Ян Росс
Челленджер
Глава 20
…Ей представился дымный горизонт, выжженные поля с напрасным урожаем, закат на западе и пламя на востоке, сумеречный лес, в котором по случаю конца света пробуждаются самые страшные сущности, дремавшие доселе в дуплах, ветвях, пнях, брошенные огороды, разорённые дома и жалкая кучка беженцев с убогим скарбом, плетущаяся через посёлок и усугубляющая кошмар визгливыми, бессмысленными взаимными обвинениями. Это была война, землетрясение, голод и мор, за лесом выло, на железной дороге грохотало, и хрустела под ногами колючая стерня, схваченная первыми заморозками.
Дмитрий Быков
– Не, ну что ты творишь?
– В каком смысле?
– Вот именно, я о смысле. Чем ты вообще занимаешься?
– Работаю в хай-теке.
– И что? Какой в этом толк? Это, типа, круто? Бабки зашибаешь?
– Толк? Ну как! Я это… эм… разрабатываю медоборудование, чтобы лечить людей, спасать человечество от…
– Кого спасать? От кого?
– От смерти… Спасать людей от смерти, разве есть более благородное ремесло?
– «Спасать человечество», «лечить от смерти», – передразнила Майя. – Это лозунги. Бессмысленные сотрясения воздуха. Отмазки, которые ты сочинил, чтобы не думать о том, о чём действительно стоит задуматься.
– Неужели! И о чём же стоит задуматься?
– О том, что ты порешь херню. Самого себя спасать нужно, а ты слепо следуешь чужим установкам, воображая, что это круто. И не просто круто, а «благородно»! Это наживка, которую ты добровольно заглатываешь, даже не замечая крючка.
– Какого ещё крючка?
– Того самого, который заставляет вновь и вновь идти в никому не нужный бой. Опомнись! Где в этом настоящий Илья? Его нет. Ты ослик, бегущий за морковкой. Суетишься, мечешься, стараясь исполнить то, что велели мама с папой. Жить, работать и учиться, как завещал великий Ленин. Тебе тридцать три года, а ты никак не можешь остановиться. К чему всё это? Четыре степени, охренеть!
– Ну да, я и сам это ощутил в какой-то момент… бросил, уехал…
– И что из этого вышло? Оглянись, ты в том же болоте. Снова в хай-теке, со всеми своими понтами и лозунгами. Вон ты пишешь, как ставишь раком Ариэля…
– А что, не смешно?
– Нет. Не смешно. В этой ситуации смешон ты. Нет никакого Ариэля, ты сам ставишь себя раком. Это театр одного актёра, который поочерёдно исполняет все роли, и сам же является единственным зрителем.
– Как так – нет Ариэля? Давай без этой твоей эзотерики. И потом, можно подумать, у меня есть выбор…
– Конечно есть. Есть бесчисленное количество вариантов в любой ситуации, но ты почему-то выбираешь быть либо Ариэлем, либо анти-Ариэлем. Что, собственно, одно и то же.
– Как одно и то же?! Я воин. Я долгое время был сдержан и терпелив, но всему есть предел.
– Ариэль, с которым ты каждый день впутываешься в бессмысленные потасовки, существуют исключительно в твоей голове. И раз уж ты воин, выбирай бои осознанно, и нечего чуть что выхватывать сверкающий меч идеализма. А выбрав, ты должен быть отрешён, безоглядно решителен и готов поставить на карту всё ради своей правды. И лишь тогда, это будет иметь смысл. Всякий иной подход – безрассудство, а склоки с Ариэлем и вовсе – полное разгильдяйство. Пижонство. Понимаешь? Пижонство.
– Кажется, прогулки по заморским странам не пошли тебе на пользу, – попробовал пошутить я. – Чего ты взбеленилась? Ариэль – достойный противник. Нам бок о бок работать, и необходимо поставить его на место.
– «Достойный противник»! Ещё скажи, что это «благородный бой». Смешно! Ты просто кормишь своё эго самим собой. Убедил себя, что это «достойно» и «благородно», а на самом деле ты отрезаешь от себя куски и бросаешь на растерзание собственным демонам. И получаешь извращённое наслаждение. Гордишься, мне хвастаешься да, небось, и перед друзьями куражишься. Бесконечно прокручиваешь эти сцены в уме. Как ты не понимаешь – всё это не более чем самопожирание?!
– Ну…
– Что ну? Что ну?
Нечто подсказывало: если я хочу выйти из этой игры с честью, нужно во что бы то ни стало сохранять спокойствие.
– Так, Майя, уймись. Давай лучше о Катманду поговорим.
– Ага, сейчас… сейчас стану тебе сказки сказывать, может, ещё колыбельную сплясать? Очнись, ты всё норовишь зарыться головой в песок, едва мы затрагиваем что-то настоящее. Не согласен? Спорь, защищайся. Ты же воин! Думаешь, я тебя атакую? Я просто указываю на то, что ты предпочитаешь замести под ковёр. Фигли увиливать? От кого…
– Хорошо, Майя, хорошо…
– Ничего хорошего, это жутко. Как тебе самому не жутко? Это твоя жизнь, тебе выбирать и тебе расхлёбывать. А ты отсиживаешься в кустах. Чего трусишь? Это ведь так или иначе происходит. Где-то там, глубоко внутри, ты знаешь, но боишься признаться и впустую наворачиваешь круги в карусели бичей и морковок. Хочешь оставаться слепцом? Бегать за морковкой, которую сегодня тебе даже показывать не надо? Ты так заучил этот урок, что самостоятельно визуализируешь её перед носом. И тебя не смущает ни то, что бичи страданий очень даже ощутимы и их много, а морковки иллюзорны и их мало, ни то, что тебя держат за ломовую скотину, впахивающую ради чужих интересов. Ты настолько растворился в них, что уже считаешь своими, и потому ишачишь с искренним энтузиазмом. Чего весь сморщился? Нечего смотреть с укором, будь всё о’кей, тебя бы не задевали чьи-то слова… – Она сломала в пепельнице недокуренную сигарету. – А это твоё, как его… троеборье!
– Троебабие, – огрызнулся я.
– Да один чёрт.
– А что, красиво… и по Юнгу. Карл Густав Юнг, был такой немецкий товарищ.
– Сногсшибательно, Карл Густав!
– Не понял, уж к Юнгу-то какие претензии?
– К Юнгу – никаких, речь о тебе, – казалось, она больше не считала нужным скрывать наслаждение этим измывательством. – Нашёл за кого спрятаться!
– Ни за кого я не прячусь! Просто, когда мы с Шуриком…
– Значит, Юнг с Шуриком виноваты?
Я вздохнул и, прикрыв глаза, попытался восстановить внутреннее равновесие.
– Ты на Burning Man ездил, провёл неделю в пустыне… И что? – ковровая бомбардировка возобновилась. – Что ты вынес из этого переживания? Троеборье? Бред! Дикость это твоё троеборье.
– Ой, ты вся из себя невероятно продвинутая, а в вопросах секса вдруг такая консервативность. С чего бы? А?! Кто теперь ретранслирует маму с папой? Чем, интересно, моногамия лучше полигамии?
– Ничем. Ничто одно ничем не лучше ничего другого, если делается с чистым сердцем. Всё едино. Но ты выбрал скользкую тропинку. Возможно, твои намерения были чисты и красивы там, на фестивале. Но разве они таковы сейчас? Я же чувствую… Ладно, не хочешь мне признаваться, – признайся хоть сам себе. Шёпотом, в глубине, но признайся. Разве ты не продолжаешь просто ради очередной победы? Ради того, чтобы пририсовать ещё звёздочку на фюзеляже? Дорогой мой, чтобы идти этой дорожкой и не скатиться, надо быть мегамонстром, а тебе до этой точки сознания ещё грести и грести!
Я стиснул зубы, стараясь побороть нарастающее ощущение смутной тревоги.
– Так и будешь отмалчиваться? – она глядела в упор, прожигая до самого нутра.
– Ну, Майя… – я снова вздохнул, отводя глаза.
– Опять «ну»! Что ты мнёшься? Увиливаешь, вздыхаешь… Тяжко? Бедненький, сложно ему с самим собой. Ладно, будь по-твоему… Раз не хочешь признаваться в слабостях, давай хоть поиграем. Возьмём простейшую практику, первый шаг к осознанности. Или это тоже для тебя слишком?
– Да ничего не слишком! Ты слова не даёшь ввернуть, беспрестанно перебиваешь. Хочешь практику? Давай практику.
– Отлично, значит… необходимо научиться отслеживать себя, это называется охота. Охотиться можно на что угодно, тут важна не дичь, а навык. Задача – отстранённо наблюдать за душевными порывами, умственными явлениями и тому подобной чехардой. И постепенно обрести некий контроль, прекратить идти на поводу…
– Контроль? Какого чёрта? Я хочу, чтобы мои чувства были настоящими, истинными и искренними!
– Нет ничего истинного в мельтешении эмоций. Бесконечное преследование бредовых фантазий, подкармливаемых вбитыми с детства чужими и чуждыми идеалами. Преследование, которое гонит вперёд и вперёд, причём всякий раз в ином направлении.
– Та-а-ак… Я, значит, мельтешу, пытаясь поймать за хвост эфемерную мечту. А вы там, в Непале, все эдакие высокомудрые до полного опупения, монополизировали духовность и единственно верную истину и теперь стройными рядами маршируете правильным курсом?
– Охотник прежде всего должен изучить повадки зверя… – продолжила Майя, игнорируя мой выпад. – Хотя, вижу, ты не со мной… Тебя нужно как-то мотивировать. Итак, хочешь прекратить быть осликом?
– А-а, я снова ослик! Отличная мотивация.
– Ослик. Смешной такой, милый ослик. Но знаешь, в чём проблема?
– Нет, куда уж… Просвети меня!
– Проблема в том, что это вижу не я одна. И если тебе начхать на то, что ты, точно заворожённый, мечешься за химерами ума, не имеющими к тебе никакого отношения, может, хоть наглядный пример приведёт тебя в чувство. Пойми, каждый, кто это видит, будет тобой манипулировать.
– Да ну?!
– Не да ну, а ну да. Хочешь продемонстрирую?
– Давай. Очень, знаешь ли, интересно.
– Хорошо, я про охоту рассказывала, будешь слушать?
– Буду, поехали.
– Так вот, можно попытаться контролировать речь – очистить от слов-паразитов, всяких там: «ну», «вообще», «типа»…
– Я в курсе, что такое слова-паразиты.
– Чудненько, вперёд.
– Что-то не вижу, чтоб ты от них избавилась.
– Мы о тебе, у меня другая практика.
– Какая?
– Это сейчас неважно.
– Ну конечно! Ничего иного я и не ожидал.
– «Ну» – слово-паразит. Согласен?
Ага, значит ей кажется, что она сумеет меня уделать. Чёрта с два! Быть не может, чтоб ей это удалось с её восточными уловками и смысловыми тупичками.
– Нет, не согласен.
– Вот это да! Не согласен?! Прям с места в карьер? Изумительно! – неясно чему обрадовалась Майя.
– То есть такие слова, конечно, можно назвать паразитами, но это не означает, что они не содержат смысла. У слова «ну» есть два… эм… – Соображать приходилось быстро. – Нет, три различных значения.
– Ого, аж три? – Она рассмеялась. – Ты не галлюцинируешь?
– Три, я уверен.
– Вот это да! Посвятите, пожалуйста, в ход ваших мыслей.
– Прекрати ухахатываться.
– Тебе мешает, что я в хорошем расположении духа?
– Нет, отчего же. – Попадаться на удочку очередной провокации я не собирался. – Короче…
Я принялся разъяснять, что первое значение – призыв, досада или ирония, как «Ну, ладно» или «Ну давай!», а второе – это вывод, заключение – «Ну, а теперь». И, наконец, выражение согласия и приглашение продолжать. К примеру, когда собеседник замолкает, произносится вопросительное «Ну?».
Майя слушала с ехидной улыбкой и временами предлагала дышать глубже и поменьше размахивать руками, а я гнул своё, не обращая внимания ни на её сарказм, ни на ощущение, что нечто упускаю.
– Ну ты даёшь! – с издёвкой вымолвила она, когда я закончил. – Чрезвычайно занимательно. Это, кстати, какое значение было?
– Первое, подвид первого значения!
– И ты уверен, что первое и третье – не одно и то же?
– Уверен.
– А я нет, – усмехнулась она.
– Хорошо, давай погуглим.
– Не переводи стрелки.
– Майя! В конце концов! Что происходит?
– Как что? Вместо того чтобы вникать в охоту, ты зачем-то доказываешь, что у слова «ну» целых три значения, а я демонстрирую, как водят за нос ушастых осликов. Тоже охота, в своём роде.
– Может… – я с натугой подавил вспышку злобы, – растолкуешь, что к чему?
– Я уже растолковала всеми возможными способами, но до тебя не доходит. Что ж, я готова продолжать. Или ты решил сдаться?
– Нет уж. Я тоже готов.
Ещё с полчаса она делала вид, что пытается поточней разобраться в том, что я нагородил о разных значениях «ну», ежеминутно перебивая и то и дело взрываясь припадками хохота, пока я не заставил себя заткнуться, чувствуя, что еле сдерживаюсь. Я встал и прошёлся туда-сюда, силясь справиться с раздражением и вернуть хоть толику самообладания.
– Садись, чего разбегался, – вкрадчиво произнесла Майя. – Попробуем с другого конца: объясни-ка, что такое слово-паразит?
– Паразит, – начал я, следя за речью и тщательно избегая употребления этих самых слов-паразитов, – это слово, применяющееся в качестве…
– Вот умора! Скажи лучше, ты абсолютно уверен, что «ну» не может быть паразитом?
– Ну… – начал было я забывшись.
– Это какое «ну»? Какой категории?
– Это «ну»…
– Ты неподражаем! Значит, и дальше будешь утверждать, что «ну» – не паразит? И что у него аккурат три значения?
– Да! Три, ё-моё, три!
– Ты настаиваешь? Не два, не четыре?
– Майя!
– На все сто процентов?
– На двести!
– На двести?! Ого! Ты уверен?
– Да, уверен!
– Точно?
– Точно! Точно!
– И ты готов за это умереть?
– Да!!! – заорал я, вскакивая. – Да, я готов за это умереть!
– Ну и дурак, – она покатилась со смеху, валясь на бок и сотрясаясь всем телом. – Илюша… за что? – с трудом выговорила Майя сквозь приступы неудержимого хохота. – За что умереть? За «три ну»?
Я стоял над ней, стараясь упорядочить дыхание и успокоиться, чтобы казаться хоть чуть-чуть меньшим дурнем. Но при этом чувствовал себя идеально круглым, законченным идиотом. Эталоном беспросветной дурости.
– Это развод, – выдохнул я, когда она угомонилась, и пена этого разговора стала понемногу оседать.
– Да, развод, – она улыбнулась той самой улыбкой, за которую я прощал ей всё что угодно. – Но… ведь этот развод происходит в твоей голове. Тебя разводят твои же демоны. Я лишь подкидываю им поводы для ссоры. Однако ты совершенно не обязан в этой грызне участвовать.
Она задумалась.
– Видишь… – на её губах играла печальная улыбка, – как легко манипулировать эго, заманив его наживкой вызова. Ты проиграл, потому что взялся отстаивать позицию, которую отстаивать не стоило, и докатился до того, что был готов погибнуть за «три ну». Если так и принимать все вызовы подряд, то рано или поздно выдохнешься, оступишься и попадёшься.
Она была права. Я остро ощущал эту правоту, понимая, что любые слова теперь излишни. Уставившись в никуда, я понемногу оттаивал, чувствуя, как истощение сменяется приятной пустотой и лёгкостью.
– Может, чайку? – встрепенулась она. – И какие-нибудь печеньки… у тебя не водятся?
После чая мы вышли прогуляться. Воздух полнился ароматом прелой листвы. Мы шли вдоль обрыва, приближаясь к северной окраине спящего города. Покинув его пределы, пересекли поле и поднялись на пологий утёс, с которого открывался вид на лунную бухту.
– Ну что, оклемался? Поехали дальше? – поинтересовалась Майя, устроившись на вросшем в землю округлом валуне.
– Поехали. С чего начнём?
– Да с чего угодно. Выбирай.
– Хорошо, давай выясним, что, в сущности, такое – эта ваша духовность?
– Отлично, тогда сперва разберёмся с вопросом «зачем». Зачем нужна духовность? Чего, по сути, мы хотим? – Каждое существо стремится к счастью.
– Постой… постой, что ты мне задвигаешь? Буддизм говорит совсем иное: жизнь наполнена страданием, и по этому поводу Будда предлагает избавиться от первопричины – от изменчивых желаний и погони за удовольствиями.
– Мы не о буддизме, а о духовности в широком понимании. Так вот, человек хочет быть счастливым. Любой человек, который занимается практиками, ходит в церковь или на работу… неважно. Что утверждают восточные учения? В чём их основная идея? Что значит «открыть глаза»? Озарение то самое… Что это по сути?
– И что же?
– Тебе предлагают измениться. Стать Сверхчеловеком, не в смысле каких-то суперспособностей, а в смысле освобождения из плена разума и социальных установок. В создании этого Сверхчеловека и заключается дальний стратегический план. Сперва необходимо научиться наблюдать за собой, убрать туман, коловращение мыслей и тем самым открыть глаза и увидеть бескрайнее звёздное небо.
– Но это – снова манипуляция, все эти аллюзии к звёздам…
– Всё манипуляция – тобой вечно манипулируют. С самого детства – семья, близкие, общество. Мама сказала: это – красное, это – синее, и посеяла первые семена зла. Задача – заново научиться беспристрастно смотреть на мир. А пока ты существуешь исключительно в рамках определённого смыслового среза, контекста некой культуры…
– Но любая попытка меня вытащить – тоже манипуляция.
– Из двух зол – меньшее. Манипуляция колышет листья, а искренность сдвигает звёзды. Не ты ли писал: «Дайте мне искренность, и я переверну весь мир»? Ведь ты всё знаешь, но туман, гололедица и тяжёлые погодные условия постоянно мешают. А искренность ближе к источнику.
– К источнику чего?
– Того, что сдвигает звёзды… к духовности твоей вездесучей.
– Ладно-ладно, и что же тогда духовность?
– А духовность и есть тот центр, к которому всё стремится.
– Не, раз уж на то пошло, Центр – это то, что ты называешь счастьем.
– А духовность?
– А духовность – движение к Центру. Само стремление к счастью.
– А что, если нет счастья? – усмехнулась Майя. – Тут всё тонко.
– То есть как? Тогда духовность теряет всякий смысл. Получается – некуда идти.
– Нет-нет. В том то и дело, что – нет.
– Эй, постой. Как это – нет счастья? Ты же с него начала!
– Да, начала, но это промежуточный этап.
– А-а… И что же тогда конечный?
– Это ещё не совсем ясно. Но счастье – это…
– Стало быть, ты зовёшь меня куда-то туда, незнамо куда… И вовсе не понятно, есть ли там… Так, стоп. А зачем же ты туда намылилась?
– Я могу лишь сказать, что путь туда, не знаю точно куда, он интуитивно… О’кей, есть такое понятие – Намерение.
– Намерение?
– Это не то намерение, когда что-то в голову взбрендило, и ты откаблучил какую-нибудь очередную хренотень. Истинное Намерение, оно… воплощение духа стихии, вселенной, мироздания. Намерение земли.
– Некая… э-э… совокупность сил природы?
– Да, есть подсознательная, никак не связанная с разумом, сила. Стремление всех существ. К счастью ли, к духовности ли… абсолютно фиолетово. Главное – оно есть. И наша задача научиться чуять этот поток и выравниваться по нему, сливаться. Не надо ничего активно делать, строить, бороться… Борьба – те же шоры. В процессе ты увлекаешься и начинаешь верить, что в нём самом и заключается суть, что он и есть звёзды, а это всего-навсего шоры в блёстках. Бороться не с кем. Ты и окружающий мир – одно. Надо лишь снять латы, смыть эту дребедень, налепленную лицемерием и манипуляциями, и почувствовать Намерение, которое и так есть. Ты с ним родился. Нет нужды ничего созидать или разрушать. Всё уже есть. Есть Намерение, как у человека, так и у этого камня, и у дерева, – она кивнула на заросли юкки, раскинувшие шипастые листья, – оно одинаковое. Всё меняется, всё течёт и при том всё едино и неизменно на уровне этого Намерения. Просто человек запутался, ему сложнее, чем этой каменюке.
– Потому что он вечно мечется?
– Хуже того, у него схемы. Схемы, поверх них ещё схемы, ещё и ещё. Он смотрит и решает: тут – красное, там – зелёное, субъект – объект… А камню это не нужно. Он целостен и един с Намерением.
– То есть человек хуже камня?
– О! Главное – посоревноваться. Хоть с камнем! Нечего оценивать всё в понятиях «хуже» – «лучше», «хорошо» и «плохо». Это ещё одна тухлая схема. Человек, в отличие от камня, способен распоряжаться направлением намерения – это дар и в то же время проклятие. В итоге ты сам дуришь себе голову.
– И окружающим…
– И окружающим, и его не слушаешь, – она похлопала по камню.
– И портишь.
– И портишь, но это твоя проблема. У него всё в порядке. Что с ним ни делай, его намерение никак не меняется.
– Значит, это ещё одно проявление моего скверного намерения?
– Намерение у всех одинаковое, но у тебя… мм… пыль. А на нём нет пыли, даже если она есть. Его намерение совершенно, и нет прослойки, где она могла бы скопиться. А у человека есть. Почему – вопрос двадцать второй. Но у нас на Востоке это засекли. Не вчера. Несколько тысячелетий назад.
– Давай без «у нас на Востоке», объясняй сама, без ссылок на авторитеты.
– О Намерении и подобных материях вообще нельзя ничего объяснить. Слова сами по себе содержат корень зла и потому усугубляют путаницу.
– Выходит, весь этот разговор бессмыслен?
– По большому счёту – да. Во всяком случае, смысл не в словах, а в ощущении, возникающем, если не сбиться с пути и миновать языковые западни. Он – в отблеске, искре истинного Намерения, которые иногда удаётся высечь из столкновения слов… Или не удаётся.
Майя звонко рассмеялась.
– А что за ловушки слов, к чему ты клонишь?
– Слова, сам язык – это результат толкования мира, попытка рассечь неделимое целое. Они изначально содержат двойственность… дуализм и сопутствующие ему ложь, боль и тоску.
– Это опять слова, а конкретно? В чём ловушка?
– Хорошо, если совсем по-простому… есть старая байка о том, как буддийский монах спрашивает каждого встречного: «Кто ты есть?», и ему отвечают: «Я бизнесмен», «Я фотограф». – «Нет, но кто ты есть?» – «Я русский». – «Нет, но кто же ты всё-таки?» В итоге человек останавливается и понимает, что он не знает. Кто же он на самом деле? Ответа нет. И он затыкает дыру словесным суррогатом – бизнесмен, журналист, фотограф…
– О’кей…
– А где вода? – спохватилась она. – Воду-то мы взяли?
– Да, есть сок, – я потянулся за сумкой. – Красненький такой, из этой… как её… клюквы. Кстати, давай заодно покурим.
Я принялся скручивать, что несколько осложнялось порывами ночного бриза. Прикрываясь полами куртки, я свернул два косяка. Шорох пахучего ветра уходящей осени сливался с шуршанием прибоя в завораживающем, переливающемся и в то же время неизменном звуке.
– На самом деле, кошмар в том, что настоящего тебя вообще нет. Настоящий ты появляешься на единственный миг перед сном. Ты ложишься, закрываешь глаза, погружаешься, и мгновение перед тем, как наступает сам сон, когда ложные эго уже уснули, остаёшься истинный ты, в ужасе озираешься и едва успеваешь подумать «что же со мной творится?», как сознание отключается. А в остальное время на сцене сознания отплясывают демоны-самозванцы. И это происходит с тех пор, как ты себя помнишь, и оттого выглядит правдоподобно. Настолько правдоподобно, что ты привык считать этот вертеп своим внутренним миром. Ты весь такой тонкий и сложный, у тебя эдакая насыщенная внутренняя жизнь. И прорва проблем во взаимоотношениях этих сущностей, ты пытаешься установить между ними некое подобие гармонии… А на самом деле проблема одна, и гораздо более насущная. Проблема в том, что тебя не существует.
Прежде чем я сформулировал контраргумент, в просвете, образовавшемся в цепочке мыслей, эта картина предстала с неимоверной чёткостью, и я успел уловить и прочувствовать её. Майя посмотрела на меня долгим взглядом, и в тёмных глазах, еле различимых в сумрачном сиянии полумесяца, мерцало что-то до боли близкое, родное и в то же время чуждое и загадочное.
– Так вот, возвращаясь к нашему монаху, задача – узнать самого себя.
– Главный путь – это путь внутрь себя, – процитировал я завалявшуюся в памяти фразу.
– Да, путь внутрь одеяла… Загвоздка в том, что никто не знает. У всех шоры. У каждого свои. Кто-то думает, что он инженер, кто-то – что у него лапка болит, а кому-то кажется, что у него депрессия, но в действительности никто не понимает, кто он такой.
– И… кто ж я такой? – я потянулся, расправляя затёкшие конечности.
– О, с этого и начинается. Задавая вопрос, ты уже сделал сто тысяч шагов. Но не стоит пытаться найти ответ. Это тоже западня, и люди, «ищущие себя», в неё влипли. Всё уже и так есть внутри, надо лишь научиться не быть инженером, тем-сем, пятым-десятым, и даже когда приходится исполнять роль инженера, осознавать, что это не ты, а роль.
– Стало быть, вместо того чтобы отвечать на вопрос «Кто ты есть?», нужно разобраться с тем «Кто ты НЕ есть?»
– Да, и понять, что ты не инженер, не еврей, не русский.
– И что отвечать некому.
– Нет, отвечать есть кому.
– Так ведь меня нет! – возмутился я.
– Как это нет? К кому ж я в гости приехала? Ты есть! Есть ты, есть камень, и дерево тоже есть. Всё оно есть.
– Только что ты сказала…
– Я сказала, что тебя не существует, но это не философская идея для умственного обсасывания. Возня вокруг этого вопроса лишь загонит нас в очередной тупик. Я хотела, чтобы ты ощутил, и в тот момент ты…
– Ощутил.
– Вот и отлично. Нечего переворачивать вверх тормашками… Тебя не нет! Ты очень даже есть, – проговорила она, акцентируя каждое слово, – это суперважный фактор.
– Но как это соотносится с тем монахом? – не уступал я, невольно улыбаясь.
– Илья, ау-у! Вопросы «КТО ты есть?» и «ЕСТЬ ли ты?» различны по своей сути.
Я не выдержал и расхохотался.
– Это чрезвычайно важный момент, и нечего хихикать, – она тоже засмеялась. – Аксиома, understand?
– Yes, ma’am. I understand.[27]
– Есть ты, есть Намерение, и когда разгоняешь ложных «я», истинный ты наконец получает возможность выйти на сцену. И ему всё понятно, как камню и дереву. Хочешь – не хочешь, спрашиваешь себя «Кто ты есть?» или не спрашиваешь, так или иначе – ты есть, и чтобы видеть, достаточно смахнуть пыль. Желаешь увидеть камень – надо смахнуть с него пыль, желаешь себя – смахнуть пыль с себя. А не мучиться вопросом «Ой, где же я?».
– Да, но внутри столько голосов всяческих…
– Во-о-от… и когда на Востоке это засекли, они пригорюнились и сказали: «Блин, что ж такое, эти голоса так мешают»…
– То есть ты предлагаешь хотя бы дисциплину навести в этом ансамбле песни и пляски имени товарища Ильи Диковского?
– Это они предлагают, а я предлагаю ещё покурить.
Мы закурили. Я откинулся назад, подставляя лицо ветру. От ударного расширения сознания голова порядком опухла. Мысли были уже не совсем мысли, а какие-то тени обрывков.
– Кстати, ничего нового я ведь не рассказываю. Та же Библия о том же говорит.
– Библия? Да ладно, ты уже вовсе что попало мне заливаешь.
– Конечно, просто там это описывается на том пределе искренности, который граничит с пафосом – «Возлюби ближнего своего».
– А каким боком «Возлюби ближнего»…
– Речь не о техниках его достижения, а о самом Намерении. Именно о нём, без культурно-социальных наслоений.
– Погоди, но чудеса, которые Иисус начудил, – это же манипуляция.
– Да, чудеса – довольно пошлая штука. В сущности, всё чудо. Небо, воздух, земля. Ты дышишь – это чудо, дым выдохнул – чудо.
Я проследил за клубящимися завитушками, влекомыми воздушным потоком.
– Между прочим, одна из двух нерешённых проблем физики.
– Что, дым?
– Турбулентное течение. Самолёты летают, а мы до сих пор толком не знаем как и почему.
– Вот видишь – чудеса повсюду, а никто не замечает.
– Ну да, но ты же понимаешь почему…
– Потому что привыкли?
– Да, потому что когда сто раз видишь нечто, пусть даже самое расчудесное, оно уже не чудо.
– Поэтому привычка – одна из самых ужасных вещей.
– Ужасно, прям-таки ужасно! Майя, так устроен наш организм: почти во всём, кроме некоторых видов боли, мы замечаем не сами ощущения, а их изменения – градиент. Вот ты легла и почувствовала соприкосновения с подушкой, с простынями, одеялом… замерла – ощущение контакта растаяло, заворочалась – снова почувствовала. Из общего потока информации вычленяются критичные сегменты. Сознание в каждый конкретный момент фокусируется лишь на одной точке. И даже когда ты думаешь о нескольких вещах сразу – на микроуровне сосредотачиваешься то на одном, то на другом – поочерёдно.
– Да, именно. Это и ограничивает бескрайний мир до единственной точки.
– Если бы ты всё воспринимала, все тактильные контакты, звуки, запахи, не говоря уж о зрительных впечатлениях, сознание не справлялось бы. Его бы затопило. Мы и шагу не могли бы ступить – беспрерывно падали.
– Ничего, научились бы ходить заново. Это как, прекратив быть инженером, евреем, русским, ты не исчезаешь, а становишься всем. Есть моменты… эм… назовём их прозрением, когда впитываешь мир целиком. У тебя ж они тоже были.
– Да, были. Были моменты, когда я видел звёзды. Но вот миг прозрения, а вот зачесалась жопа, – идиллия перекосилась, и звёзд уже не видно. Хотя они, естественно, никуда не делись.
– Вот и отлично. А если уметь видеть звёзды не только урывками, то не окажешься в ситуации, где придётся погибать за «три ну». Погибнуть за «три ну» можно лишь чрезмерно сосредоточив на них внимание. Стоит научиться этого не делать, и тот факт, что чешется жопа, звёздам уже не помешает.
– Допустим… вероятно, действительно можно насобачиться продлевать эти состояния и со временем произойдёт качественное изменение, но это долгий путь.
– На то он и есть путь. А ты предпочитаешь регулярно погибать за «три ну», и только у разбитого корыта, когда выдохся и не способен метаться, – урывками видеть звёзды? Или научиться осознанно открывать глаза? Дорога в сказочный сад начинается прямо перед тобой, а ты тупишь, зажмурившись от ужаса. Но иногда, даже сквозь закрытые веки, каким-то чудом пробивается луч истины…
Темнота сгустилась, небо заволокло пеленой низких туч. Ветер усилился, окружающие звуки и запахи сделались более резкими.
– Ты есть, сад есть, и глаза тоже есть. Дело за малым – осталось их открыть.
– Ладно, предположим. Скажи лучше, а что, если нет никакого Намерения?
– Смотри, на Востоке они в один голос говорят, что есть.
– Но ты ж не они? Или они? И без них уже никак?
– О’кей. О’кей, – Майя сдержанно улыбнулась. – Да, я видела звёзды и уверена, что Намерение есть.
– Почему?
– Спроси у камня.
– Я с камнями ещё как-то не научился общаться.
– Нет, просто эта каменюка, – она погладила его ладонью, – и есть ответ. Вот оно – Намерение в чистом виде. Вот, потрогай.
– Намерение? Каменюку я могу потрогать, а прикоснуться к Намерению мне гораздо сложнее.
– Нет тут ничего сложного, стоит ему на тебя свалиться – сразу прикоснёшься.
– Да уж! В философской полемике бейсбольная бита – неопровержимый аргумент.
Она рассмеялась.
– Вот именно, именно. Ощущение и есть лучшее доказательство.
– Ну серьёзно! Ощущения обманчивы. Даже на трезвую голову можно тако-о-ое почувствовать, а если что-нибудь употребить – недолго и вообще в чём угодно усомниться. Не то что Намерение – многое становится неоднозначным. «Есть ли ты?», «Есть ли камень?» – и, если он есть, то «Камень ли он?» – вовсе не тривиально. Но давай не будем уж совсем… Допустим, что камень есть, но у него нет намерения… и вообще, нет нигде никакого Намерения. Что тогда?
– Вот для этого и нужна бита. Как только жизнь берёт в руки биту, ты уже не спрашиваешь: «Есть ли бита?» и «Бита ли она?», всё моментально встаёт на свои места.
– Но острота ощущений не является признаком истинности. Субъективные переживания обманчивы вне зависимости от своей интенсивности.
– Обманчивы, но штука в том… и тут я уже не могу привести доказательств, но на Востоке говорят, что обманчивость присуща лишь половинчатым переживаниям. При истинном свете вопросы и потребность в доказательствах отпадают. Ведь, вопреки своему скептицизму, ты ни разу не усомнился в том, что есть звёзды. Потому что целостность не оставляет места сомнению.
