Эдуард Дроссель
Отделы
Проблема, не имеющая решений
Свалиться с пневмонией может кто угодно, хоть простой обыватель, хоть полевой агент секретного отдела «Сигма». Особенно в такой стране как Ирландия. Киран О’Салливан целый месяц провалялся на больничном, а когда вернулся в отдел, там уже сменилась обстановка, да и правила тоже поменялись. Его напарник и наставник, старший агент Дэрмод О’Мэлли неожиданно вышел на пенсию и это ещё было не самым худшим сюрпризом. Директор без ведома Кирана подыскал ему нового напарника и когда охранник, проверявший пропуска на входе, по секрету шепнул агенту, с кем тому предстоит работать, О’Салливан на миг заподозрил, что пневмония дала осложнения, он всё ещё болен, мечется в горячечном бреду и всё происходящее мерещится ему в болезненных видениях.
Отдел «Сигма» занимал бывшее складское помещение на окраине Дублина. Здесь навели порядок, укрепили строительные конструкции, стены и крышу, провели все необходимые коммуникации, вырыли ещё несколько подземных этажей, установили сигнализацию и систему видеонаблюдения, завезли офисную технику, отдельно оборудовали гараж, а на нижних этажах – несколько научных лабораторий, небольшой морг и надёжно защищённый архив. Изнутри здание представляло собой одно большое помещение, типа ангара. Когда здесь располагался склад, под самой крышей были проложены стальные балки, по которым туда-сюда ездил тельфер. С его помощью можно было легко и быстро выудить любую вещь с любой части склада. Оператор, управлявший тельфером, сидел в специальной кабинке в правом дальнем углу ангара. Кабинка возвышалась метра на три от пола и подняться в неё можно было по лестнице, сваренной из стальных прутьев. После переоборудования склада в офис, кабинку переделали в директорский кабинет.
Не подавая вида о том, что на душе у него скребут кошки, Киран О’Салливан взбежал по лестнице в директорский кабинет. Рори Кавана, добродушный и весьма проницательный толстяк с круглой, как шар, и уже начавшей лысеть головой, нещадно дымил трубкой. Его лицо украшали усы a-la Фредди Меркьюри, поклонником которого Кавана был с самого детства.
– А, О’Салливан! – воскликнул директор и пожал руку агенту. – Рад вас наконец видеть. Как вы?
Киран с трудом натянул на лицо дежурную улыбку. Больше всего на свете ему хотелось прямо сейчас закатить скандал, однако благоразумие подсказывало ему не конфликтовать с боссом.
– Бодр, свеж и готов к работе, сэр, – произнёс он без малейшей капли энтузиазма. – Что нового?
– Новое? Новое… – Директор повертел в руках трубку и отложил в сторону. – Кстати о новом. Пока вас не было, агент О’ Салливан, в отделе произошли кое-какие перемены. Не скрою, идея принадлежала мне – идея сделать сотрудничество между отделами «Сигма» и «Тау» более тесным. Поверьте, так будет лучше. «Тау», как вы знаете, занимается хроноклазмами – парадоксами, связанными со временем. А учитывая, что sidhe, чёрт бы их побрал, куролесят не только в пространстве, но и во времени… – Директор сделал многозначительную паузу. – В общем, прежние пары агентов распущены и сформированы заново с учётом новой политики. Теперь вам придётся работать с напарником из «Тау».
Агент О’Салливан выслушал директора с каменным выражением лица.
– Позвольте заметить, сэр, что сотрудничество между отделами всегда ограничивалось обменом информацией и никогда не касалось полевой работы. Я не знаю, какова специфика работы в «Тау», но сильно сомневаюсь, что она годится для «Сигмы».
Рори Кавана снова схватил потухшую трубку, выбил из неё пепел и принялся набивать свежим табаком.
– Деликатный намёк на то, что новый напарник будет для вас обузой, да, О’Салливан? Что ж, другого у меня для вас нет.
– Я слышал об уходе О’Мэлли на пенсию, – сухо заметил О’Салливан.
– Да-а… Видно настала пора. Честно признаюсь, я этого не хотел, однако старина Дэрмод категорически не вписался в новую парадигму. Точнее, наотрез отказался вписываться. Этот живой пережиток прошлого чересчур остро переживает за нашу независимость и чересчур своеобразно её понимает. – Кавана виновато развёл руками. – Мы с ним не сошлись во мнении, перемен он не принял, по-новому работать не захотел, так что нам пришлось расстаться. Одним словом, у вас теперь новый напарник. Поначалу вы с ним оба будете чувствовать себя неловко, ведь для агентов «Тау» перемены оказались настолько же неожиданны, однако со временем, уверен, вы привыкнете друг к другу, освоитесь в новой ситуации и замечательно сработаетесь.
Директор раскурил трубку и указал мундштуком в сторону рабочего стола О’Салливана. Из кабинета был прекрасно виден сидевший за ним человек, с головой зарывшийся в бумаги.
– Пока вы прохлаждались на больничном, агент О’Салливан, ваш новый напарник времени зря не терял. Я взял на себя смелость ввести его в курс дела и познакомить с нашей работой. Подкинул кое-какие документы, материалы… И он, видите, зарылся в них с головой. С утра приходит самым первым и вечером уходит позже всех.
– Кто он? – без особого интереса спросил О’Салливан.
– Агент Мориц Траутманн. – Кавана неопределённо покрутил рукой. – То ли австрияк, то ли баварец, я, признаться, не разобрался. Ирландским вообще не владеет, а по-английски говорит с чудовищным акцентом, запросто вставляя немецкие слова взамен тех, какие не знает или позабыл. Но на вид, знаете, выглядит довольно смышлёным…
Кислое выражение лица О’Салливана не укрылось от директора.
– Хорошо вас понимаю, агент, – благодушно заговорил он. – Вам бы небось хотелось напарника-ирландца, но что я могу поделать, если во всей стране нет ни одного филиала «Тау»? Будь один хотя бы в Уэльсе, я бы костьми лёг, а заполучил бы для вас напарника-валлийца. Всё ж валлийцы и гэлы родные братья… Увы, приходится довольствоваться тем, что есть. Идите, агент О’Салливан, знакомьтесь с напарником, работайте и смотрите, не опозорьте наш отдел. – Рори Кавана сосредоточенно запыхтел трубкой, показывая, что аудиенция окончена.
Киран сделал глубокий вдох, покинул кабинет и неспешно направился к своему столу. Сидевший за ним человек заметил О’Салливана и поднялся навстречу.
– Спесьяльный акент Мориц Траутманн, оттел «Тау», – представился он, протягивая руку, и воскликнул, не удержавшись: – Gott himmel[2]! Если фсё это прафта, што я читаль ф токументах, то это… это… Unglaublich[3]! У менья просто нет слоф.
Долговязый немец возвышался над О’Салливаном дюймов на десять, не меньше, и выглядел решительным и энергичным. При взгляде на него в первую очередь обращала на себя внимание его голова – она была похожа на фасолину или на кириллическую букву «э», роль перекладины в которой выполнял длинный острый нос, похожий на птичий клюв. Глубокие тёмные глаза под густыми бровями смотрели сквозь очки в тонкой металлической оправе. Русые волосы торчали волнистым ёжиком, как у актёра Рона Перлмана. Одет Траутманн был в бежевый шерстяной пиджак в клетку. Под гладко выбритым подбородком топорщился василькового цвета шейный платок с каким-то пёстрым рисунком.
Подражая наставнику О’Мэлли, Киран всегда носил строгие чёрные костюмы, как у персонажей фильмов про мафию. Настаивая на такой одежде, Дэрмод О’Мэлли утверждал, что агент в ней выглядит внушительно, как и должны выглядеть сотрудники секретного правительственного отдела. В чёрном костюме, с непроницаемым лицом, ледяным взором, твёрдым голосом и неограниченными полномочиями, агенты способны внушить любому среднестатистическому обывателю страх и трепет. Копов в униформе презирают, это ни для кого не секрет. Была бы форма у агентов из отделов, их бы тоже презирали. А в безликих костюмах их окружает аура всесильных людей, проникнутых духом секретности и неподотчётных закону. Таких как правило боятся. Инстинкт самосохранения заставляет обывателя не лезть на рожон, не спорить и выполнять всё, что скажут. Имидж, закрепившийся за тёмными костюмами и их владельцами (в том числе и благодаря донам мафии), побуждает случайных свидетелей держать язык за зубами, не задавать лишних вопросов и не соваться, куда не следует. Поскольку общественность даже в общих чертах не представляет, сколько странного, непостижимого и опасного её окружает, О’Мэлли настаивал на необходимости определённого имиджа у агентов, способствующего удержанию множества ситуаций под контролем.
Строгая одежда, строгая внешность, никаких отличительных черт лица или характера – так, по мнению О’Мэлли, должен выглядеть примерный полевой агент. Киран О’Салливан старался соответствовать этому образу, полагая вместе с О’Мэлли, что и в других отделах негласно придерживаются того же дресс-кода. «И это сотрудник «Тау»? – мысленно ужасался он, взирая на Траутманна. – Да это какой-то клоун!»
Стараясь не выдать своего огорчения и разочарования, он вяло пожал руку немца и представился в ответ:
– Агент Киран О’Салливан. Добро пожаловать в отдел «Сигма». Надеюсь, вам у нас понравится.
– О, та-та, мне уше нрафитса! – возбуждённо вытаращил глаза Траутманн. – И я искренне исфиняюсь са моё unzeremonische[4] фторшение са фаш стол. Натеюсь фы не ф претенсии. Kann sein[5] не стоило устояфшимся прафилам и тратитциям fliegen[6] куфырком…
Агент О’Салливан оглядел кипы документов перед Траутманном и подумал, что его новый напарник наверняка обойдётся без него ещё какое-то время.
– Не возражаете, если я ненадолго кое-куда съезжу по личному делу? – спросил он.
– Та-та, natürlich[7], – кивнул немец. – Телайте што пошелаете, я никута не тенусь…
Проследовав в служебный гараж, О’Салливан взял машину и поехал домой к О’Мэлли, в тихий пригород Дублина.
– Ты мог хотя бы позвонить! – обрушился он с упрёками на бывшего напарника вместо обычных приветствий. – Мог предупредить! Я бы тогда не стоял перед Каваной как дурак, хлопая глазами! Почему ты мне ничего не сказал?
– И тебя с добрым утром, салага, – проворчал О’Мэлли, пропуская О’Салливана в дом. Столько лет уже прошло, а старший агент до сих пор звал бывшего стажёра как в самый первый день, когда тот пришёл в отдел неопытным желторотым юнцом.
О’Салливану было непривычно видеть наставника в обыкновенной клетчатой рубашке, потёртых вельветовых брюках и цветных носках. Из кухни тянуло подгоревшим беконом и кофе. Жена О’Мэлли умерла несколько лет назад, дети выросли и разъехались. Старик давно жил один.
На диване лежал раскрытый чемодан. О’Мэлли бросил в него несколько вещей.
– Погоди, ты куда намылился? – удивился Киран.
– Подальше от этой чёртовой погоды, – поморщился О’Мэлли. – Наконец-то могу себе это позволить, раз я теперь пенсионер. Хочу рвануть туда, где тепло, где в море можно купаться круглый год без риска отморозить яйца, где много пальм и песка, а ещё ром и горячие мулатки…
Широкое, как у потомственного фермера, лицо О’Мэлли, судя по щетине, несколько дней не видело бритвы. Седина серебрила его голову и сверху, и снизу.
– Давно пора было валить с этой распроклятой службы! – ворчал бывший агент. – Век бы не слышать ни про каких sidhe… Так что дальше, салага, ты без меня… Не обессудь…
О’Салливан продолжал сверлить его пристальным взглядом.
– Ладно, ладно! – отмахнулся О’Мэлли. – Изменения в отделе, да. Я ничего тебе не сказал, потому что не хотел приносить дурные вести. А ещё я надеялся увидеть твою глупую рожу, когда ты вернёшься в отдел и всё узнаешь! – Старик хрипло хохотнул. – Вот и увидел. Рожа – глупее некуда, салага.
– Но хоть что-то вам объяснили?
– А чего тут объяснять? – пожал плечами О’Мэлли. – Кавана и директор «Тау» всё порешали между собой и поставили нас перед фактом. Мне такой расклад пришёлся не по нутру и я помахал отделу ручкой. Не хватало мне ещё работать хрен пойми с кем. Я привык быть за напарником как за каменной стеной. А тут поди узнай, кого тебе подсунули… В общем, салага, решай сам, как тебе дальше быть. Больше я тебе не советчик…
О’Салливан с сомнением качал головой.
– Не веди себя как маленький капризный ребёнок! – Дэрмод О’Мэлли подошёл к бывшему напарнику и снисходительно похлопал его по плечу. – Вытри сопли и вали-ка на работу, салага. Нянчись со спецом по хреноклазмам, а мне не мешай наслаждаться пенсией, солнцем, ромом и мулатками. Всё-таки хорошо, что я не увижу, во что превращается наш отдел…
С этими словами старик выпроводил О’Салливана из дома. В отдел Киран вернулся в смешанных чувствах. С одной стороны он понимал, что у руководства имелись свои резоны изменить привычный уклад и раздербанить хорошо сработавшиеся пары полевых агентов, а с другой его душа противилась любым неожиданным и радикальным преобразованиям. Недаром ведь ирландцы слывут консервативным народом.
Его коллеги в офисе имели обескураженный вид – небось тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Возможно Кавана и прав, когда-нибудь они к этому привыкнут, вот только когда?
Траутманна Киран нашёл на прежнем месте и даже позавидовал умению немца абстрагироваться от служебных перестановок и руководящих инициатив. Ему захотелось не ударить в грязь лицом и показать, что он тоже вполне уравновешен и рассудителен, ему по силам ставить работу выше личных пристрастий. Не важно, что он чувствует сердцем, главное, что он понимает разумом, а разумом он понимает, что хочешь не хочешь, а придётся теперь работать по-новому.
– Ну-с, агент Траутманн, – обратился он к новому напарнику с преувеличенным рвением, – у вас для меня что-нибудь есть?
– О… Прошу менья простить, – сразу засуетился Траутманн, поднял с пола огромный портфель, больше похожий на дорожный саквояж, и бухнул на стол. Портфель был плотно набит папками и бумагами и весил, наверно, целую тонну. – Это даст фам опщее претстафление о кронокласмах. Если этофо бутет мало, я ф люпой момент сапрошу фсё, што фам потрепуется.
Как ни в чём не бывало, немец вернулся в кресло – в кресло О’Салливана. Тот проглотил готовые вырваться наружу ругательства и молча подвинул к столу свободный стул.
– Я сейшас читаю про фашу… э… feldarbeit[8], – сказал Траутманн.
– Ага, полевая работа, – понял его Киран. – Наш отдел устроен подобно всем прочим: есть полевые агенты – те, кто выезжает на места и собирает информацию, и есть аналитики, которые затем эту информацию раскладывают по полочкам и пытаются собрать из разрозненной мозаики более-менее складную картину. Если исчезновение человека произошло при определённых обстоятельствах или появляются сведения о внезапном возвращении жертвы sidhe, то это работа для нас с вами.
Траутманн нахмурил густые брови.
– Пошему фы софёте этих kleine Teufel[9] ирлантским термином, а не как фсе? Есть ше более verwendet[10] понятия: «феи», «фейри», «эльфы», «шители холмоф», «маленький наротец»…
– Каждый волен называть их, как ему хочется, – ответил О’Салливан. – На мой взгляд, наше ирландское слово «sidhe» более точно отражает сущность тех, с кем мы имеем дело. Но это моё личное мнение, я вам его ни в коем случае не навязываю.
– Расве не фейри творят волшепстфо ф Ирлантии? – удивился Траутманн.
– Уверяю вас, в действиях sidhe нет ни капли волшебства, – заверил немца Киран. – По крайней мере в том виде, в каком обычно понимается волшебство. Их возможности – это скорее лишь более полное и уверенное (в сравнении с нами) владение свойствами пространства и времени, ничего больше.
Траутманн выглядел разочарованным, словно и впрямь навоображал себе волшебных человечков. Агент О’Салливан, трезвый реалист и материалист, терпеть не мог любых разговоров о волшебстве, из-за чего избегал любых контактов с «Кси» или «Каппой», где подобные разговоры были в порядке вещей. О’Салливану казалось вполне очевидным отделять суровую реальность от сказок с мифами и легендами; последние он воспринимал критически – не как достоверную информацию, аналог полицейского протокола или научной монографии, а как крошечное рациональное зерно, замурованное в напластованиях вымыслов, слухов и сплетен, порождённых тёмным и невежественным сознанием древнего человека. Он не верил, что в старину, когда творились мифы, дикари сумели постичь некие сакральные тайны, недоступные нашим цивилизованным современникам. Интеллектуальный эмпирический поиск приводит к научным открытиям, всегда получающим материально-техническое воплощение. Это не то же самое, что из поколения в поколение повторять одни и те же сказки, всякий раз на другой лад. Головы мифотворцев как правило забиты иррациональными страхами, вызванными незнанием элементарных вещей, и иррациональными же поведенческими клише, навеянными тотальным мракобесием и дремучестью. И нас хотят убедить, что эти люди могли постичь некие высшие тайны? Максимум, что способны постичь дикари, это как из вязанок соломы соорудить себе крышу над головой и как прикрыть срамоту фиговым листом. Всё, что выходило за рамки их примитивной жизнедеятельности, было лишь нагромождением болезненных кошмаров, суеверных фантазий и предрассудков невежественного разума. Именно так Киран О’Салливан классифицировал все народные поверья о «жителях холмов», об их чудесной стране Тир-Нан-Ог, о войне древнего короля Эохайда с «маленьким народцем», о том, что sidhe похищают человеческих мужчин, потому что их женщины испытывают к ним любовное влечение, и тому подобную ерунду…
И надо же было случиться, что именно такого человека угораздило прийти на работу в отдел, чьей спецификой являлись «сказочные человечки»!
Агент Траутманн почувствовал неприязнь собеседника к данной теме и тактично вернулся к чтению документов. В отделы старались брать по возможности немногословных людей, которые говорят исключительно по делу. В секретной работе отделов болтливость считалась неуместной, болтуны – извечная угроза любой секретности.
О’Салливан последовал примеру немца и углубился в привезённые им бумаги. Разумеется, это были не оригиналы, а переведенные на английский язык копии. За чтением незаметно пролетело два дня. Как Киран и ожидал, деятельность «Тау» мало чем отличалась от деятельности «Сигмы» и фактически сводилась к констатации того или иного хроноклазма с последующей попыткой хоть как-то втиснуть его интерпретацию в рамки существующих представлений о законах природы. Иногда интерпретации были чисто умозрительными, сделанными по принципу «от балды», просто чтобы предложить хоть что-то, хоть какую-нибудь теорию. Насколько Киран знал, в «Сигме» тоже иногда тыкали пальцем наобум. А как ещё поступить, когда толком ничего не можешь понять – настолько sidhe и хроноклазмы выбиваются за рамки постижимого.
Разница заключалась лишь в одном – отдел «Тау» не собирал трупы после каждого хроноклазма.
О’Салливан безусловно знал о том, что «Тау» занимается хроноклазмами, но никогда этим особо не интересовался, полагая, что это ему без надобности. И вот теперь ему впервые открылись подробности работы его коллег. Обычно истории были такими. Жил, допустим, человек, которого звали Себастиан Кальдшмидт, и был он владельцем старинных антикварных часов с маятником, а ещё любил совершать утренние пробежки в центральном парке своего города. Однажды, пробегая по одной из дорожек парка, он увидел на земле большой бронзовый ключ. Точно такой же ключ был у Себастиана, им он заводил свои часы. Herr Кальдшмидт подобрал ключ и принёс домой. Каково же было его удивление, когда оказалось, что найденный ключ и впрямь совпадает с его собственным, как две капли воды. Им тоже можно было заводить часы. На протяжении нескольких дней в доме находилось два ключа и Себастиан заводил ими часы поочерёдно – один день одним, другой другим, – дивясь необычному происшествию и рассказывая о нём друзьям, близким и соседям как об удивительном курьёзе. А через несколько дней один ключ исчез – самый первый, оригинальный, которым Кальдшмидты пользовались на протяжении нескольких поколений и который всегда висел на специальном крючке рядом с часами. Остался лишь дубликат, найденный в парке. Самые тщательные поиски ни к чему не привели, Себастиан перерыл всю квартиру, но так и не нашёл оригинального ключа. Жил он один, домашних питомцев или прислуги в доме не было, следов взлома тоже, так что украсть ключ никто не мог, он просто внезапно исчез… (Комментарий в конце документа предполагал, что ключ по неизвестной причине – а все хроноклазмы случаются по неизвестной причине – провалился в прошлое. Почему именно ключ от часов, а не какая-то другая вещь – неизвестно. Почему в прошлом ключ попал именно на парковую дорожку, где ежедневно бегал Себастиан – тоже неясно. И все остальные хроноклазмы были примерно в таком же духе, они порождали больше вопросов, чем давали ответов.)
В другой истории человек, которого звали Конрад Вольф, всю жизнь прожил на восточной окраине крупного мегаполиса и там же работал в одной солидной фирме. Больше он нигде и никогда не бывал – типичный трудоголик-домосед. Однажды на улице его остановил незнакомый мужчина и признался, что уже встречал его раньше на другом конце города. Конрад резонно заметил, что никогда, даже в детстве не покидал пределов своего района, однако незнакомец стоял на своём и утверждал, что видел Конрада на другом конце города, причём встречал его там неоднократно и тот должен хорошо его помнить, ведь они вместе работали. Мистер Вольф, естественно, ничего подобного не помнил, и счёл незнакомца обыкновенным городским сумасшедшим. Тем не менее, спустя несколько недель грянул финансовый кризис. Фирма, где работал Вольф, протянула, сколько смогла, и в конце концов разорилась. Конрад оказался безработным и начал рассылать своё резюме, куда только можно. В итоге ему ответили всего из одного места и пригласили на собеседование, а затем предложили должность. Конрад Вольф несказанно удивился – не быстрому обретению работы, а тому, что фирма находилась на другом конце города, там, где указывал незнакомец! (Здесь комментарий предполагал, что незнакомец либо являлся провидцем, либо, с гораздо большей вероятностью, он сам был ходячим хроноклазмом и двигался сквозь время в обратном направлении – от будущего к прошлому, из-за чего помнил события, которые с ним уже произошли, а с Конрадом Вольфом ещё нет.)
Некоторые истории напоминали плохо сложенные городские страшилки. Так в одном документе рассказывалось про Коломенское – заповедное место в Москве. Якобы там есть глубокий овраг, который в урочные часы заполняется таинственным зелёным туманом. Если в это время спуститься в овраг и скрыться в тумане, в нём можно блуждать несколько часов подряд, словно овраг имеет протяжённость в десяток километров в длину и в ширину (что на самом деле конечно же не так), и в конце концов выйти в другом времени, ориентировочно в пятнадцатом – шестнадцатом веках. В позднем средневековье Коломенское славилось охотничьими угодьями великих московских князей. Почти все князья и бояре Московии увлекались соколиной охотой. В документе приводилось немало свидетельских показаний наших современников, вошедших в туман и видевших собственными глазами эти княжьи охоты…
При этом нигде в бумагах не раскрывались подробности полевой работы агентов «Тау». О’Салливану это не понравилось.
– Агент Траутманн, – обратился он к немцу, – у вас же имеется опыт полевой работы?
– Пошему ше нет? – Траутманн как будто понял, что смутило ирландца. – Мы тоше выесшаем на места, но при этом прихотитса телать мнокое, о шём не принято писать ф офисьяльных Berichten[11]. Gewöhnlich[12] люти самечают кронокласм у сепя дома и мы, штоп тайком исучить место и не сасфетить теятельность оттела, фынуштены софершать нелекальные проникнофения ф ротные пенаты сфитетелей кронокласма. К сошалению, наши саконы не прифетствуют потопных фторшений ф частную шиснь… Вот нам и прихотится bleib still[13] о некоторых потропностях.
О’Салливан вздохнул с облегчением и подумал, что его новый напарник, возможно, всё-таки не будет обузой.
За эти дни, наполненные погружением в специфику работы обоих отделов, агенты О’Салливан и Траутманн успели перекинуться друг с другом лишь несколькими фразами, исключительно по делу. Никто не заводил досужую болтовню «ни о чём» и не лез к другому в душу с расспросами о личной жизни. Такое в отделах было не принято. За спиной у каждого агента скрывалась своя история, некий существенный повод прийти в отдел. Просто так, по объявлению, на эту работу не принимали. Многие пережили некую болезненную трагедию, другие чуть сами не стали жертвой того или иного феномена… Словом, у каждого осталось позади то, что лишний раз не хотелось бы вспоминать. Коллеги старались не ворошить былые переживания и никого насильно не вызывали на откровенность. Считалось, что если кто-то захочет о чём-то рассказать, то непременно расскажет – сам, когда будет к этому готов.
На третий день директор Кавана выглянул из своей кабинки и в некотором возбуждении постучал чубуком трубки по стальным перилам, привлекая к себе внимание. Головы всех агентов обратились к нему. Рори Кавана указал двумя пальцами на О’Салливана с Траутманном и поманил их к себе.
– Только что вернулся один из похищенных, – объявил директор, когда агенты вошли к нему в кабинку и притворили за собой дверь.
– Мы ведём строгий учёт лиц, исчезнувших при определённых обстоятельствах, – пояснил он специально для Траутманна, передавая ему папку с делом, – и впоследствии непрестанно наблюдаем за местом исчезновения, потому что sidhe всегда возвращают «гостей» туда, откуда забрали.
– Где это произошло, сэр, и кто вернулся? – нетерпеливо спросил О’Салливан, вырывая у немца папку.
Директор Кавана ограничился именем:
– Патрик О’Холлоран. – И добавил враз помрачневшему агенту: – Выезжайте немедленно.
Траутманн взглянул на швейцарские часы «Zenith» у себя на запястье:
– Сейшас ше вечер, herr тиректор. Мошет лутше поехать с утра?
– Нет, директор прав, едем сейчас, – решил О’Салливан. – За ночь как раз доберёмся и рано-рано утром будем на месте. Заберём тело без свидетелей.
Почувствовав всю серьёзность момента, немец больше не возражал.
Агенты взяли в гараже объёмный минивэн с тонированными стёклами. О’Салливан забил в навигатор маршрут.
– Мошно мне сесть са руль? – внезапно попросил Траутманн. – Хочу прифыкнуть к стешним торокам. Гофорят, тороки ф Ирлантии хуше, чем ф тсентральной Ефропе – ис-са влашного климата…
О’Салливан пожал плечами и устроился на пассажирском сидении. Помимо дела О’Холлорана, он взял с собой несколько документов «Тау», чтобы в дороге не терять времени понапрасну.
С современными навигаторами даже новичок сумеет добраться куда угодно в незнакомой стране. Траутманн вёл машину уверенно и сосредоточенно, не отвлекаясь на вопросы об О’Холлоране, хотя у него их наверняка было немало.
«А будет ещё больше, – подумал про себя ирландец. – Когда ты увидишь тело…»
Ехать нужно было в графство Лимерик, то есть через весь остров. О’Салливан зажёг в салоне свет и раскрыл первую попавшуюся из взятых с собой папок. Это оказалось чисто умозрительное (язык не поворачивался назвать его научным) эссе, пытавшееся обосновать и объяснить одну из действительных или мнимых (Киран так и не понял) разновидностей хроноклазма. Не будь этот текст официальной бумагой «Тау», О’Салливан счёл бы его бредом воспалённого ума или же очень-очень плохой фантастикой. Называлось эссе: «Кое-что о том, как и почему замедляется и ускоряется время». Автором значился некто Вольфрам Изомбард Хайнрих фон Швайзерундшлоссер. Вот что он написал:
«Сталкиваясь с текучестью времени, первым делом замечаешь, что в одних ситуациях оно летит быстрее мысли, а в других ползёт медленнее черепахи. Кто из нас в детстве, сидя на ненавистных школьных уроках и не сделав домашку, не страшился вызова к доске и не поглядывал с надеждой на часы, в ожидании звонка? Но увы, всё, что мы тогда видели, это стрелки, словно прилипшие к циферблату. Многие из нас в такие минуты проклинали время, будто бы сговорившееся действовать заодно с училкой. Оно словно нарочно давало ей возможность вызвать нас к доске, влепить нам плохую оценку и выставить на посмешище перед всем классом.
Или возьмём обратную ситуацию. Кто из нас в молодости не поддавался порывам любви, прогуливаясь в обнимку с объектом романтической страсти и мечтая, чтобы эти сладостные мгновения тянулись бесконечно и не заканчивались никогда? Вместо этого всегда наступал час, когда пора было расставаться и мы недоумевали – почему этот час наступил так быстро и внезапно, куда бесследно исчезло вечернее время? Оно будто бы опять действовало нам назло, не давая вволю нагуляться, наговориться, наобниматься и нацеловаться. И вновь с наших уст слетали проклятия в адрес времени…
Думается, мы не сильно ошибёмся, если предположим, что едва ли не каждый человек, независимо от пола, возраста, социального статуса, вероисповедания и политических пристрастий замечал в своей жизни подобные замедления и ускорения времени, причём замечал неоднократно.
Обычно люди, не понаслышке знакомые с психологией, утверждают, что подобная нелинейность времени всегда субъективна. На самом деле время-де течёт равномерно, всегда с одной и той же скоростью, просто наша психика, в зависимости от угнетённого или возбуждённого состояния (ситуативного эмоционального настроя) воспринимает постоянный темпоральный поток либо замедленно, либо ускоренно.
Мы не намерены оспаривать здесь это утверждение и допускаем наличие этой субъективности, но лишь в некоторых случаях. А вот в других случаях никакой субъективности нет, скорость течения времени действительно меняется.
В детстве нам кажется, что годы летят слишком медленно. Проходит всего день, а в течение него успевает произойти уйма событий. Нам не терпится повзрослеть, окончить школу, избавиться от родительской опеки, поскорее начать самостоятельную жизнь… Но этот момент всё не наступает и не наступает, он лишь недосягаемо маячит где-то вдали.
А в зрелом возрасте дни и годы пролетают, не успеваешь оглянуться. Хочется подольше побыть в расцвете сил, насладиться жизнью, много всего успеть. Однако десятилетия проносятся как миг и вот ты уже на пороге старости.
Велик соблазн свалить всё на пресловутую субъективность, но что, если она тут ни при чём?
Для начала признаем, что время действительно способно испытывать нелинейные искажения. Это следует из теории относительности Эйнштейна, которая была блестяще подтверждена множеством опытов и наблюдений (всех интересующихся этим вопросом мы с чистой совестью можем отослать к соответствующей литературе). То есть сами по себе замедление и ускорение времени ничем субъективным не являются, напротив, и то и другое очень даже объективно, поскольку может быть выражено и описано математически, чего нельзя сказать о сомнительных и противоречивых вердиктах психологии. Психология, в отличие от естественных наук, не работает с каким-либо конкретным физическим субстратом, а значит не может быть математизирована (вопреки наивным фантазиям Айзека Азимова). В ней всё вилами на воде писано. Она не является точной наукой и не может с цифрами в руках что-то однозначно доказать или опровергнуть.
Конечно, теория Эйнштейна и вся релятивистская физика ставят нелинейные искажения времени в зависимость от скорости света и гравитации и рассматривают их в совокупности с аналогичными искажениями пространства – коли уж пространство и время связаны в единый континуум.
А что, если их не связывать и рассматривать отдельно? Допустим, электричество и магнетизм ведь тоже связаны в единое электромагнитное взаимодействие, но при этом могут рассматриваться каждое по отдельности. Более того, поначалу их так и рассматривали, причём львиная доля всех фундаментальных открытий как в электричестве, так и в магнетизме, была сделана именно в тот период.
Вместе и по отдельности электричество и магнетизм участвуют в конкретных явлениях и подчиняются конкретным законам. Единый пространственно-временной континуум тоже вполне конкретен, это не есть что-то эфемерное и умозрительное. По отдельности пространство – вполне объективный физический субстрат, а значит и время тоже.
Суть нашей гипотезы заключается в том, что нелинейные искажения времени могут происходить не только в релятивистских условиях, но и в сугубо земных, так сказать, бытовых, при этом не завися ни от гравитации, ни от скорости света. Пока что наши утверждения не до конца подкреплены соответствующими математическими расчётами (в силу их сложности и громоздкости из-за обилия неизвестных, переменных и сомнительных величин) и показаниями физических приборов, имеющихся в нашем распоряжении на сегодняшний день. Однако мы надеемся в скором будущем изменить ситуацию в лучшую сторону, по мере анализа накопленного опыта и данных.
В рамках короткого эссе мы не имеем возможности рассмотреть и проанализировать весь массив известных ситуаций, когда время объективно замедляет или ускоряет свой ход. Остановимся лишь на некоторых, наиболее, на наш взгляд, показательных примерах. Главным образом это явления, связанные с погодой, т. е. с нелинейной, недетерминированной и хаотизированной средой, из-за чего они и представляются нам более наглядными.
Подобно нескончаемым ненавистным урокам в школе и быстротечным свиданиям с предметом любви и страсти, было замечено множество других похожих случаев, так что вполне уместно будет сослаться на массовый, коллективный опыт.
Допустим, весной или летом наступают тёплые солнечные деньки, на которые мы планируем одно, другое, третье. Но не успеваем мы приступить к осуществлению задуманного, как хорошая погода враз сменяется ненастьем. Призвав всё своё терпение, мы решаем переждать непогоду, дабы затем продолжить задуманное, вот только промозглой сырости не видать конца. Она тянется и тянется, как тот ненавистный урок в школе, когда мы не сделали домашку.
Имеем ли мы право в данном случае отрицать субъективизм? Безусловно имеем, потому что он во всех смыслах является сугубо индивидуальной штукой. Проще говоря, одному не может мерещиться то, что мерещится другому. Коллективные галлюцинации возможны, но при этом у всех перед глазами витают разные миражи. В нашем же случае мы имеем дело вовсе не с психологической проблемой, а исключительно с физической. Только физические явления обладают вездесущностью и повторяемостью, только они могут наблюдаться и одинаково осознаваться многими, никак не связанными друг с другом людьми, в совершенно разных обстоятельствах. Особенно очевидно это становится сейчас, в эпоху интернета и соцсетей, когда все желающие свободно делятся друг с другом подробностями тех или иных происшествий и своими ощущениями. Налицо абсолютно надёжная репрезентативность.
Если же мы продолжим упорствовать и будем валить всё на субъективные переживания, то получится, что множество людей вдруг ни с того ни с сего подверглось необъяснимой психологической синхронизации и впало в некую разновидность массового психоза. Мало того, что невозможно найти внятных объяснений столь удивительно выборочной синхронизации, так ещё и по канонам самой же психиатрии взирание на широкие массы граждан, как на одержимых психопатов, есть крайнее проявление паранойи, то есть патологическая дисфункция рассудка, когда необходима срочная медицинская помощь.
Вряд ли кто-то из нас имеет моральное право и клинические основания считать сограждан одержимыми. Также мы не можем, согласно бритве Оккама, привлекать для рассмотрения сомнительные феномены, вроде повсеместной автосинхронизации множества индивидуумов в единый психологический конгломерат с единым комплексом восприятий.
Итак имеем: хорошая погода – скоротечна, плохая – продолжительна. Здесь необходимо уточнить, что в разных уголках земного шара плохая погода не всегда связана с холодом и сыростью, а хорошая с теплом и солнцем. Где-нибудь в пустыне дождь и прохлада – это хорошо, а солнцепёк – плохо. Употребляемые нами определения «хорошая» и «плохая» абстрагированы от конкретных погодных условий.
Из основ физики и химии мы знаем, что быстроту протекания различных процессов можно ускорить катализатором или замедлить ингибитором. Раз время является столь же материальным субстратом, как пространство или вещество, причём субстратом не неподвижным, а пребывающим в постоянном и равномерном движении, можно предположить, что скорость этого движения в одних случаях ускоряется неким катализатором, а в других замедляется неким ингибитором. Остаётся понять, чем же могут быть эти катализатор и ингибитор.
Когда наступает хорошая погода, всем вокруг и прежде всего самой природе становится хорошо. Всё живое пробуждается и начинает активно заниматься повседневной деятельностью. Торопливость понятна – нужно успеть как можно больше, пока погода снова не испортилась. Это всеобщее движение и всеобщий эмоциональный настрой и являются тем катализатором, который ускоряет время и заставляет погожие дни лететь быстрее.
Плохая погода погружает природу и живых существ в подавленное состояние, эмоциональный настрой становится негативным и начинает ингибировать скорость времени, заставляя его течь медленно и тоскливо.
Тот факт, что это пока нельзя выразить математически или зафиксировать какими-то приборами, мало что значит. Три тысячи лет назад не существовало формул термодинамики, амперметров и счётчиков Гейгера, но это не значит, что нигде в мире не происходил теплообмен, не существовало электричества и радиации. Это лишь означает, что в те времена человеческая цивилизация ещё не поднялась на достаточный уровень, чтобы открыть и описать подобные вещи.
Любое явление в пространстве имеет свою продолжительность во времени. Можно интерпретировать погоду климатологическими терминами – это будет взгляд с одного угла, а можно иначе – и это будет взгляд с другого. Плясать всегда можно либо от материи, либо от времени.
К примеру, возьмём звёзды. Астрофизики объясняют скоротечную жизнь горячих сверхгигантов повышенной интенсивностью термоядерных реакций в недрах, а можно то же самое объяснить возбуждённым состоянием, свойственным всему молодому, свежему и полному сил, то есть тому, чьё время невелико. И наоборот, астрофизики объясняют долговременную жизнь холодных карликов почти полным отсутствием термоядерных реакций в недрах, но с таким же успехом это объясняется угнетённым состоянием старой, вялой и немощной звезды, за плечами у которой осталась бездна времени.
Не только нерадивый школьник считает на скучном уроке минуты до звонка, то же самое бывает с офисными сотрудниками, занятыми унылой и неинтересной работой. Подобного рода занятия и самого человека делают скучным и унылым. Настроение портится, в голову лезут не самые приятные мысли. Время чутко реагирует на всеобщий настрой и буквально стынет, делается вязким и тягучим. Оно уже не способно быстро бежать. Из-за этого ненавистный урок в школе и рабочий день на нелюбимой работе кажутся бесконечными. А статистика такова, что нерадивых школьников и несчастливых трудящихся всегда больше, чем трудолюбивых, прилежных и счастливых.
Романтические же свидания, наполненные пылкой страстью, возбуждают душевный настрой и вызывают целую бурю эмоций. Как будто в топку подбросили дров, отчего давление пара в котле начинает расти и этот пар – время. Оно рвётся вперёд и вот мы сами уже не в силах за ним угнаться…»
Повернувшись к напарнику, О’Салливан потряс у него перед носом бумагами.
