Эжен Шаветт
Тайны французской революции
VIII
Объяснив читателю, как Лоретта за три года перед тем потеряла и схоронила своего мужа, мы вернулись к тому месту нашего рассказа, когда очаровательная продавщица приближалась к спальне Ивона Бералека, пришедшего наконец в сознание после долгого беспамятства.
Но если кавалер находился уже пять дней под кровом Лоретты, отчего Пьер Кожоль не проник еще в этот дом, у которого стоял в первый же день поисков, благодаря своей необыкновенной способности отыскивать след человека по малейшей зацепке, – способности, сыскавшей ему у шуанов прозвище Собачьего Носа?
Чтоб объяснить это обстоятельство, нужно вернуться к графу, которого мы оставили у дома под № 20 на улице Мон Блан, где фермер Этьеном остановил свою повозку и высадил раненого и его товарища.
– Но здесь ли это? – размышлял Кожоль. – Может быть, тот, кто нес кавалера, хотел сбить с толку преследователей и потому остановился здесь на время, а потом снес Ивона в другой квартал.
Пока он раздумывал так, глаз его отыскивал вокруг какие-нибудь улики.
– Мне кажется, кровавая драма, закончившаяся у парфюмерной лавочки, должна иметь совершенно необычайную развязку, – продолжал он.
В это время взгляд Пьера остановился на фундаменте парфюмерной лавочки.
– Э-э! – произнес он. – Вот что-то новое!
На этом фундаменте, в двух с половиной футах от земли, он отыскал красное пятнышко.
– Неужели здесь? – спрашивал он себя. – Это пятно доказывает, что спаситель Ивона должен был усадить кавалера и прислонить к стене, чтобы самому в это время отворить дверь. Голова сидящего человека как раз находилась бы на такой высоте.
Взгляд Пьера в следующую секунду упал на порог лавочки, выложенный каменными плитами, на которых засохли две темноватые капельки.
– Да, это здесь, – решил Кожоль. – Ивон, рана которого все еще кровоточила, должен был пройти через ту дверь.
Не колеблясь, граф вошел в магазин, где в это время был один Лебик.
«Ей-богу, – подумал Пьер, увидев его, – вот так парень! Он в состоянии тащить двоих Бералеков».
Великан, осмотрев его с самым бессмысленным видом, спросил:
– Гражданину нужно духов?
– Нет, я желал бы поговорить с доктором, который живет в этом доме.
– Здесь нет ни докторов, ни жильцов, – сказал Лебик с густым дурацким смехом.
– А, – возразил Кожоль, – я думал, что больного перенесли к доктору!
Как ни был глуп Лебик, он знал, однако, всю опасность, которой подвергались домовладельцы, принимая в дом незнакомцев. Поэтому, без сомнения, не желая компрометировать свою госпожу, он решил, что ни в чем не должен сознаваться перед пришельцем.
– Какой больной? – спросил он.
– Да тот, которого принесли… или, может быть, ты сам принес сегодня утром.
– А! Гражданин, вероятно, говорит о молодом человеке, которого нынче ночью подкинули к нашим дверям.
– Да. Что с ним сделалось?
– Я его оставил там, где нашел.
– Да это бесчеловечно!
– Ба! Послушай-ка, гражданин, мы не имели ни малейшей охоты ссориться с полицией из-за постановления об укрывательстве подозрительных лиц.
– В таком случае кто же его поднял?
– Может быть, его увезли огородники, возвращавшиеся с рынка… чтобы воспользоваться пожитками молодого человека, если он умер.
– Итак, – продолжал граф, – ты не вносил больного в лавочку, чтоб оказать ему помощь?
– И не думал.
Слушая невозмутимые ответы Лебика, Пьера заметил на полу целый ряд мелких красных пятен, идущих от порога во внутренние помещения магазина.
Вместо того чтобы сообщить приказчику о своем открытии, которое явно опровергало его уверения, граф поклонился Лебику, говоря:
– Я ошибся. Благодарю за сведения, гражданин.
И Кожоль спокойно вышел вон.
Лебик не сказал Лоретте ни слова об этом посещении. Конечно, великан не хотел, чтобы его госпожа поплатилась за доброе дело.
На улице Кожоль снова начал свой монолог:
– Ивон там, я уверен. Только, боясь навлечь на себя подозрение, добрые люди, приютившие его, не хотят сознаться. Что бы ни делал, я не смогу рассеять их недоверие. Поэтому нужно придумать ловкий план пробраться в дом.
Он остановился, чтоб хорошенько поразмыслить.
– Посмотрим, – сказал он, – сообразим, что должно было случиться. Подняв моего бедного друга, эти люди должны были послать к нескольким докторам, живущим по соседству, потому что в спешных случаях всегда посылают к двадцати, чтоб отыскать хоть одного. Кого-то не застают дома, другим нельзя тотчас отлучиться; но через несколько часов они являются вдруг целой гурьбой. Поэтому что мешает мне представиться врачом, немного замешкавшимся с приходом? Так живей! Преобразимся в доктора… а особенно надо поработать над их походкой.
На этом месте своего монолога Кожоль, задумчиво поднявший глаза, вдруг воскликнул:
– Ей-богу! Дорого бы я дал за походку вон того маленького старичка: сразу видно, что неподставной доктор!
Пьер остановился, чтоб лучше рассмотреть приближавшегося невысокого человечка, с волосами, белыми как лен, в золотых очках, в плаще бурого цвета, накинутом поверх старого черного платья. Старичок шел по улице, семеня маленькими ножками и опираясь на высокую трость, которой постукивал о мостовую.
«Этот господчик не смог бы скрыть свою профессию, даже если б захотел, – думал Кожоль. – Он лекарь с головы до ног! Должно быть, многих уж отправил на тот свет».
Наконец доктор поравнялся с Пьером, который собирался было посторониться, уступая дорогу, как вдруг прохожий положил сухую руку на плечо молодого человека, сказав ему вполголоса:
– Что тут делает граф Кожоль?
Пьер с удивлением взглянул на старичка, откуда-то знавшего его имя.
– Да, – повторил подошедший, – что тут делает шуан Собачий Нос?
Услышав столь прямой вопрос, Кожоль удивленно вытаращил глаза. Прежде чем он успел выговорить хоть слово, незнакомец сделал рукой один из масонских знаков, бывших в большом употреблении у начальников шуанов. Очевидно, этого знака довольно было, чтоб навести графа на простую догадку, потому что он разразился смехом и, с восторгом оглядывая старичка, сказал ему, тоже понизив голос:
– Честное слово! Одни вы способны так преображаться. Клянусь, я бы никогда вас не узнал, аббат.
– Ш-шть! – предостерег Монтескью.
Этот старичок, такой дряхлый с виду, был аббат Монтескью, человек сорока лет, искусные преображения которого постоянно ставили в тупик полицию Директории, ожесточенно преследовавшую его. Надо заметить, что аббат, в интересах роялистской партии, организовал контр-полицию, которая предупреждала его о всех расставленных для него ловушках и различных маневрах партий, пытавшихся добиться власти.
Одаренный необыкновенной живостью и энергией, аббат не довольствовался донесениями своих агентов и сам лично проверял их. В этот ранний час он бродил вокруг дома Жозефа Бонапарта, узнав из донесений, что тот устраивает ночные сборища, участники которых расходятся на рассвете.
Ни одно место не могло годиться для этих тайных сходок больше, чем жилище Жозефа Бонапарта. Расположенное на улице Роше, в квартале, появившемся только в 1798 году, соседствующее всего с несколькими домами, оно было со всех сторон окружено садами.
Аббат присутствовал при выходе бонапартистских партизан, но их совещание не пугало его.
– А! Бонапарты помышляют о лакомом кусочке для своего братца! – сказал он себе. – К сожалению, их герой в Египте и не может возвратиться, если только не захочет совершить подлости, дезертировав из армии, которую сам же увлек в эту опасную экспедицию. Прежде, нежели первая весточка о его возвращении долетит сюда, я уже куплю Барраса и сообщников его, и шутка будет сыграна.
Возвращаясь из своего дозора, этот главный деятель роялистской партии увидел Кожоля, которого знал так же хорошо, как и всех других начальников шуанов.
Прошептав предостерегающее «ш-шть!», аббат повернулся к стене, шедшей здесь вдоль улицы, и принялся читать – или делал вид, что читает – приклеенное объявление. Кожоль тотчас же понял эту уловку и тоже уставился на афишу.
Оба, с поднятыми кверху носами, как будто углубленные в серьезное чтение, казалось, совсем не замечали друг друга, но разговор их продолжался.
Скажем мимоходом, что эта афиша прибита была со странной целью. Пять лет уже недостаток хлеба мучил страну, и народ продолжал часами выстаивать перед дверьми булочников. Городское начальство постановило, чтоб беременные женщины проходили первыми за покупками. Поэтому многие бедные женщины, подстрекаемый голодом и желая воспользоваться этим преимуществом, ухитрялись выдавать себя за беременных. Объявление гласило, что женщины, пойманные с глиняными горшками или подушкой под юбками, будут лишены порции хлеба, раздаваемой в участках.
Устремив взгляд на это объявление, из которого, однако, не видели ни слова, аббат с Кожолем переговаривались шепотом:
– Опять спрашиваю вас, граф, что вам нужно было в этом квартале? – говорил аббат.
– Я ищу друга, который попался в какую-то подлую ловушку нынче ночью, возвращаясь с Люксембургского бала.
– Его имя?
– Кавалер Бералек.
– Так скоро! – невольно вырвалось у аббата.
– Как? Скоро? Разве вы знали об опасности, угрожавшей моему храброму Ивону? – спросил Кожоль, удивленный этим восклицанием.
– Да я-то и дал ему поручение, которое раньше стоило жизни троим нашим людям, – холодно отвечал Монтескью, сам готовый погибнуть за свое дело и поэтому мало дороживший жизнью других.
Кожоль замолчал и скрыл неприятное чувство, вызванное откровенностью начальника.
– Итак, кавалер умер? – спросил аббат после некоторого молчания.
– Если не умер, то его положение нисколько не лучше в настоящую минуту.
Кожоль передал все, что знал и отгадал в этом приключении.
– Что это за люди, которые напали на него? – допрашивал Пьера аббат.
– Мне ничего не известно. Знаю только, что на месте схватки остался обезображенный труп одного из их шайки.
Аббат задумался, вспомнив о таинственных врагах, которые уже в четвертый раз становились ему поперек дороги.
Минуту спустя он начал:
– Знали ли вы о деле, доверенном господину Бералеку?
– Он мне сказал о нем кое-что.
– Это правда, вы два закадычных друга, между которыми не могло быть тайн.
Кожоль собирался защищать Ивона от косвенного упрека в неосторожности, но аббат не дал ему времени на оправдания.
– Но, граф, я не осуждаю вашего друга в том, что он вам доверился, ведь благодаря именно этому мы могли найти его след, – живо возразил Монтескью, угадавший чувства Пьера.
«Это правда, – подумал Кожоль. – Если б Ивон ничего не сказал, я бы не знал, с чего начать свои поиски».
– Кто бы мог быть этот незнакомец, который поднял вашего больного друга? – сказал аббат.
– Не знаю. Я сначала предположил, что это тот большой дурень, к которому я обращался. Но теперь склонен думать, что незнакомый спаситель положил Ивона перед лавочкой, а сам ушел, а друг мой был принят хозяйкой этого безмозглого приказчика.
– И вы уверены, что кавалер действительно в этом доме?
– Вполне убежден. Но эти трусы не хотят сознаться.
Аббат раздумывал.
Когда он снова заговорил, его голос звучал повелительно.
– Слушайте, граф. Вы пойдете по этой улице и, дойдя до бульвара, подождете меня. Я сам осмотрю дом, в который попал Бералек, и решу, что нам делать дальше.
Ни слова не возразив, Кожоль последовал по приказу начальника и твердым шагом дошел до бульвара.
Здесь он обернулся.
Перед ним вытянулась во всю длину улица Мон Блан, и вдалеке он увидел аббата, все еще созерцавшего объявление. Скоро и он направился вслед за Кожолем своим дробным старческим шажком.
Поравнявшись с № 20, аббат, не останавливаясь, поднял глаза и увидел вывеску, на которой значилось: «Косметический магазин Сюрко».
Издали Кожоль заметил, как аббата вдруг передернуло, и он поспешил пройти мимо дома.
Когда Монтескью поравнялся с Пьером, он казался неожиданно взволнованным.
– Господин Кожоль, не находите ли вы, что вы обязаны безусловно мне повиноваться? – спросил он отрывисто.
– Да, аббат.
– Итак, я требую, чтоб вы оставили своего друга в этом доме и не старались бы добраться до него без моего разрешения.
Кожоль сделал нетерпеливое движение.
– Я вам приказываю, сударь, в интересах дела, которому мы оба служим… во имя короля, – добавил аббат.
Молодой человек молча поклонился начальнику и удалился. Прежде чем уйти, аббат бросил прощальный взгляд на дом Сюрко и весело прошептал:
– Судьбы своей не избежишь. Там или здесь, но Бералеку на роду написано быть соблазнителем – ради торжества королевского дела.
IX
Если осужденный на смерть имеет в распоряжении двадцать четыре часа на проклятия своим судьям, то подчиненный должен располагать таким же временем, чтобы роптать на свое начальство. Граф Кожоль, возвращаясь в гостиницу «Страус», от всей души ругал Монтескью.
– Чтоб ему провалиться, проклятому аббату! Какая польза в том, что Бералек сидит в этой помадной банке! И ладно бы только нелепое промедление в нашем деле. Но нет! Тут еще и строгий запрет видеть моего друга! О! Этот приказ меня бесит! Чтоб отвести душу, с каким удовольствием я бы намял сейчас чьи-нибудь бока!
Едва Кожоль загадал это желание, как вдруг чей-то голос выстрелил над его ухом изо всей силы здоровых легких: – Да здравствует Директория!
То был почтенный Жаваль, который, завидев дорогого постояльца, спешил засвидетельствовать свою преданность законной власти.
При этом оглушительном реве Кожоль с яростью обернулся.
Видя сверкающий взгляд жильца, трактирщик, выдавивший было приятную улыбочку, весь позеленел и затрясся.
– Подставь-ка мне свою спину! – сухо сказал Пьер.
– Но гражданин… вежливость…
– Спину подставляй! – еще строже велел молодой человек.
Жаваль понял, что тут нечего было рассуждать или объясняться по поводу этой странной фантазии, и повернулся.
Но как только он исполнил приказание, то сразу почувствовал, что зашатался с головы до ног от здорового пинка по некоторым мясистым частям своей особы.
– Уф! – произнес Кожоль со вздохом удовольствия, показывавшим, что он славно успокоил свои взволнованные нервы.
Потом он прибавил очень ласковым голосом:
– Благодарствую, мой дорогой Страус.
Жаваль был так ошеломлен этим чудовищным ударом и этим «благодарствую», что придумал сказать только одно: – К вашим услугам, сударь.
У Кожоля дурное расположение духа никогда не было долгим, и в следующее мгновение он уже весело заговорил: – Теперь, Страус, надо довершать твои благодеяния и дать мне поесть: у меня волчий аппетит. С самого утра я порядочно находился.
– Гражданин, вероятно, побывал по крайней мере у самой Гренельской долины? – спросил дрожащим голосом Жаваль, продолжавший видеть в жильце властелина своей судьбы.
– Да, именно. Я следил там за одним делом, – намекнул Пьер, считавший полезным поддерживать в своем хозяине постоянный страх.
«Без сомнения, чудовище приказало расстрелять двух или трех жертв… Для него это средство возбуждения аппетита», – подумал испуганный трактирщик.
– Ну же, – крикнул граф, – поворачивайся поживее, любезный! У меня мыши скребутся в животе.
– Так ваша милость сядет за стол, не повидавшись с господином, который с час уже ждет вас в вашей комнате? – спросил Жаваль.
Пьер навострил уши.
– Что ты сказал? Меня ждут? Меня? – переспросил он, скрывая свое удивление.
– Да, гражданин. Гость отчетливо выговорил мне ваш титул и фамилию: кавалер Бералек.
Кожоль собрался было отнекиваться, когда вспомнил, что для трактирщика он и был кавалером Бералеком с того самого дня, как впервые встретил Жаваля.
Ивон уже попал в опасный переплет; и теперь не время было уклоняться, возможно, от новой беды, грозившей его другу.
«Ай, да ну! – думал Пьер весело. – Забавно, однако, что моя мистификация может втащить меня в какое-нибудь смешное приключение. Ну! По крайней мере я убью время, пока аббат не соблаговолит дать свое согласие на свидание с другом».
Кожоль тотчас решил, что ему делать.
– Ты говоришь, Страус, что меня ждут наверху?
– Да, в вашей комнате.
– Хорошо, иду туда.
– Не пообедает ли кавалер сначала? Вы, конечно, забываете, что обед стоит в счете за комнату… так же как и завтрак, и ужин! – поспешно кричал Жаваль вслед графу, который уже бежал вверх по лестнице.
Перед своей комнатой молодой человек остановился и сказал себе:
– Будем действовать осмотрительно и убедимся прежде, видел ли незнакомец Ивона.
Граф толкнул дверь, и его глазам предстал гость, стоявший перед окном и терпеливо смотревший на улицу, барабаня пальцами по стеклу.
«Господи боже! – подумал Пьер. – Вот так рожа! Низкий лоб, тонкий рот, словно без губ, глаза, почти совсем прикрытые тяжелыми, нависшими веками», – таковы были отличительные черты этого угрюмого, сонного лица. Но почти не видимые глаза незнакомца сверкали звериной хитростью.
Посетитель сделал несколько шагов к графу и спросил замечательно кротким голосом: – Вы кавалер Бералек?
«Он не знает Ивона», – подумал Кожоль, склоняя в приветствии голову, что можно было принять за утвердительный жест.
Подняв глаза, молодой человек уставился на гостя в ожидании. Тот понял и прибавил: – Меня зовут Фуше.
При имени Фуше, который во время своего правления в Дионе проливал ручьями кровь соотечественников, граф содрогнулся от невольного отвращения и ненависти, но сразу обуздал свое волнение.
– Ну, что ж, гражданин Фуше! Что вам угодно от меня? – спросил он, притворяясь удивленным.
Фуше, впоследствии страшный префект полиции, в то время приблизился к своему сорокалетию. Видя презрение и пренебрежение к себе сильных мира сего, этот человек, предчувствовавший какой-то переворот в правлении, поворачивался в разные стороны, как флюгер, безошибочно чувствуя, откуда дует ветер. Не доверяя в то время успеху Бонапарта, который, по его мнению, сделал непростительную глупость, покинув Францию, Фуше желал увериться, нельзя ли с выгодой вернуться в ряды роялистов. Иначе сказать, он продавал себя тому, кто сумел бы дорого оценить его таланты, бесспорно, замечательные.
Накануне, на балу Директории, он отгадал тайну роялистской интриги благодаря сцене, произошедшей между любовницей Барраса и неизвестным ему щеголем. Читатель помнит, что Фуше входил в зал в ту самую минуту, когда Ивон, пользуясь обмороком дамы и всеобщим замешательством, опрометью бежал из комнаты. Молодой человек исчез так быстро, что Фуше не успел его рассмотреть. Когда он помогал Баррасу переносить бесчувственную женщину, она что-то проговорила.
– Что она сказала? – спросил Директор.
– Я не понял, – ответил осторожный Фуше, очень хорошо расслышавший ее слова.
Красавица произнесла лишь одно имя – имя Ивона Бералека, известного в истории восстания Шуанов.
– Этот молодой человек – агент аббата Монтескью, – говорил себе Фуше. – Барраса хотят купить; пусть же и меня покупают. Надо отыскать этого щеголя.
Кожоль прописался в книге Жаваля под именем Бералека, и Фуше без труда нашел его, обратившись в участок, где хранился список всех приезжих, останавливавшихся в гостиницах Парижа.
Фуше, не зная о происшествиях ночи и перемене фамилии, обращался к Кожолю, принимая его за Бералека.
Когда Пьер спросил его о причине посещения, он резко отвечал:
– Я желал бы добраться до аббата Монтескью.
– Но, гражданин Фуше, послушать вас, так подумаешь, что этого Монтескью и с собаками не отыскать. Отправляйтесь в Лондон. Он теперь там, и первый встречный укажет вам его квартиру.
– Аббат в Париже, я в этом уверен.
– В таком случае вы знаете больше моего. Да наконец что мне за дело до этого аббата!
Фуше пристально взглянул на молодого человека.
– Вы отказываетесь мне отвечать?
– Нисколько не отказываюсь! Но положительно не могу ничего вам сказать по той простой причине, что сам не знаю, где гражданин Монтескью.
– И вы его не встречали?
– А, ба! Вы воображаете, что у меня не может быть более приятного развлечения, чем преследовать какого-то аббата, между тем как мой милый Париж представляет мне тысячи хорошеньких женщин, за которыми поволочиться куда приятнее.
Фуше понял, что молодой человек уходит от ответа.
– Я, однако, слышал, что на кавалера Баралека можно положиться, – сухо возразил он.
– Но, дражайший гражданин Фуше, вы непременно хотите видеть во мне человека делового? Взгляните на меня хорошенько: мне двадцать восемь лет. Шесть лет я обстреливал там, на юге, войска Республики. Сознайтесь, что этот род занятий не слишком привлекателен. Наконец мир заключен, амнистия объявлена, и когда мне в кои-то веки представляется возможность насладиться в Париже всеми удовольствиями, которых я так долго был лишен, вы хотите, чтоб я маялся с нынешней политикой, теряя золотое времечко, которое, увы, может быть очень коротко. Начнись завтра война и свали меня ружейный выстрел, я, по крайней мере, не буду жалеть, что приятно воспользовался мирным временем!
Все это было сказано таким откровенным, беззаботным тоном, что Фуше, казалось, колебался. Кожоль продолжал: – Нет, поверьте! Мой жребий не интриговать. Дерусь и повинуюсь – вот моя обязанность.
Фуше встал, подошел к молодому человеку и сказал ему с ударением на каждом слове: – Послушайте меня, кавалер Бералек, и хорошенько запомните то, что я вам скажу. Директорией уже почти решено поставить меня во главе полицейского управления: на этом посту я могу оказать услуги тем, кто будет моими друзьями. Вы меня понимаете?.. не так ли?
– Превосходно.
– Ну, так постарайтесь, чтоб и другие это поняли… гражданин Монтескью, например.
– А вы непременно желаете, чтоб я ни на шаг не отходил от этого аббата?
– Нет, но вы можете с ним повстречаться.
– Разве случайно как-нибудь.
– О, выдаются такие великие случаи! – сказал посетитель, направляясь к двери.
Кожоль хорошо понимал, что дело тут не из пустячных и требует серьезного обсуждения.
В ту минуту, когда Фуше уже протягивал руку к двери, граф вдруг крикнул с притворным смехом: – А я об этом думаю!
– О чем? – спросил уходивший, оборачиваясь.
– Если, к несчастью, этот великий случай, о котором вы говорите, не представится… и эта встреча не состоится…
– Ну так что же?
– Что тогда будет? – с беспечным видом поинтересовался Пьер.
– Но, кавалер, если мне память не изменяет, то, кажется, только что я выслушал ваше признание в склонности к любовным похождениям. И не может быть, чтобы вы не посвятили некоторого времени изучению женского сердца!
– Это правда.
– Ну-с, так видите ли, когда женщина хотела вам принадлежать, а вы отвергли ее…
– Никогда!.. – вскричал Кожоль, на этот раз с полной искренностью.
– Допустим это.
– Пусть будет так!
– Ну ладно, после вашего отказа что она делает?
– Она мстит! – ответил Пьер.
– Я этого не говорил, кавалер, – возразил Фуше, взгляд которого загорелся жестокостью.
Не прибавив больше ни слова и отвесив легкий поклон, он вышел из комнаты.
Не отрывая взгляда от двери, за которой только что скрылся Фуше, граф пробормотал: – Скверная фантазия пришла мне в голову назваться именем Бералека. Вчера еще я хотел отвратить от него опасность, а сегодня боюсь, что накликал ему жестокого врага.
Но неприятное впечатление быстро исчезло, и молодой человек весело вскричал: – Баста! В конце концов, этот Фуше знает меня одного и на мне одном выместит свою злобу, если аббат откажется от его услуг.
В эту минуту послышался легкий стук.
«Не он ли это возвращается?» – подумал граф.
Дверь полуотворилась, и из-за нее выглянула угодливая физиономия Жаваля.
– Что тебе, Страус?
– Я пришел с письмом, которое пришло на ваше имя.
– Мне?
– Как же! Так по крайней мере сказал комиссионер, от которого я его принял.
– Но на этой бумажке не выставлено никакого имени… ни имени, ни адреса, – сказал удивленный Пьер, осматривая со всех сторон письмо без всякой надписи.
– Комиссионер сказал мне: передайте вашему постояльцу, молодому человеку, только что приехавшему из Бретани. Так как у меня, кроме вас, нет других жильцов…
– И я действительно из Бретани…
– Так оно вам, – сказал Жаваль, счастливый тем, что смог показать свою проницательность.
Кожоль сломал печать.
В письме говорилось: «Сегодня вечером, в десять часов, будьте перед Новой Калиткой Люксембурга». Подписи не было.
Пьер колебался. Странный способ найти того, кому предназначалась эта записка, привел его в недоумение.
– Ивону или мне назначается это рандеву? – спрашивал он себя.
Жаваль, видя его сомнения, с дрожью объяснял себе их причину:
– Он притворяется, что не знает, кому адресовано это письмо, но я вполне уверен, что это из полиции, которая требует отчета обо мне.
Нерешительность молодого человека исчезла наконец.
– Иду! – прошептал он.
