Ян Михайлович Ворожцов
Мотылек в бамбуковой листве
Акстафой напугано-отчаянно пожал плечами:
– Вы меня, лейтенант, не стращайте! Я мог и перепутать, я ведь вам говорил, кажется, что спросонья, не соображал…
– Допустим, допустим, можно даже допустить, что звонок этот – вам во сне услышался! – правильно я рассуждаю?
– А может, так оно и было, – ответил Акстафой.
– Вот только, – Варфоломей сунул ему листы, – вы сюда поглядите. Здесь отображены все звонки на номер Ефремова.
– Сам вижу, – проворчал Акстафой.
– Судя по цифрам, – Варфоломей указал на подчеркнутые и обведенные в кружок, – последний, Алексей, кто звонил Ефремову – это были вы!
– А я ему и звонил! – расхрабрился Акстафой.
– Знаю-знаю, вы мне и следователю Крещеному так и сказали, – отмахнулся Ламасов, – и, надо заметить, это была единственная правда!
– Да как это вы… – начал Акстафой.
– Цыц! – оборвал Варфоломей. – Так вот, не сбивайте-ка меня с ходу мыслей… позвонили вы Ефремову после того, как у него стрельбу слышали и наблюдали мужчину убегающего?
– Да.
– Но самое интересное вот здесь, – Варфоломей переместил по листу палец, указывая на очередные цифры. – Вот здесь!
– И что тут, – у Акстафоя воспаленные глаза разбегались.
– Отсюда становится ясно, что первый услышанный вами звонок – был вовсе не Ефремову адресован, но вам! И сделан он был ровно без двух минут девять, – указал Варфоломей, – и что, Алексей… вы за минуту, на протяжении которой звонил телефон – не сумели сообразить, что звонит не Ефремовский вовсе телефон, а ваш?
Акстафой, утопая в кресле, напряг тупоумное, будто далеко находящее лицо, напряженно моргая, он вглядывался в цифры:
– Не пойму… и что? Я ведь уже сказал – перепутал!
– Ну, если вам позвонили, то вы, Алексей, могли попытаться перезвонить тому, кто, по-вашему мнению, вам звонил? Если бы вы осознали, в конце концов, что звонили не Ефремову, а вам.
– А я и не говорил, что… осознал – я спросонья был, перед работой отсыпался! И я был уверен, что Ефремову звонили…
– То есть вы, все-таки, придали значение факту звонка?
– Что? Какому факту…
– Вы только-только сказали, что были уверены по поводу услышанного, якобы звонил телефон Ефремова, но не ваш.
– Да, уверен.
– Но это ошибочно, звонили-то вам! – сказал Ламасов. – И вот вам оно, вот подтверждение. К тому же, вы были уверены сразу же… в тот же миг? Или, может быть, стали уверены позже? Вы этот звонок обдумывали, может, времени у вас было немного перед тем, как Ефремова убили… вы возвращались мыслями к первому звонку? Или вы изначально были уверены в том, что звонит телефон Ефремова за стенкой, а не ваш – в коридоре?
– Да… так и есть, я был уверен сразу, – промямлил Акстафой.
– Это мои слова, а не ваши, – напомнил Ламасов, – и все-таки факт не отменишь, звонили не Ефремову, а вам…
– Ну и пес с ним, – крикнул Акстафой, – что вы, в конце концов, заладили одно и то же, скрипите как несмазанная телега, голову мне морочите!
– Наоборот же, Алексей, я все распутать пытаюсь – все это распутать, что вы нагородили!
– Ничего я не городил! Я уже понял, ошибся, бывает!
Варфоломей кивнул:
– А знаете, откуда вам звонили?
Акстафой хмыкнул:
– Откуда? Откуда мне знать? Кто звонил? Вы, небось, уже знаете…
– А вот, Алексей, очевидно – из квартиры Ефремова! – и, сказав это, дав остыть, Варфоломей расположился за столом.
Акстафой, мотая головой, категорически отказывался внимать.
– Я… я не пойму, к чему вы меня… подводите! К роковой черте?
– Я просто-напросто хочу понять, что тут на самом деле произошло! – настаивал Варфоломей. – А к роковой черте, гражданин, вы себя, так сказать, сами сопроводили, потому как лично мне, лейтенанту Ламасову, неизвестно, где такая вот черта роковая находится, сам я там не бывал и пути не знаю.
– А я, значит, бывал? Я, значит, сам себя… к роковой черте…
Варфоломей жестко, в лоб, спросил:
– Вы Ефремова убили?
Акстафой подскочил с кресла:
– Чт-т-оо!? Не я! Да я бы… в жизни не… Вы что! С дубу… с дуру… в самом деле, я не убивал!
– Успокойтесь, – сказал Ламасов, – я вам верю. Сядьте, отдышитесь, я форточку открою, комнату провентилировать.
– У вас… методы, – прорычал Акстафой, – сволочные!
– Согласен, но вы меня строго не судите, профессия у нас, не позавидуешь – да и народу друг дружку вырезать не терпится, и вся эта гниль застаивается, бродит годами, десятилетиями, а потом – как лопнет! – и получаются вот такие вот ситуации.
Акстафой потянулся к сигаретам, вопросительно-настойчиво глядя на Варфоломея, который попустительски махнул рукой.
– Да… согласен, – пробормотал Акстафой.
– Итак, Алексей, – потер ладоши Ламасов, – значит, как было дело?
– И как, по-вашему?
– Мое мнение… Двое неизвестных или, может, один, а может, трое… пришли… или пришел… к вам.
– Ко мне?
– Вероятно, стучались, ломились они к вам, а может быть, наоборот, тихо, спокойно, увещевательно, так сказать… но вы им все равно не открыли. А вот Ефремов, значитца, по любопытству своему и дотошности своей открыл им, высунулся на шум… и, может, один там был или двое, а может, трое?
Акстафой слушал.
– В общем, кто из них к Ефремову вошел, а от него попробовал к вам через стенку достучаться или по телефону?
Акстафой утонул в кресле:
– Да… – ответил, – ко мне приходили, но только позвонили в дверь и все, я поначалу не связал звонок с чьим-то визитом.
– Допустим, а что же после?
– Как я и говорил, – продолжил Акстафой, – все так, как я и говорил. Звонок в дверь, потом по телефону, но я после того, как эту надпись в подъезде сделали… духу у меня нет ночами да вечерами впускать кого или откликаться! Но когда я услышал, что через несколько минут все звуки посторонние и голоса за стенку к Ефремову переместились, то подумал, что, может, ко мне по ошибке стучались, вот я и опустил детали…
– Э-к! Предусмотрительно, – ответил Ламасов. – А знаете, мужчина по фамилии Пуговкин, в соседнем доме живущий, он нам по секрету открыл, что видел троих, которые поочередно подъезд покидали, – Варфоломей вскинул палец. – Но… нам Пуговкин сообщил, что только второй – бежал, а вы, Алексей, припомните, говорили, что сразу после стрельбы слышали, как кто-то… прочь, значитца, из подъезда – как пулей вылетел, я прав?
Акстафой кивнул.
– Да, я помню. Слышал топот, подумал, что драка какая на лестнице продолжается? Но потом понял, что маловероятно, звуки уж как-то быстро стихли.
Варфоломей откашлялся.
– Это хорошо, что помните… но вот кто третий-то был? Он, значит, последним ретировался, опосля спринтера нашего.
– Вот уж это, – опять оживился Акстафой, – хоть увольте, хоть режьте меня без ножа, а не скажу – потому как не знаю!
– Ну, без ножа вас несколько затруднительно будет резать, а в остальном к чему такая жертвенность? Верю я вам, – с хитрой улыбкой ответил Ламасов, – уж теперь-то, поди, я у вас отбил охоту мне басни свои рассказывать о семерых зеленых цыплятах?
Акстафой опустился в кресло и промолчал.
– У вашего сына автомобиль имеется? – спросил Ламасов.
– У Глеба?
– Да… у Глеба.
– Какой автомобиль? Нет у него… а каким местом сюда Глеб вписывается?
– Самым прозаическим местом. Вы с сыном когда в последний раз разговаривали?
– В последний раз?! Погодите, – Акстафой приподнялся. – А что Глеб…
– Я думаю, что Глеб, может, к вам вчера и приходил.
– Нет. Не приходил.
– Вы сказали, вам звонили?
– Но это не Глеб!
– Откуда знаете?
– Не знаю.
– А могу я у вас спросить о Глебе?
– Ну, спрашивайте, – недоуменно протянул Акстафой.
– Ваш сын по вероисповеданию кто?
– По вероисповеданию?
– Да, кто он?
– А-а… кто… кто.
– Затрудняетесь ответить?
– Етить, одному богу известно, во что сегодняшняя молодежь верит, но Глеб атеист, наверное… это ведь популярно вроде.
– Понимаю, а в одежде у него какие предпочтения?
Акстафой замялся.
– Ух, задали вы мне задачку… в человеческие одежды, поди, одевается Глеб, не в шкуры же звериные! В двадцать первом веке живем, как-никак. В джинсах, наверно, в футболках… да в рубашках там каких-нибудь, а местами мое старье донашивает.
– А что по волосам? Пострижен Глеб коротко или волосы отращивает?
– Ну нет. Он коротко пострижен. У него кучерявые волосы, как у меня, поэтому он их постоянно сбривает. Не отращивает.
– А место учебы?
– Колледж политехнический на Сверидовской пять, – сказал Акстафой. – Глеб у нас на производстве радиоаппаратуры работать планирует…
– Хорошо для него. А фотография сына у вас есть?
У Акстафоя, уже подозревавшего неладное, глаза округлились.
– Бог ты ж мой, – пробормотал он бескровным губами. – Фотография? А Глеб что? Не вернулся домой? Мне ведь Юля…
– Нет, нет, – успокоил Варфоломей. – Мне для дела нужно.
– Для дела!? В конце концов, в чем мой сын провинился-то!?
– Я просто хочу проработать все версии… есть у вас сыновья фотография или нет? Я ее вам непременно возвращу лично.
– Я требую объяснений, – настаивал Акстафой.
Варфоломей покачал головой:
– И я, Алексей, не отказался бы.
– А я вам все, черным по белому, начисто рассказал.
Ламасов снова протянул ему листы с номерами.
– Черным по белому, говорите?
– Да, так и говорю.
– А я вот хочу ваше внимание еще на одну деталь обратить, – и Варфоломей указал пальцем. – По-моему, значительную!
– Ну, я смотрю… и что?
– Поглядите-поглядите повнимательнее, здесь отражено время начала соединения и его длительность. Это второй звонок, то есть от вас – в квартиру Ефремова, сделанный через несколько минут после того, как вам позвонил Ефремов.
– Ну… и?
– И если на первый звонок – к вам! – как вы видите, не было ответа. То когда вы перезвонили Ефремову, указывается время и дата звонка – а также, самое интересное! – время начала, что я подчеркнул красной линией! – и длительность соединения, которую я подчеркнул волнистой красной линией, это ясно?
Акстафой промолчал.
– Понимаете, что это значит? А это значит, Алексей, что вы сделали звонок Ефремову – и кто-то поднял трубку! – и Ламасов театрально, хлестко хлопнул себя по лбу. – Но кто? Ведь – по вашему собственному заявлению! – вы позвонили Ефремову, когда тот уже был застрелен – и не мог ответить, а преступник, застреливший его, скрылся с места преступления. Так кто же, в конце концов, вам ответил? А-а? С кем и о чем на протяжении двадцати секунд вы разговаривали? Эти вопросы, эти мельчайшие неувязки не дают мне спокойно, мирно спать! Я ломаю над ними голову, а потому и прошу вас, Алексей, как сознательный гражданин сознательного гражданина, будьте ко мне милосердны и благосклонны, верните мне спокойный мой сон!
Акстафой тупоумно-изможденно изучал цифры, пунктиры и многоточия, неожиданно осознав, что дико, безумно устал.
– У меня голова раскалывается, – признался он Ламасову.
– Дайте, – Варфоломей взял лист и сложил пополам.
– Нечего мне вам больше ответить, – сказал Акстафой.
– А теперь, Алексей, верните, будьте добры, мне пистолет Ефремова, – попросил Ламасов, – по-человечески вас прошу!
Акстафой минуту сомневался, потом поднялся и, поставив табурет к шкафу, вытащил протертую от пыли коробочку.
– Он внутри, – сказал Акстафой.
– Вы его зачем украли?
– Не знаю…
– Но причина должна быть – ничто просто так не случается!
– Не знаю.
– А вы знаете, что кража улики с места преступления – это дело скользкое, подсудное, черное, – Варфоломей изъял оружие.
– И что мне будет от вас – в тюрьму меня безвинно швырнете?
– Посмотрим. Думается мне, вы за свою жизнь неспроста опасались, когда пистолет взяли – не могу же я человека в тюрьму сажать за то, что он себя защитить хотел.
– А я и не говорил, что опасался!
Акстафой посмотрел на поджавшего губы Варфоломея.
– Так что, думаю, я с вами поступлю по-братски, к тому же вы явно не в своем уме находились – натерпелись, намучились, напугались, вот и совершили необдуманный поступок, так или нет?
– Да…
Акстафой опустился в кресло и закурил по-новой.
– Вот видите, сколько чирьев вскрылось, – покачал головой Ламасов. – Хотите верьте, хотите – нет, а вот я сам верю, что когда в каком-то месте скучивается, накапливается множество тайн, грязи, гнили, много лжи, все это, рано или поздно, но должно выйти наружу, потому как самому богу угодно, чтобы абсцесс этот, нарыв хронический, лопнул, изжился со свету! А для того, я убежден, должно случиться нечто эдакое – из ряда вон выходящее! – такое, что всю эту грязь, эту нечистоту, эту мокроту подноготную выжмет, поднимет, как гной, как нечто мутное, воспаленное, трупное, как прокисшие соки самой жизни, и выведет их наружу, чтобы оно запахло, завоняло, разлилось всюду, чтобы все вокруг перепачкались, замарались, перемазались этим, чтобы сделалось явным им самим, в какой мерзости, пакости они живут, в каком сраме прозябают. И я думаю, Алексей, что убийство Ефремова – то самое из ряда вон!
Глава 8. Бодхисаттва любит варваров
Когда Ламасов и Крещеный, сидевший за рулем, въезжали на служебном авто – светло-желтом ВАЗ-2101 с поперечной голубоватой полоской, – на парковку политехнического училища, в небе, напоминающем серебристый лист фольги, уже начали прочерчиваться первые бледно-пурпурные линии тусклого света. И Варфоломей, меланхолически-мечтательно уставившись в окно на пробегающую панораму, наблюдал вереницу беспрерывных строений, а вверху – металлический лес телеантенн, которые были как причудливые скрепки на кирпичных листах бумаги, а на телеантеннах – очертания птиц, вернее, только лишь бесплотно-зыбкие очертания, а не сами птицы.
Варфоломей отстегнул ремень безопасности:
– У Акстафоя сын есть, Глебом зовут, здесь учится. Учеба у него с радиоаппаратурой связана.
– А причем тут радиоаппаратура?
– Мне просто надо с Глебом словечком перекинутся, а то, что радиоаппаратура, – Варфоломей улыбнулся, – просто выбор любопытный.
– Думаешь, сын Акстафоя мог вчера к отцу наведаться?
– Кто знает? Может, пареньку найдется, что нам порассказать.
Варфоломей надел шапку, вышел из машины и захлопнул дверь, а Крещеный, пробарабанивший пальцами по кожаному рулю, проводил напарника взглядом до политехнического училища, минуту-другую посидел в раздумьях, а потом сам вышел, покрутился у машины, смахивая надуманную пыль с кузова – и заметил, что в его сторону, обняв выскакивающий из рук учебник, порхающе-торопливо направляется юная девушка, одетая в пальто и сапожки, а на голове – шарфовый платок, под которым аккуратно уложены причесанные темные волосы.
– А вы что тут стоите? – дружелюбно поинтересовалась она.
– Я-то? – удивился Данила. – А я следователь Крещеный. Вот и стою.
– Следователь профессия, а Крещеный – это фамилия?
– Верно. Я товарища лейтенанта жду.
– А он тоже Крещеный? – шутливо-издевательски спросила.
– Нет, он – Ламасов.
– Лама – как буддийский монах?
– Ламасов – это фамилия его.
– Понятно, а если вы следователь, то расследуете что?
– Расследую. А вы Глеба Акстафоя знаете, – рискнул Данила.
– Глеба? – с подозрением спросила она. – Я знаю.
– Уверены?
– Да, я однокурсница его, меня Марья зовут.
– Марья, очень приятно, а я Данила Афанасьевич.
– А я тогда, Марья Аверьяновна.
– Значит, говорите, с Глебом знакомы?
– А почему вы о Глебе спросили, с ним случилось что?
– А почему вы думаете, с ним могло что-то случиться?
– Потому что вы спросили! – притопнула она.
– Да, верно. Не могу вам ответить конкретно. У нас к Глебу вопросы.
– Только вопросы? А по какому поводу эти вопросы?
– Допустим, об отце его.
– А-а, – странным голосом протянула Марья.
– Вы знакомы с отцом Глеба?
– Лично – нет, сам Глеб о родителях молчит, а я и не спрашиваю. Знаю только, что ни отец Глеба, ни мать его на спортивных состязаниях не появлялись. Глеб в футбол играл на замене второстепенного игрока, выбывшего из-за травмы.
– Понятно. А не подскажете мне, Марья, не пропускал ли Глеб занятия, вот, к примеру, вчерашние? Или позавчерашние?
– Нет, не пропускал.
– А вот вы Глеба, по-вашему, хорошо знаете?
– Ну… я по натуре наблюдательная.
– Человеку свойственно наблюдать за объектом его интереса.
– А я вижу, что Глеб и вашего интереса объект!
– Поймали с поличным, – Данила посмеялся. – А вы, Марья, не заметили, чтобы Глеб в дурном настроении, может, был…
– Да, – она на секунду задумалась. – Он со мной, обычно, очень хорошо общается, улыбается и говорит, что я его лучик света в темном царстве, а вот вчера он будто оторванный от мира сидел.
– Как это понять – оторванный от мира?
– Я с ним заговорила о чем, не помню уже, а он как зомби, ни ответа, ни привета, помолчал-помычал, а потом отвернулся.
– А вы, Марья, с Глебом когда в последний раз виделись?
– Вот вчера и виделась, а он даже попрощаться не подождал меня, – обидчиво-жалостливо ответила Марья, – как в воду канул.
– После учебы?
– Сразу ушел.
– А обычно он вас ждет?
– Да, всегда. Он меня до дома провожает, иногда мы гуляем.
Крещеный сдержанно улыбнулся.
– Думаю, Глеб вас обидеть не хотел. А вы номер домашний его знаете? Или адрес, может, буду должником, если удружите…
– Адреса не знаю, а вот номер вам могу продиктовать.
– Одну секунду, – Данила вытащил ручку и записную книжку, начирикал номер и широко, горячо-благодарно улыбнулся.
– Мне, наверное, бежать надо, а то на пары опоздаю.
– Удачи вам, – сказал Данила.
– И вам удачи, следователь Крещеный, Данила Афанасьевич!
Данила дожидался Ламасова, который, ссутулившись и сунув руки в карманы, коротко-дробными шажками, то попеременно сбавляя ход, то убыстряя, пересек парковку и сел в машину.
– Глеба, – подытожил он, – не видать.
Крещеный хитро ухмылялся.
– А мне его барышня повстречалась, – сказал он.
– Где?
– А вот здесь. сама ко мне волей случая подошла поинтересоваться, что тут милиционеры ищут.
– Ну… и что?! – напирал Ламасов.
Данила коротко пересказал Варфоломею суть разговора.
– Ясно-ясно. Все б так случалось просто, само собой!
– Номер телефона выудил из нее, да и узнал походя, что Глеб наш выглядел от мира оторванным.
– У них занятия начались, а Глеба нет, я ему позвоню, – сказал Варфоломей, набирая записанный Крещеным номер. – А это, будь добр, Даня, подскажи, какая у тебя цифра? Тройка или пятерка?
– Девятка, – присмотрелся Данила.
– Ужас – как курица лапой! – ты хотя бы старательно…
Варфоломей прервался, когда послышался шум в трубке, и одними губами, глядя на Данилу, прошептал, что ответили.
– Юля у телефона, – послышался голос.
– Здравствуйте, я из учительской звоню, меня зовут Ламасов, Варфоломей Владимирович…
– Вы по поводу Глеба?
– Да, это я – профессор Ламасов, – с напускной заносчивостью сказал Варфоломей, – хочу знать, почему Глеб не на занятиях?
– Ему нездоровится.
– А вы мама Глеба?
– Да.
– А можно Глеба к телефону?
– А по какому вопросу?
– Хочу его о непредвиденных изменениях в расписании предупредить, – проговорил Ламасов. – И узнать, будет ли он и в дальнейшем с командой на спортплощадке выступать?
– Минутку, – и куда-то за пределы трубки крикнула, – Глеб! К телефону тебя!
– Кто? – негромкий голос.
– Профессор какой-то…
Варфоломей ждал.
– Профессор Ламасов! – прошептал Данила.
– Цыц, Крещеный!
– Это Глеб, я слушаю.
– Глеб, здравствуйте, вам удобно сейчас говорить?
– Э-м-м, да… – недоуменно протянул Глеб. – А кто это?
– Вы только не пугайтесь, Глеб, я вам звоню, потому что у вас хочу попросить, так скажем, помощи, содействия, а фамилия моя – Ламасов, я лейтенант милиции. Если не хотите вашу маму по пустякам тревожить и между нами разговор оставить, то можете притвориться, будто говорите с преподавателем, я вам подыграю в случае чего, это ясно?
Варфоломей ждал ответа.
– Ясно, – промямлил Глеб. – А почему вы мне звоните?
– Понимаете, Глеб, я расследую дело об убийстве Егора Епифановича Ефремова.
– Убийстве? – недоуменно спросил Глеб.
– Да, – коротко ответил Ламасов. – Видите ли, Ефремов – был человек такой… он застрелен из ружья в своей квартире.
Глеб помолчал, потом сказал:
– Ефремов…
– Дело в том, что Ефремов, прижизненно, был соседом вашего отца. И мы с товарищем, так сказать, на пару землю мордами роем в поисках свидетелей, возможных очевидцев, простыми словами выражаясь, этого преступления чудовищного, – Ламасов терпеливо выждал, а потом продолжил. – И я вам звоню, потому как Акстафой, ваш отец, предположил, что вы, Глеб, возможно, приходили к нему около девяти часов вечера – незадолго до того, как произошло убийство.
Варфоломей обождал, вслушиваясь, а затем договорил:
– И я поразмыслил, что, если предположение Алексея верно, то вы, может статься, могли заметить какую-то активность у квартиры Ефремова, может, персону подозрительную, а может, еще что?
Ламасов, многозначительно-заговорщически подмигивая, поглядывал на Данилу и ждал, что ответит сын Акстафоя.
– Да, – наконец сказал Глеб.
– Заметили, значит, кого подозрительного?
– Да, я заметил мужчину.
– А описать затрудняетесь?
– Затрудняюсь.
Ламасов задумчиво хмыкнул:
– Скажите, Глеб, а он один был?
– По-моему, один.
– И где он был?
– Как это – где был?
– Где вы его видели?
– Когда к отцу приходил.
– У квартиры Ефремова?
– Да – там.
– И что он делал?
– Не знаю.
– К Ефремову он стучался, не слышали?
– Может, стучался.
– Но при вас не стучался?
– Да нет…
– А не показалось вам, что он дожидался кого?
– Кто?
– Мужчина, которого вы видели.
– Не знаю.
– А он вооружен был, по-вашему? Мог быть вооружен?
– Вооружен?
– Да.
– Нет… Не знаю… Не могу сказать.
– А вы к отцу приходили?
– Да, к отцу. Но он, наверное, спал. Не услышал.
– Не открыл вам дверь?
– Да, не открыл.
– И вы сразу ушли?
– Да.
– И когда спускались, то никто не заходил в подъезд?
– Нет, я вышел и все.
– А когда вышли – в каком направлении шли?
– Я налево повернул, – ответил Глеб, – то есть направо.
– Так, в сущности – направо или налево?
– Направо.
– У вас с собой какие-нибудь вещи были – например, сумка?
– Да.
– Я так понимаю, в ней тетради с конспектами, – предположил Варфоломей, – учебники, может? Значит, небольшая сумка.
– Да.
– Скажите, а вы по вероисповеданию кто?
– Православный, – будто вопросительно сказал Глеб.
– Смелее, Глеб – правильного ответа нет! – заверил Ламасов.
– Православный.
– А религиозные атрибуты носите?
– Атрибуты? Это какие?
– Ну, крестик нательный или, может… головной убор?
– Крестик только.
– А одеты вы во что были? В куртку кожаную, черную?
– Нет, в темно-коричневую, с капюшоном меховым.
– Скажите, Глеб, – Ламасов жестом попросил у Данилы ручку и вытащил из кармана блокнот, – а у вас не осталось, может, списка с именами людей, у которых ваш отец одалживался?
– А вы у него спросили бы, – с усмешкой ответил Глеб.
– А я, Глеб, спрашивал, только он, по-моему, не упомнил всех.
– Вы минуту подождете?
– Сколько угодно, – уверил Ламасов.
– Я сейчас, – торопливо отозвался Глеб, – минуту подождите.
– Жду.
Данила вопросительно вскинул бровь.
– У паренька глазки загорелись, метафорически, – прошептал Ламасов, – когда я поднял вопрос о займодавцах Акстафоя.
– Видать, что и его долги отцовские душат, – сказал Данила.
– У меня бы они в печенках сидели, – кивнул Варфоломей. – Эх, Таганка, все ночи, полные огня! Таганка, зачем сгубила ты меня!? Погибли юность и талант… в твоих стенах!
Глеб поднял трубку:
– Алло, – сказал он, – вы тут?
– Да, – отозвался Варфоломей.
– Вы что-то говорили?
– Нет, нет…
– У меня есть список с именами и фамилиями.
– Значит, нашелся!
– Да.
– Продиктуй те, которые не вычеркнуты.
– А тут, – сконфузился Глеб, – все не вычеркнуты.
– Хорошо, тогда диктуй, я готов записывать.
– Диктую по порядку, – сглотнул Глеб, – Эдуард Кузьмич, это первый… далее, Аркадий Тульчанов… Илья Луганшин… так, следующий Жорж Селифанов… вы успеваете, не быстро?
– Да, успеваю, хорошо диктуешь.
– Софрон Сильвестрович, а фамилии – фамилии не вижу…
– Щитовидкин у него фамилия, – сказал Варфоломей, – это все?
– Нет, – сказал Глеб, – еще Антон Натанович, фамилия не указана тоже… записали? Эзра Романович Мирзоев… и Назар Захарович Нефтечалов, вот этот последний! Больше никого.
– А на другой стороне?
– Тут только на одной стороне – а вы Нефтечалова записали в свой список? Назара Захаровича? Запишите…
– Да, спасибо, Глеб, – душевно произнес Ламасов. – Я записал поименно и пофамильно, кого ты назвал. Список давнишний?
– Я отца уже полгода у нас не видел.
– Думаешь, отец успел с кем расплатиться?
– Не знаю.
– А с кем-нибудь из должников ты лично знаком?
– Нет, – ответил Глеб, – это все отцовские знакомые.
– Хорошо. Неплохой ты, по-моему, человек, Глеб, я нутром чую. Живи своим умом, вот тебе мой единственный совет.
– Я постараюсь.
– Постарайся для себя, – Ламасов кивнул. – Головастый ты парень, неглупый ведь, если в радиоаппаратах смыслишь, но ум конечно, оно не главное, ум – субстанция скользкая, как невидимая вода в теле, он постоянно течет-меняется, струится вниз, вечно жаждет в животной форме выплеснуться, он ненадежен, а вот доброта, Глеб, простая человеческая доброта, человечность, она дорогого стоит, неоценима… и еще, Глеб, задержу тебя на минутку, прости, раскудахтался я, но мы с товарищем моим, следователем Крещеным, повстречали добрую знакомую твою, ее Марьей зовут – она, замечу, тревожится по тебе! Нравишься ты ей, спору нет, так что и ты, Глеб – будь к ней по-доброму, не становись оторванным от мира.
– Не стану, – с невольной, тягостной улыбкой ответил Глеб. – Спасибо.
– До свиданья.
– И вам до свиданья.
Варфоломей положил трубку.
– Ну что? – спросил Данила.
– Безразлично Глеб наш воспринял тот факт, что буквально в двух шагах от убийцы находился – мне бы кто сказал, что моя жизнь на волоске от ружейного выстрела висела, я бы, поди, иначе отреагировал, – поразмыслил Варфоломей. – Но теперь мы знаем, что Глеб к Акстафою приходил около девяти часов и, по его же собственным словам, убийцу или мужика какого, который у квартиры Ефремова крутился, заметил – запах его вдохнул, услышал его дыхание в пустом подъезде, а может, и голос знает, он воспринимал присутствие в непосредственной близости. Стоял рядом с ним, сердца их в унисон бились, он приобщился к его мироощущению – заглянуть бы в глаза этому Глебу!
– Ага.
– И ведь, судя по всему, Глеб – был тот, кто первым подъезд покинул, – подытожил Ламасов. – Я убежден, что он первый.
– Ну, возвращаемся?
Варфоломей хлопнул себя ладонями по коленям:
– Давай, заводи! – закатал рукав и посмотрел на часы. – В ближайшее время из экспертно-криминалистического центра уже должны прийти заключения по пальцам из квартиры Ефремова… фу, духота нестерпимая! – Варфоломей покрутил ручку, опуская стекло. – И неизвестно пока, что там по гильзе – если пустышка, отправим на учет и сопоставим по массиву гильз с мест преступлений, может быть, факты применения оружия по региону уже всплывали и до дела Ефремова.
На ярко-желтом, как пчела в приглушенном свете фонарей, милиционерском ВАЗ-2101 выехали они на проезжую часть.
– Кто Ефремова убил, – сказал Ламасов, – роковую ошибку допустил! Именно убийством. Мне хочется его поймать – и я это сделаю с твоей, следователь Крещеный, помощью, и до того, желательно, как Егора Епифановича во прахи сырой земли возвратят. Иначе, если убийца его разгуливать будет на свободе, то похороны Ефремова останутся незавершенными. А я не люблю оставлять дела незавершенными. И я не оставлю.
Глеб вслушивался в равномерные, успокаивающе-медленные, пульсирующие, один на другой наваливающиеся гудки в перфорированной темно-красной трубке – остаточный электростатический стрекот в микрофоне. Пальцем Глеб опустил рычажки. Стоял, опершись локтем на тумбочку, во рту пересохло, а все тело – зыбкая пустота, сформированная сумасшедшими ударами сердца. Глеба затошнило, вспотел лоб, и он ощутил – поднялась до невероятного градуса температура тела, футболка насквозь промокла, и в ноздри ударил резкий неприятный запах пота, а босые ступни – приклеились к линолеумному полу. Ему захотелось, чтобы все прекратилось!
Ему хотелось, чтобы каждый получил то, что ему полагается, чтобы Акстафой получил то, что полагается Акстафою, Юля Лукьяновна то, что полагается Юле Лукьяновне, а Ламасов – то, что полагается Ламасову. И все то, что было определенным свыше – сделалось определенным и здесь.
Глеб с трудом, вяло, дошагал до кухни, открыл морозильник и сунулся лицом в отрезвляющую прохладу, а затем вернулся к телефону и сделал, как собирался – позвонил отцу.
– Кто это? – настороженно спросил Акстафой.
– Пап, это Глеб.
– Глеб, ты дома?
– Да, мать мне сказала, что ты звонил.
– Куда звонил?
– Сюда к нам.
– Когда?
– Вечером, – напомнил Глеб.
– Я ей не звонил – это она мне.
– Неважно. Мне из милиции звонили.
– Кто?
– Лейтенант Ламасов.
– Когда? Давно?
– Вот только что.
– Он у меня о тебе спрашивал, – сказал Акстафой, – я весь на нервах! Меня уже как бритвой режут…
– А он у меня о тебе спрашивал, – ответил Глеб.
– Что спрашивал?
– Всякое по мелочи.
– Он тебя не принуждал ни к чему?
– А к чему он меня принуждать мог?!
– Вот я у тебя и спрашиваю!
– Он только проблемами твоими интересовался.
– Какими проблемами?
– Финансовыми, кто и что.
– А ты ему что?
– Я ему имена из твоего списка продиктовал.
– Надо тебе было Ламасова этого – куда подальше послать!
– Почему?
– У нас в доме мужика застрелили из ружья – Ефремова, а он ветераном войны оказался! – и теперь мне шагу не ступить!
– В смысле?
– Не заморачивайся, Глеб, – ответил Акстафой, – у кого нынче проблем финансовых нет? У всех проблемы – и что с того?!
– Вот опять! – прорычал Глеб.
– Что опять?
– Ты себя послушай, пап!
– А я что не то сказал? Ты меня прости, Глеб! Мне голову эти мусора, сатрапы эти трижды проклятые, совсем заморочили, я на них жалобу… и не пойму, я у этого мясника красноперого, у ментяры этого вшивого, в убийстве Ефремова, что ли, главный подозреваемый!? Видимо, не к кому ему подкопаться больше! Фигурантов-то нет, только Акстафой – не тухлый вариант! А я ему, дурак, доверился – я ему пистолет с места преступления вернул в руки, а теперь, поди, сволочь эта меня зароет заживо с уликой такой! Будет говорить, что ружьишко у меня в руках было – подыщут, подбросят, подставят меня – кто их знает, гадов!
– Будь я им, тоже подозревал бы тебя, – сказал Глеб.
– Это еще почему?
– А ты сам подумай! Хотя бы о словах своих думал ты!?
– Ну, если я тебя обидел чем – то прости.
– За что?
– Откуда мне знать?!
– Ты даже не понимаешь, за что извиняешься!
– Я просто не пойму, – растерялся Акстафой, – и ты меня в ту же яму волочишь – вы будто бы сговорились против меня все, как свора диких собак набросились на меня – а я-то причем!?
– Пап, послушай.
– Ну, я слушаю!
– Я тебя хочу попросить.
– Что?
– Обещай, что мою просьбу выполнишь!
– А что у тебя за просьба?
– Ты обещай мне, клянись – что выполнишь!
– Не могу я, пока не пойму, о чем речь идет.
– Со своими долгами расплатись – пока не поздно. Со всеми, которые на тебе – и на нас с матерью! – мертвым грузом висят.
