ты чего? – Игнат схватил ее руку, и его ладонь утонула в широкой Агашиной длани.
– Так вишь… Дитя на свет не торопится.
Аксинья застыла на пороге, ее душа целительницы рвалась вперед: что с дитем и роженицей? Но, помедлив, вышла из избы, поняла, что нужно им поговорить. Она прикрыла дверь, но слышала каждое слово.
– Агаша, помирать не надо, ты чего?
– Игнат, свет мой, ты обещай мне, обещай одно…
– Скажи…
– Ребенка возьми к себе, не бросай. Боюсь я за него.
– Зоя разъярится… кричать будет и…
– Ты не отступай, она тебя потерять боится. Примет дитя… Поорет и примет, я ее знаю, она кричит много, но не такая злая. – Агаша замолчала.
Аксинья многое услышала этой ночью и из горячечных, обрывочных слов складывала непростую историю Агафьи и Игната.
Агафья
У старой Авдотьи ровно через девять месяцев после смерти мужа родилась дочь. В Еловой долго дивились чуду: всю жизнь мужик с бабой жили, и Бог потомства не давал, а тут среди утраты и горестей каганька[25] вылезла на свет.
Авдотье помогали всей деревней, строгую работящую бабу уважали. После ее смерти за девочкой присматривали Зоя и Петр Осока, с их дочкой Зойкой Агаша и сдружилась. Нет, ту близость, что возникла между двумя девчонками, даже дружбой назвать было нельзя, здесь подходило другое слово: родство, кровная связь, а скорее, служение. Крупная, нескладная Агафья боготворила кругленькую, ладную, бойкую Зою-младшую. Агаша брала на себя тяжелую работу в хлеву и на поле, и Петр шутил, что, за неимением наследника, в хозяйстве ему подмогой сын по имени Агафий. Зоям – младшей и старшей – шутка не нравилась, но Агафья только улыбалась.
На вечерки и гулянья она всегда ходила, не оставлять же подругу одну. Ни одного ласкового словца, мужского взгляда, а тем паче женихов вокруг Агаши не наблюдалось.
Зойка все чаще кричала на нее, звала «коровой» и «трупердой»[26], находила огрехи в работе и стряпне, Агафья только кивала и без возражений выполняла все требования сварливой подруги. Ее мужа, Игната, и детей она считала своей семьей, обихаживала их, брала на себя большую часть бабской работы по дому. Зойка оказалась искусницей в ткачестве и шитье, из-под рук ее выходили добротные полотна. Так некоторые шутили, что у Игната Петуха две жены – законная Зойка и подневольная Агафья.
Игнат на подначки внимания не обращал, Зойкину подругу считал он сестрой. Летом 1613 года Игнат, Зоя и Агафья уплыли на сенокос вниз по Усолке. Игнат устроил два шалаша – один для себя и жены, другой – для Агафьи.
Косили до самого заката, не обращая внимания на мошкару и слепней. Уморившиеся бабы ушли спать, а Игнат остался сгребать накошенное. Только ощутив, как заломило руки, он лег в стогу, и трава сплетала для него славные песни. Он проснулся от утренней прохлады, заползшей под рубаху.
Игнат вернулся к шалашам и завалился в ближайший из них. Под утро теплая женщина дышала прямо под его ухом, шептала что-то во сне. Он ощупывал ее высокую грудь, бедра, и неясная мысль ушла, изгнанная желанием. Чресла налились тугим жаром, что после возвращения с войны стало редкостью. Игнат задрал юбку и вошел в неподатливую влагу. Жена отзывалась на его лихорадочные движения, и пот выступал меж ними, смачивая тела в единое естество. Скоро он обмяк в сладком освобождении.
Игнат сонно подивился ретивости, которую не утратил после многочасового сенокоса. Он задремал и проснулся по нужде, когда рассвет пробил себе дорогу. Сквозь сплетение веток Игнат разглядел ту, что так охотно отвечала на его порывы. Агафья открыла глаза, и он не прочел в них недоумения или гнева, лишь ласку и покорность. Игнат выругался сквозь зубы: измаявшись на сенокосе, он перепутал шалаши. Путаница ввергла в нечаянный грех.
Игнат наскоро умылся, вернулся на заливные луга, погрузил косу в сочное разнотравье, чтобы работой изгнать неловкость и страх.
Суетливая Зоя так ничего и не узнала. История осталась бы в ночных сокровенных снах Агаши, если бы не начавший расти живот. Крупная, полная баба скрывала свое положение до самого последнего дня.
Из последних сил Агаша добралась до избушки знахарки. Что делать с ребенком, она не знала, понимала одно: Зоя не простит ее, незамужнюю, принесшую в подоле.
* * *
Аксинья вытолкала кузнеца прочь, задрала Агашины юбки, раскинула безвольные ноги роженицы. К ее радости, русая головка упорно стремилась вперед, и скоро, через стоны и боль, ребенок появился на свет.
Аксинья взяла в руки крохотное существо. Тряхнула за ноги, шлепнула по тощему заду, и изба заполнилась громким писком. Агафья затихла после тяжелых родов. Аксинья обтерла младенца вехоткой, погладила поросшую коротким волосом голову, сунула под бок уснувшей матери.
Игнат сидел на крыльце, грыз тонкую травинку.
– Мальчишка у тебя.
– Живой? И она живая?
Аксинья кивнула. Игнат выбросил травинку, сорвал новую, руки его тряслись, будто у пьяницы.
Они долго сидели на крыльце, и повисшее безмолвие полно было не осуждения, а сочувствия.
– Я гляну? – Игнат резко встал и, не дожидаясь ответа знахарки, на цыпочках зашел в избу, и скрип половиц сопровождал его путь до спящей Агафьи.
– Аксинья, холодная она, – сказал он, и ребенок тотчас закричал, оплакивая свою мать.
* * *
Агашу схоронили после светлого праздника Вознесения Господня[27]. Аксинья на похороны не пошла, но бесчисленно кланялась Богородице с просьбой простить бедную бабу за нечаянное прегрешение. Безымянный сын Игната надрывался, оглашая окрестности воплями. Аксинья, выбившись из сил, утихомиривала дитя, баюкала, сама чуть не плакала от бессилия. Игнат улизнул от подозрительной жены, пришел проведать выноска[28].
Мальчонка, голодный, только жалобно пищал.
– Дай поглядеть. – Игнат ловко взял на руки младенца.
– Забирай его. Как раз наглядишься вдоволь. – Аксинья протянула мужику маленький сверток.
– Как женке скажу? Ты повремени. Я потом, как все уляжется, Зою угомоню и откроюсь ей…
– Зойку успокоишь? Выдумщик какой! Не обманывай ты себя, Игнат, – не сдержала она желчь. – Проще свору голодных псов угомонить, чем Зойку твою.
– Увидишь, все сделаю.
– Ты обещал Агафье, что мальчишку заберешь. Перед иконами обещал.
– Ты хоть денька два у себя подержи, потетешкай. Помоги, Аксинья.
– Нечем мне кормить твоего сына. Он уже кричать не может, пищит. Как мне глядеть-то на него? Сердце жалостью исходит.
– Я принесу молока. Как ребенка-то голодным оставить.
Игнат обещание свое выполнил. Каждое утро Аксинья находила на пороге кувшин с жирным, сладким молоком. Ребенок забирал слишком много времени, сил и… сердца. Аксинья боялась, что Игнат не решится сказать сварливой жене правду и ей, одинокой бабе, придется растить, тянуть в тяжелую годину чужого сына.
– Сегодня Зое скажу про мальчишку, и слова супротив не молвит. Пошел я, Аксинья.
Он говорил одно и то же, и неделя плавно перетекала в другую. Терпение никогда не относилось к достоинствам Аксиньи, на исходе августа она встала до восхода вместе с пичугами и села на крыльце ждать Игната. Синицы тенькали во славу нового дня, шмели и пчелы собирали пыльцу с цветущих трав.
– Здравствуй, знахарка. Сын мой здоров? – Игнат поставил кувшин с молоком и, не слушая ответа, вознамерился вернуться в деревню.
– Забирай сына, Игнат, тебе его растить – не мне. – Аксинья отдала испуганному кузнецу туго спеленатый сверток, он не решился ей перечить. – Крестить надо мальчишку, скоро месяц ему.
– Что жене сказать? Как объяснить, откуда взял?
– Игнат, твой сын, твоя кровь. И память об Агафье. Я выходила его, выкормила, порой забывала, что не мой сын. Привязалась я к нему. Забирай Неждана, прошу.
– Неждан, назвала его, значит. Спасибо тебе, Аксинья.
Ребенок проснулся и поднял крик. Знахарка ласково провела по гладкой щечке, поцеловала на прощание каганьку.
– Пошел я.
Аксинья проводила тоскливым взором фигуру Игната.
Не надо жалеть.
Все по справедливости. Каждому свой крест.
