полная версия

Ян Михайлович Ворожцов
Мотылек в бамбуковой листве

Данила расплывчато улыбнулся:

– Я подскажу. У него походка изменилась.

– Да ну? – Варфоломей перемотал запись.

– Я вот как думаю, – начал рассуждать Данила. – Такси он по счастливому случаю поймал. Может, у него где автомобиль и был, только вести он его не мог, допустим. Подвернул ногу, может?

Варфоломей вернулся в кресло, задумался на минуту-другую, выслушал Данилу и резонно кивнул.

– От себя добавлю, что если он в том направлении бежал, то, может, и машину там оставил – на парковке, – Варфоломей вытолкнул себя из кресла, подошел к черно-белой зарисовке и ткнул пальцем. – Вот здесь парковочная зона.

– Возможно.

Варфоломей кивнул, но тут же спросил:

– А почему ты сказал, что тут двое фигурируют?

– Ясно ведь. Первый, кто на камеру Романова попадает – это преступник.

– Так-с, а что второй? Кто…

– А второй, кто на камеру автодорожной инспекции – это уже наказанный. Они два разных человека в том смысле, что их разделяет роковой случай.

– Но это один и тот же человек?

– Пусть так, я над тобой подсмеяться хотел. Конечно это один и тот же человек. Да плюс ко всему наверняка убийца Ефремова. Так что осталось нам его автомобиль вычислить. Поедем, перепишем номера всех машин, которые поблизости есть, а оттуда узнаем пофамильно – кому они принадлежат, а если имя всплывало в деле… Что ж, тогда и действовать будем.

Варфоломей широко, облизывающе-сладостно улыбнулся:

– Здравая мысль, следователь Крещеный, а мимоходом и по переулку линейным осмотром пройдемся, – рассудил он.

– А чего ты хочешь найти, в темноте-то? До рассвета еще два часа, – сверился Данила со строгими настенными часами.

– Вот фонари нам, следователь Крещеный, на что нужны?

– Вопрос, я понимаю, риторический?

Варфоломей, снимая куртку и доставая шапку, ответил:

– Правильно, правильно понимаете, следователь Крещеный!

Ламасов с гомерически-зловещим хохотом потянулся к дверной ручке, но промахнулся ухватиться за нее – она сама опустилась, скакнула вниз, и опять заглянула в кабинет Алиса.

– Варфоломей Владимирович, – певуче протянула она.

– Алисонька, мы со следователем торопимся, что там?

– Тут к вам пожаловал таксист, зовут Кирилл Ильич Горчаков, который пассажира подвозил на Головольницкой, – ответила девушка.

– А что, время подходящее! Давайте его сюда с руками и ногами!

Ламасов зашвырнул шапку обратно и повесил куртку.

– Горчаков… по-моему, страшно напуган, – доверительным шепотом предупредила.

– Пригласите Кирилла Ильича через минуту. Я им займусь.

– Вы только его не пугайте.

– Ну все, Даня, – Варфоломей потер ладоши, возвращаясь к столу. – Кирилл Ильич, значит, вот теперь и поглядим, кто нашего подозреваемого подвез – и я думаю, что мы этого таксиста, шоферюгу этого – раз-два! – Варфоломей взмахнул ладонью в воздухе, – в два подступа оприходуем, как масло на хлеб намажем, а оттуда… напуганный этот… нам все выложит. Я ему вариантов не оставлю – а уж если он руки замарал связью преступной, что много вероятно! – то пусть наш брат трижды перекрестится, беды ему не миновать – я его досуха выжму.

Варфоломей отвлекся на робкий, безвольный стук, поднял блестящие глаза.

– Войдите! – громко пригласил он. – А ты, Даня, пока постой в коридоре да позвони участковому инспектору Аграфенову…

– Займусь.

Крещеный коротко кивнул и, прежде чем покинуть кабинет, отступил на шаг, смутившись и поглядывая на очаровательно улыбающегося Ламасова, который смутился тоже – а Данила вежливо отступил, пропуская кланяющегося, здоровающегося и топчущегося на месте, потливого и запыхавшегося мужчину с выпуклыми философскими залысинами и багряными от прилива крови ушами, с мутными, болезненными, оловянными и аллергически-слезливыми глазами; Горчаков, семенящий к спасительному стулу шаркающей походкой, аккуратно держал пальцами дужку очков и протирал запотевшие, присыпанные перхотью с бровей линзы розовой салфеткой с ромбическим узором.

– Даня, – окликнул Варфоломей, – попроси Алису принести стакан холодной воды нашему гостю, будь так добр!

– Ага.

– Меня зовут лейтенант Ламасов, Варфоломей Владимирович, если угодно по имени.

– А я к вам сам, – пробормотал Горчаков, – сам к вам…

– Это вы по-китайски?

– А? – недоуменно-напугано поднял Горчаков глаза.

– Кирилл Ильич, – добродушно сказал Ламасов, – вы меня не пугайтесь, я к вам со всей душой и сердцем предрасположен и открыт, так сказать – и я хочу, чтобы вы кристально поняли и усвоили эту истину, я вас не обвиняю, не подозреваю, не хочу вас расстраивать и оскорблять, мне просто нужно, чтобы вы, как гражданин ответственный, рассказали мне, как другому гражданину равноправному с вами, о пассажире том, который вас на Головольницкой вчера в десятом часу тормознул – уж больно он меня интересует. Кто, как выглядел, во что одет был…

Пока Ламасов говорил, в кабинет беззвучно-вежливо вошла Алиса, принесла и поставила стакан на стол.

– Вам, Кирилл, может, сахарку ложку? – дружески, без капли принужденности и притворства, простецки спросил Ламасов.

– Да, – ответил Горчаков, – сахару можно…

– Два куска? Три? – спросил Ламасов, выдвигая бренчащий ящик и извлекая из него шуршащую картонную коробочку.

– А давайте три,  – утирая вспотевший лоб, сказал Горчаков.

Варфоломей отобрал три куска – идеально-кубических, как игральные кости! – и с плеском уронил первый, затем взял ложку и помешал, потом уронил второй и третий, размешав.

– Пейте, не стесняйтесь, – попросил Ламасов и, убрав коробку обратно в ящик, стиснул зубы и тихо просвистел, – кыс-кыс…

– А у вас кошечка, – заметил Горчаков.

– Это да, – Варфоломей развернул кресло и дал безволосой, грациозно-тощей кошке запрыгнуть к нему на колени, – моя!

– У меня самого кошка дома.

– В них фараонова кровь, – сказал Ламасов, – а по форме они как песочные часы – они символизируют само время. Но давайте-ка, Кирилл, вернемся к пассажиру с Головольницкой.

– Давайте.

– Начнем с имени – вы не поинтересовались, как зовут его?

– Да я только так, – пожал плечами Горчаков, – чтобы, как говорится, товарищескую атмосферу вдохнуть, спросил его…

– А он?

– Сказал, что его Николаем зовут.

– Николаем? – чуть придвинулся Варфоломей.

– Да, – дрожаще-бледными губами произнес Горчаков.

– А вот, Кирилл Ильич, скажите мне, как, по-вашему… он вам соврал?

– А как, товарищ лейтенант, тут поймешь так с ходу-то?

– Я так вот размышляю, Кирилл Ильич, что вы – таксист со стажем, и с людьми всевозможных сортов вас обстоятельства сталкивают изо дня в день – верно? – сделал паузу Ламасов.

– Не совсем… вообще-то я… Но, впрочем, да, – задумчиво пожевал губами Горчаков.

– И у вас, – с улыбкой протянул Ламасов, – мне очень хочется верить, Кирилл, натренировалась, вот как мускул, интуиция. Эдакое чутье, которое вам подсказывает моментально, что за человек к вам в такси садится – по голосу его, по случайному жесту, может, по словам, которые человек с вами в общении употребляет, по тому, какие сигналы он подает вам. И вся эта сумма, этот замысловатый спектр, он вами замечается, он вами воспринимается и регистрируется единовременно… Он вами усваивается беспрепятственно, и в ответ пробуждается в уме вашем определенное чувство, иногда оно положительное в свойстве своем, а иногда отрицательное, неприязненное. Но всякое чувство похоже, так сказать, на мыльный пузырь – загляните, пожалуйста, будьте добры, внутрь себя. Или, если не можете, хотя бы на капли воды на краешке стакана… присмотритесь повнимательнее – вы видите? Они пронизаны светом, светятся и подрагивают как будто бы. И оно, это чувство, есть нечто прозрачное, да? Но одновременно окрашенное удивительными, яркими, пустыми и живыми, Кирилл, слепящими красками, и в пузыре этом содержится слепок с человека, потому что люди в сущности своей – и есть такие вот пузыри. Они надуваются и, перепутываясь, мчатся к небесам столпотворением, но их пути прерываются. Они лопаются, а случается иногда – как вот мы с вами теперь – они волей непреложного случая сталкиваются и сливаются, и становятся на момент одним целым прежде, чем лопнуть…

Варфоломей сделал мягкий, но властно-покровительственный жест ладонью и звучно прищелкнул длинными пальцами.

– А теперь, Кирилл, подумаем – стал бы человек, только что убивший другого человека, называть кому попало свое имя?

– Он заикнулся… Я это помню, – подумав, ответил Горчаков.

– Заикнулся?

– Да, – кивнул Горчаков.

– Как именно?

– Вот так. Н-никол-лай… вот так, Н-никол-лай, когда я у него имя спросил.

– А вы говорили с ним?

– Несколькими фразами перекинулись.

– И больше он не заикался?

– Нет.

– А вам не показалось, что он хромал?

– Знаете, я не то чтоб видел, но мне так подумалось, когда он садился в машину, – пояснил Горчаков.

– Так… а мужчина этот, Николай, не обратили внимания, он в перчатках был или?..

– Вот, не обратил, но, по-моему, в перчатках.

– Ну, машинку вашу на наличие следов крови и отпечатков пальцев наши эксперты проверят.

– Это пожалуйста.

– Опишите, будьте добры, как этот Николай ваш выглядел. Во что одет был, например, какого цвета волосы?

– У него волосы светлые, по-моему, даже серые.

– Серые?

– Ну да, седые, хотя по голосу да и по внешности не старик, ему лет под сорок пять, может – под пятьдесят, но не старше.

– А сумку при нем не заметили?

– Заметил, – важно поднял палец Горчаков, – сумку заметил при нем. Обычно пассажиры сумки кладут, а потом садятся. У меня ведь не автобус, понимаете ли, не поезд какой-нибудь, ничьих лишних рук нет… и глупо за добро свое так трястись. А он эту сумку к себе прижимал всю дорогу, будто у него там деньги были или алмазы какие, или же драгоценности украденные.

– Или ружье?

– Ружье?

– Мужчину по фамилии Ефремов из ружья застрелили – и мы подозреваем, что убийца его в ваш таксомотор приземлился.

– Боже мой, – пробормотал Кирилл Ильич, – я ж, получается…

– Вы промочите горло, не бойтесь, в моем кабинете вас и пальцем не тронут, – с убежденностью сказал Варфоломей.

– Я вам верю.

– И правильно делаете, и я вам верю, – улыбнулся Ламасов, – а это редкость в наши дни! А теперь подскажите-ка адресок мне, где вы Николая высадили. Желательно, с подробностями…

– Благовещенская пять, – незамедлительно ответил Горчаков и призадумался, – у метро… и там остановка автобусная.

– Благовещенская, значитца, – кивнул Варфоломей, – а оттуда он мог и на метро, если не дурак… и на автобусе ночном… ну-с, Кирилл Ильич, теперича можете отретироваться, но я вас, если не затруднит, в течение суток попрошу вернуться, когда вы основательно проспитесь, чтобы вы с нашими художниками, так выразиться, потрудились над составлением фоторобота подозреваемого. Убил он Ефремова или нет – а отыскать его надо.

Варфоломей протянул руку, и Горчаков липко-скользко пожал ее.

– Я уже могу идти? – нерешительно уточнил Горчаков.

– Можете идти, – подтвердил Ламасов, – отоспитесь хорошо!

Глава 6. Картины примитивной охоты

К осмотру парковки и переписыванию номеров подключили участкового инспектора Эраста Аристарховича Аграфенова, который на пару с Крещеным ходил с блокнотиком от одного автомобиля к другому, черноволосой фигурой перемещаясь между конусами лучистого, снежно-белого фонарного света и своим экономным почерком выводя циферки и буквенные сокращения; то же самое проделывал Крещеный, небрежно-наклонно чирикавший какие-то одному ему удобопонятные каракули; а Варфоломей, вооружившись круглым прожекторным фонарем с внушительной лампочкой в застекленной сердцевине, с фотоаппаратом, подвешенным за лямку на шею, прочесывал почерневший от влажности, темный переулок, вертя по сторонам головой и выдыхая горячий пар в стылой воздух. И его длинная, островерхая, сужающаяся тень бежала рябью по лужам чуть ли не по всей длине меж домов.

Варфоломей брезгливо, удрученно-разочарованно сплюнул.

– Опостылела мне ситуация эта! – негромко выдохнул он.

Из форточки вверху раздался старческий, дрожаще-дряблый голос:

– Кто тут шляется, в окна мои светит?

Варфоломей дружелюбно поднял руку:

– Виноват, разбудил. Я лейтенант милиции! Ламасов моя фамилия.

Старичок усмехнулся:

– Не разбудил, лейтенант, уж если б я спал, то меня и пушкой не растормошишь, блокадник я. И на сон не жалуюсь. У меня сон глубокий, крепкий – на века! – как с доисторической архитектурой. А у вас тут следствие какое-то?

– Ефремова убили… – начал Варфоломей.

– Егорку знаю я, – прервал дед, – жаль мужика!

– Убийца по этому переулку отступил с места преступления.

– Да?

– Вот именно, а я ищу, может, он наследил.

– А я вам – по секрету, так сказать – доложу, что слышал с комнаты, как крикнул кто-то в переулке да проматерился.

Варфоломей, невольно приподнявшись на носочках к форточке, окликнул блокадника и выпросил:

– Когда? Не вспомните?

– Отчего-ж не помнить? Да вчерась, по-моему, минут за сорок до того, как ваши красноперые, из конторы ментовской вашей, то бишь, по квартирам нагло расхаживать принялися, как петухи по курятнику. Я-то им открыл, почитай, с распростертыми объятиями, милиция ведь, да только не успел я открыть, как надерзили они мне, будто штрафнику какому, с угрозами непонятными, с гонором. Ну я у них перед носом – хлоп-бац! – и закрыл дверь-то, только и слышал, как один меня чурбаном обозвал. Я, конечно, не глухой, матюгнул в ответ, ну и пускай, думаю, покумекают да сами вернутся.

Варфоломей внимательно, чутко, понимающе выслушал его.

– За товарищей своих… – начал он, – а, впрочем, какие они мне товарищи, крысари приблудные, долго не продержатся.

Варфоломей повернулся и, пройдя в одном направлении, а потом в обратном, прощупывая жгуче-желтым лучом фонаря массивные кирпичные стены. Он заметил у самого дома поломанную дощечку с продольной трещиной и, приблизившись и наклонившись, увидел небольшое выделяющееся отверстие, где был вбит гвоздь.

Ламасов взял в ладонь фотоаппарат и сфотографировал как раз в момент, когда к нему подошли Крещеный и Аграфенов.

– А почему бы, – спросил Аграфенов, – и нам фотокамеры не выдать, чтоб мы с Данилой Афанасьевичем номера сфотографировали?

Данила ответил:

– Варфоломей у нас пуританин, ретроград, реакционер-мыслитель. Не верит в технику, в научный прогресс.

– А кто в него верит? К тому же я и твоему почерку – как курица лапой! – тоже не шибко-то доверяю. Но фотоаппараты эти, кто знает, может, фотопленка испортится, засветится как-нибудь в важный, ответственный момент – и прощай, улика драгоценная. А ты, Аграфенов, глазенками своими поглядел и ручонками написал – и вот, оно у тебя на странице, никуда не денется, и кто знает, может, на руках у тебя уже доказательство вины чьей!

– Тридцать одну машину насчитали неподалеку.

– Ну, раз тридцать одну, значит, тридцать одну. Тут главное – как в казино, не прогадать со ставкой.

Данила спросил:

– А ты что здесь… просто фотографируешь пейзажи или с целью какой-то?

– Сам полюбуйся, – Варфоломей направил луч на улику.

– И? – Данила присмотрелся одним глазом, оттянув веко.

– Гвоздь в ней был, – ответил Варфоломей, – я думаю.

– Ну, а убийца что, прижавшись к стенке бежал? Неудобно, наверное, было ноги уносить, – ехидно улыбнулся Крещеный.

– А может, – сказал Аграфенов, – он эту деревяшку, когда от ботинка или туфли оторвал, то отшвырнул? Я бы вот и сам отшвырнул. Может, деревяшка боли и не почувствует, но злость выместить нужно. Видели, как ребятня, споткнувшаяся о поребрик по невнимательности, в отместку поребрик и пинает?

Варфоломей и Данила переглянулись.

– Надо бы гвоздь найти, – сказал Данила. – Может, кровь на нем.

– Овчарка Акимовская учуяла бы, – сказал Варфоломей. – Они же тут прочесывали все, когда с Романовым ходили.

– Надеюсь, хорошенько он проколол подошву, иначе не хромал бы. Да и до машины своей сам дошел.

– Если была она, – напомнил Варфоломей, – не знаем еще.

Аграфенов, отсморкнув сопли в носовой платок, сказал:

– Тут странное что-то, ребята, вот мне пять-шесть лет было, когда я однажды на гвоздь по глупости наступил. Вонзился он сквозь подошву шлепанца. Я так орал, а уж кровищи вылилось полведра. А без приятеля моего, который мне удружил плечом, мне ползти бы пришлось, как фронтовику безногому, и ору было дай боже, улицу на уши поставил, народ повыбегал, думали, режут меня маньяки или бездомные собаки в клочья разрывают. А тут ни капли крови. Как может такое быть?

Варфоломей брызжуще-кудахчуще посмеялся, и, взяв дощечку, все трое возвратились к служебному ВАЗ-2101, откуда Ламасов – пока Данила запечатывал улику в полиэтиленовый пакет, а Аграфенов стоял, хрипло-простуженный, сморкаясь в платок – радировал оперативному дежурному горрайона внутренних дел, чтобы незамедлительно по факсу главврачам всех поликлиник района были направлены ориентировки на подозреваемого, листы с описанием примет, одежды и изображения, полученные с видеокамер; есть вероятность, что мужчина с проникающей раной от гвоздя на правой ступне уже обращался за медицинской помощью в хирургическое отделение скорой помощи прошедшей ночью или вечером, с половины десятого или в дальнейшем еще обратится прививаться от столбняка. Откашлявшись, Варфоломей распорядился, чтобы в места возможного появления подозреваемого направили группы суточного патрулирования, в каждую группу включить от двух до трех оперативников в штатском…

Варфоломей радировал отбой и размял руки, а потом втроем они погрузились в машину, и лейтенант показал Даниле жестом объехать дом, потому что хотел заглянуть к Акстафою.

– А если ошиблись, – спросил, гнусавя, сидящий на заднем сиденье Аграфенов.

– В смысле? – повернул голову Ламасов.

– Крови-то не было.

– Ну, – Ламасов безразлично пожал плечами, – ошиблись и ошиблись, лучше, как говорится, перебдеть, чем недобдеть. К тому же, друзья-товарищи, деревяшки этой кусок не просто улика – но, не побоюсь этого слова, символ. Это кусок дерева, просверленного самими жрицами Весты и предвещающего нашу с вами удачу, это вещица, отмеченная невидимым огнем, который отмечает все невидимые человеческому глазу вещи…

Варфоломей договорил и поглядел, горит ли у Акстафоя свет.

– Знаешь, Данила, предвкушение у меня, предчувствие охотника, который расставил сети. Это ощущение, фактически экстрасенсорное, телепатическое, будто я вижу фигуру человеческую, беспомощную фигуру, но еще не знающую о беспомощности своей, которая блуждает во тьме, мечется как мотыль в бамбуковой роще и не замечает, что пространства для маневра вокруг нее все меньше и меньше, а по периметру – в землю сырую! – уже воткнуты прутья будущей тюремной решетки, как шесты королей вокруг хижины тибетского отшельника. На тех путях, что нами просматриваются, мы расставили ловушки… – тут Варфоломей махнул рукой, будто схватил добычу, – и эти самые ловушки, капканы и ямы, присыпали мы листьями и накрыли камуфлирующими ветками, так что остается только дожидаться, в какую из них бог пошлет нам зверя.

– Прямо-таки сцены примитивной охоты.

– Нет, Даня, сцены примитивной охоты это заостренные палки, камни, а в лучшем случае, если посчастливится, огонь.

Варфоломей расстегнул куртку от шеи до пупа и вытащил из кармана лист бумаги формата А-4, сложенный пополам.

– Я пойду к Акстафою, – объяснил он.

– А не рановато ли? – спросил Данила.

– У Акстафоя свет в окне – значит, можно.

– И смех, и грех, лейтенант! У нас в общежитии это за святое правило, почти что за закон почиталось, – сказал Аграфенов.

Глава 7. Под звуки костяной свирели

Пластмассовая пластинка луны проигрывалась на граммофоне предрассветного неба. Температура минус одиннадцать по цельсию. Фонари подливали масло в огонь. Варфоломей вышел из служебного ВАЗ-2101, захлопнул дверцу и, добродушно-непринужденно насвистывая отцовскую мелодию, направился своей неудержимой, нерушимой и на удивление бесшумной походкой – хлюпали по лужам только поскрипывающие туфли в резиновых калошах – к подъезду дома, где жил Акстафой и умер Ефремов; и Варфоломей плыл бесплотной тенью в мерклом свечении луны, которая прорвалась сквозь аккуратно выстриженную в лохмотьях сизо-синюшных облаков прореху. Краешком глаза лейтенант – подходя к исписанной безобидными, потешными ругательствами входной двери – заметил струящийся из форточки сигаретный дым, а курил, конечно же, Акстафой.

Варфоломей открыл дверь и, наступая быстро-быстро на каждую ступеньку, поднялся на второй этаж и постучался.

– Это кто? – спросил Акстафой через минуту.

– Алексей, это лейтенант Ламасов, – громко ответствовал Варфоломей. – Помните меня? Я вас вечером допрашивал.

– Господи! – возмутился Акстафой. – Опять вы?!

– Откройте, будьте любезны!

Акстафой открыл, стоя в той же одежде, в которой был вчера.

– Вы, небось, утомились с ночной смены, – сказал Ламасов.

– Я отгул попросил у мастерового, – неохотно признался Акстафой. – В связи с обстоятельствами. У меня работа, понимаете ли, сосредоточения требует, с мелкими деталями работаю, а какое ж тут, к дьяволовой матери, сосредоточение.

Ламасов пододвинул Акстафоя, войдя в коридор:

– А что у вас, Алексей, за работа?

– Перфораторщик я.

– И что… трудно?

– Рутинно, монотонно. Дырки проделывать в штампованных листах пластмассы, – Акстафой отступился от Варфоломея.

– Звучит интересно.

– Платят, и черт с ним.

Варфоломей снял шапку:

– А до этого где работали?

– А вам-то что за интерес?

– Интересны вы мне, вот и все.

– Ну… подолгу я нигде не задерживался, необязательный я, говорят, в прошлом году контролером стоял на прессовальных процессах, а прежде полгода оператором полуавтоматической линии холодноштамповочного оборудования, – Акстафой прервался, наблюдая за тем, как Ламасов снимает куртку и прилаживает ее за петельку на свободную вешалку.

– Могу пройти? – спросил Ламасов.

– А у вас ко мне дело какое? – уточнил Акстафой.

– У меня к вам вопросы, – Варфоломей продемонстрировал Акстафою диктофон и лист бумаги, сложенный пополам.

– На кухню пройдем, – направился Акстафой.

– А давайте-ка мы с вами в комнате расположимся, потому как я хочу провести эксперимент, а оттуда лучше всего.

– Эксперимент? Что за эксперимент еще?

– Не пугайтесь, – увещевательно-ласково прочирикал Ламасов и двинулся в комнату, – не пугайтесь, Алексей, это исключительно, так сказать, эксперимент на чуткость слуха!

Акстафой, с сигаретой и толстой стеклянной пепельницей на ладони, плывуще-шатающимся шагом прошел к гостиную.

– Я тут расположу свои записи? – спросил Ламасов.

– Ну, если без этого никак, – Акстафой устроился в кресле.

Варфоломей разгладил широкой, мозолисто-грубой ладонью лист бумаги, извлек из нагрудного кармана блокнот, открыл его и вытащил другой сложенный пополам лист бумаги, а затем повернулся к Акстафою, взяв в каждую руку по листу.

– Вот-с, – сказал Ламасов почтительно-вкрадчиво, – но вы пепельницу-то отложите, отложите. Успеете еще накуриться до беспамятства.

Акстафой дожал окурок, сунул в переполненную пепельницу и поставил ее на запылившуюся полочку низкого буфета.

– Ну, я слушаю.

– Вы понимаете, что такое… мотив? – спросил Ламасов.

– Причина, наверное, – ответил Акстафой.

– Да.

– Почему действуют люди, почему все происходит – причина.

– По-моему, мотив более глубокое понятие, нежели причина, но в целом, верно. Это побудительная причина, это, скажем так, не овеществленная, невещественная причина, предмет наших желаний, наших стремлений, – менторским тоном проговорил Варфоломей. – Вот мой отец, понимаете, он был по натуре своей очумело педантичным человеком. Прямо-таки до невозможности. Он не мог не учесть каждую, даже самую незначительную… фиговину. А уж бюджет семьи! О, когда дело доходило до бюджета семьи – это становился не мой отец, не человек даже, поверьте, а просто-напросто самая настоящая электронно-вычислительная машина! Я вот помню, что у него была отдельно заведена тетрадь на сорок восемь листов в жесткой обложке с аккуратно вычерченными им самим таблицами, куда он ежемесячно карандашом вписывал доходы и расходы, например… вот, в графе источники поступления указывались пенсии, стипендии, зарплаты, а в других столбцах указывались им статьи затрат, например, платежи за коммунальные услуги, добровольные взносы, затраты на вещи… одежду, макияжи и тому подобное, он даже учитывал нормы суточного расхода горячей и холодной воды!

Акстафой непонимающе-заинтересованно слушал Ламасова.

– И вот, только месяц кончался, папаня мой стирал аккуратно ластиком карандашные записи свои, а в следующем месяце заполнял по-новой. У него там, в тетрадке этой, как на скрижали какой, были десятки – да что там! – даже сотни таблиц по любому поводу и вопросу, о калорийности, например, продуктов, о суточной потребности организма человеческого в калориях, жирах и белках, планы имелись распределения суточной работы между членами семьи, кому мытье посуды, кому стирка, а кому уборка! Он нам велел экономить воду, когда моемся или стираем, экономить газ, когда, например, воду из-под крана кипятим. У него все, от аза до ижицы, было учтено, были составлены отдельные таблицы для стиральных машин, где он записывал, какую вещь надо и в каком режиме простирывать, сколько затрачивать порошка, какие емкости баков, сколько вмещает литров воды, сплошь цифры, цифры да буквы, одному ему ясные и понятные одному ему. Внимательность к каждой детали, к каждой мелочи! Вы себе хоть вообразите такое, Алексей? А главное, ему это не доставляло никакой головной боли, он это делал легко и просто, словно сам был как тетрадь, словно все в нем карандашом написано, все вот так вот, одним махом, одним щелчком пальцев стирается и забывается, в общем – сущий ЭВМ!

Акстафой пожал плечами, недоумевая от всей этой истории.

– Да… да, сложный, наверно, был человек.

– Пожалуй, – согласился Варфоломей. – Но каков был мотив? Вряд ли отец заботился о том, чтобы не закончилась вода на планете нашей, например, или о том, что электростанции вдруг перестанут вырабатывать электроэнергию… Тогда к чему? К чему все это? Может, он был скрягой и экономил каждую копейку? Но ведь мы никогда особенно не бедствовали, да и не был он скрягой… Тогда к чему? Просто мой отец был такой человек – и он никого другого не принуждал заниматься тем, чем сам занимается, потому что знал, никому это не по силам и не интересно – другой бы, вот даже и я, свихнулся, с ума бы сошел через несколько месяцев, а он – нет. Просто он был такой и по-другому не умел. Он действовал так, потому что это было в нем, подходило, так сказать, вплотную к его натуре, ему единственному понятной натуре!

Варфоломей клокочуще, жгуче дышал после пылкого и яркого от воспоминаний монолога, а Акстафой спросил:

– А к чему вы мне рассказываете об отце?

– А я к тому, друг мой ситный, что я не пойму, какой мотив был? Что именно убийцу Ефремова… к Ефремову-то привело?

– И что, по-вашему?

– Ну, жалоб на Ефремова к нам не поступало, а уж прийти к кому-то с ружьем – это, знаете, последний метод! Так что у меня, – Варфоломей раскинул руки. – У меня ответа нет…

– Нынче все бессмысленно, – с философским видом сказал Акстафой. – Маньяков да убийц сумасшедших полным-полно.

– Ну, это, друг мой сердечный, пустословие праздное, от ленивого ума думы, а на деле смысл всегда присутствует.

– И какой здесь смысл?

– А я вот как раз подумал, что, может, убийца-то наш… не к Ефремову вовсе направлялся? А к кому-нибудь другому.

– Это к кому же?

Варфоломей подошел к Акстафою и вручил ему оба листа с информацией о телефонных звонках.

– Вот. Получите, распишитесь. Вы без очков читаете?

– Вполне, – кивнул Акстафой. – Не жалуюсь на зрение.

– Это меня радует. Тогда вам, Алексей, не составит труда увидеть, что на левом листе отображена информация о входящих и исходящих звонках, сделанных с телефона Рябчикова, и с телефона вашего соседа Ефремова, – Ламасов, стоящий за плечом Акстафоя, угрожающе-нетерпеливо ткнул пальцем в лист бумаги. – Вы видите?

– Вижу… а на что смотреть?

– Я, Алексей, на минуту-другую отлучусь, мне нужно кое-что в квартире Ефремова проверить, вы пока изучите, сравните.

– Как угодно, – незаинтересованно проронил Акстафой.

Варфоломей вышел на лестничную площадку, взломал пломбу и открыл дверь в квартиру Ефремова, подошел, как и убийца, к старому телефонному аппарату с дисковым циферблатом, вдел палец в отверстие и раскрутил, и повторил эту процедуру несколько раз, в промежутках вслушиваясь в тарахтение, а уже спустя секунду – через распахнутые двери квартир – жутко, сильно, с дребезгом отдаваясь противным металлическим эхом в холодном бетонно-каменном подъезде, зазвонил новый, современный, с прорезиненными кнопками телефон Акстафоя-Рябчикова.

И Варфоломей услышал, как Акстафой, идя по коридору, снимает трубку и, остановившись, будто надеясь, что звонок сейчас прервется, все-таки отвечает.

– Слушаю, кто это?

– Это лейтенант Ламасов, я звоню вам от Ефремова!

Взъерошенный, с ожесточенным выражением на пурпурно-желтом лице Акстафой сдержанно опускает трубку.

– Ну что вы балуетесь, в самом деле! – вскрикивает он.

Ламасов вернулся в квартиру Акстафоя:

– А я не балуюсь ни в коем случае, Алексей.

– Я, между прочим, важный звонок жду!

– Нет необходимости сердиться.

– А уж это я сам решу, есть необходимость или ее нет.

– Не спорю. Могу я теперь от вас позвонить?

– Куда?

– Вам будет интересно, – пообещал Ламасов. – Вы только в комнату вернитесь, Алексей, оттуда вам еще интереснее будет.

Варфоломей снял прилипающую к пальцам трубку, затем пощелкал по кнопкам, набирая номер Ефремова, и спустя мгновение за стенкой раздался прерывистый, переливающийся трлиньк-трлиньк.

Он оставил телефон звонить, а сам направился к Акстафою, который указал пальцем, что, мол, кто-то звонит Ефремову.

– Вот вы знаете, Алексей, – заметил Варфоломей, – а мне совершенно не нравится звук, который нынешнее поколение телефонных аппаратов издает. Пустой и механический звук, будто кошки на душе скребутся, а вот у Ефремова, что ни говори, телефон старый – послушайте, полюбуйтесь, как он звенит! Будто птички в лесу заливаются! Совсем не то же самое, что ваш агрегат.

– Не пойму, вы это к чему?

– А вы послушайте, как поет! – сказал Ламасов. – Опять вот, опять… трлиньк-трлиньк, прямо-таки заслушаешься.

– Я уже тысячу раз слышал, – пробормотал Акстафой. – Вы звонить-то перестаньте, а то у меня уже голова гудит…

– Тысячу раз, значит?

– Да!

– А как же получилось, что вы перепутали?

– Не пойму, что я перепутал?

Варфоломей быстро вышел, положил трубку на рычаги и вернулся в затихшую, переставшую трлинькать комнату.

– Подумайте, Алексей, вы мне сказали, что первый звонок в квартире Ефремова раздался, – начал вдумчиво-методично Варфоломей. – У меня, между прочим, диктофонная запись есть, так что отнекиваться вам от словес ваших бессмысленно, если попробуете на мою халатность грешить. Так вот я вам напоминаю, что вы, а за язык вас никто не тянул, сказали мне и следователю Крещеному прямым текстом – что телефон у Ефремова за стенкой звонил минуту-две – и это, я напоминаю, первый звонок.