Яцек Дукай
Иные песни
Капитан Вавзар поднял «Аль-Хавиджу» на высоту верхних облаков, чтобы пассажиры могли получше рассмотреть город Короля Бурь. Они огибали его с востока, на расстоянии в несколько стадиев (Вавзар слегка накинул крюк). Все пассажиры сгрудились на правой обзорной площадке. Было раннее утро, Солнце висело по другую сторону аэростата, они же, укрывшись в тени, смотрели на купающиеся в чистом, теплом сверканье сады, поля и предместья небесного града, зубчатые стены и крепкие башни цитадели Короля Бурь. Красно-желтые стяги длиной в несколько десятков пусов развевались на тех башнях в потоках сильного ветра, огненные змеи. Они видели движение на полях и улицах, повозки, лошадей и мелкие фигурки людей, но подробностей рассмотреть не могли. Сильней всего, конечно, всех заинтересовали вихреросты, растения, умело выморфированные из съедобных лиан оронейскими текнитесами флоры. Они свисали далеко за край земли и тяжелыми толстыми сплетеньями длиной в несколько стадиев колыхались с достоинством на ветру – зеленые щупальца каменной медузы. Азуз Вавзар рассказывал, как поздней осенью, когда начинался сбор урожая вихрероста, можно увидеть спускающихся вдоль стеблей оронейцев, затянутых в кожаную упряжь, с кривыми мечами-серпами на спине, тянущих за собою пучки веревок с крючками и петлями. Это бывали дни самой спокойной погоды.
«Аль-Хавиджа» вознеслась над высочайшими из туч, сверху осталось лишь небо, внизу – горы и плоскогорья медовых облаков. На этой высоте было жарко вне зависимости от времени дня и года. Пассажиры стояли в тени, но уже через несколько минут изошли потом. Шулима предусмотрительно выбрала легкое кафторское платье, без корсажа и воротника, и господин Бербелек, сколько бы раз ни глядел на Амитаче, не мог справиться с дурными предчувствиями.
Рабы разносили напитки. Иероним подал Шулиме холодный стакан.
– Спасибо. – Та на миг отвела взгляд от плывущей над облаками Оронеи. Позади Иеронима, там, где стояли трое солдат, узор ликотовой плетенки был явственно нарушен рядом грубых стежков и узлов. Женщина указала на них кивком: – И кто ее убил?
– Не знаю.
– Это ведь по твоему требованию нас опрашивали, верно, эстлос? Что-то ты да узнал.
– Все оставались в своих кабинах. Одни либо со слугами, либо семьей. Кроме господина Урча, игравшего в кости с господином Забахаем у этого последнего. Кто-то врет. Кто? Никто не видел убийцу, выходящего из кабины Леес.
– Ах, значит, он был у нее в кабине.
– Может, именно поэтому она и погибла. Имела некий компрометирующий убийцу предмет, информацию.
– Хм. – Амитаче медленно попивала разведенное вино, глядя на сияющую Оронею. Перебросив косу через левое плечо, схватилась правой рукой за сетку, «Аль-Хавиджа» легонько колыхалась. – Кто-то, кто сумеет это разрезать…
– Ты все еще хочешь взять с собой на охоту Ихмета Зайдара, эстле?
Она усмехнулась уголками губ.
– Ты ведь не прикажешь капитану его арестовать? А? А едва он поставит ногу на землю Гипатии…
– Эмир Кордовы не имеет никакой власти в Александрии.
– Именно.
– На будущее мне придется куда внимательней следить, с кем я всхожу на борт корабля или свиньи.
– Тебе, эстлос? – засмеялась Шулима. – Я ведь видела тебя ночью. Отдал бы приказ и —
– Прошу прощения. Нужно сделать перевязку.
Он скрылся в своей кабине. Было трудно избавиться от ощущения. Она знает, что я знаю. И знает, что я отдаю себе в этом отчет. Это не форма флирта – Шулима специально дразнила хищника, гладила льва окровавленной рукой.
Иероним глянул в зеркало. Льва! Ну уж да уж! Если бы се был Иероним Бербелек до Коленицы… Он сжал кулаки, упершись в столешницу. Шулима пала бы в испуге к моим ногам! Призналась бы во всем по одному моему слову. По крайней мере не потешалась бы прямо в глаза.
Сел, налил себе вина. Спокойствие. Думай как стратегос. (Что сделал бы на твоем месте Иероним Бербелек?) Обстоятельства, причины, возможности, мотивы, факты. Она не сумела бы убить Леес. На борту «Аль-Хавиджи» это и впрямь мог сделать только Зайдар; она это знает, я это знаю. Но у нимрода не было мотива, мотив – какие-то тайны, связанные со знаниями из старой книги, – имела Шулима. Убил бы для нее? Но ведь именно он убеждает меня в необходимости ее смерти! Во имя всех богов!..
Ради чего я лечу в эту проклятую Александрию?
* * *
Хуже всего было то, что он не мог уже отмалчиваться во время оставшихся обедов и ужинов. Конечно, его расспрашивали о смерти Магдалены Леес; внезапно оказалось, что он кто-то вроде военного командира аэростата, гегемона без войска. Но ведь он сам себя им сделал – они лишь приспособились к наложенной им форме.
Кроме как на обеды и ужины, из кабины он не выходил. Но и это было не решение. К нему присылали рабов с приглашениями «на кахву», «на шахматы», «на гашиш». Он отказывал. Не мог отказать Авелю и Алитэ. Ночь и день сын и дочка спорили о сценарии преступления. Алитэ ставила на Гистея, Авель колебался между Вукатюшем и капитаном Вавзаром. Господин Бербелек терпеливо выслушивал фантастические теории. Алитэ в этой своей детской запальчивости была, по крайней мере, забавной, но Авель – Авель считал неудачи следствия личным поражением стратегоса Бербелека и постоянно, более или менее завуалированно, упрекал Иеронима, что тот «позволяет убийце уйти от наказания». Авель прекрасно знал, какой у него отец, знал лучше самого господина Бербелека, и тот отец Авеля никогда бы не спустил подобный афронт. Убийство под дверьми его спальни!
– Что же они о тебе подумают, если ты не поставишь убийцу на колени? Особенно после того, как ты сам публично принял на себя ответственность!
Господин Бербелек пожал плечами.
– Да, это была ошибка; такого больше не повторится.
А во время еды приходилось глядеть на Шулиму, что безжалостно флиртовала с капитаном, накладывая свою власть на всех мужчин на борту, а затем и на женщин. Веер, усмешка, округлая грудь, теплый голос с аристократическим акцентом, ослепительные благодарности за любую мелкую услугу, ухоженная ладонь, на краткий миг садящаяся на твое плечо, шею, щеку, как летняя бабочка, утренний зефир, цветочные духи бьют в головы, невысказанные обещания смущают мысли. Именно так она обвела вокруг пальца министра Брюге и Неургов – а кто такие по сравнению с ними эти Вавзар или Вукатюш, чтобы противостоять ее морфе? Даже Ихмет Зайдар поддался чарам Шулимы, по крайней мере, делал именно такой вид – может, чтобы не выделяться, – а может, играл раньше, когда вливал в уши Иеронима те ядовитые обвинения? Господин Бербелек уже не понимал ничего.
Вечером 25 Априлиса, в Dies Veneris, они увидели над южным горизонтом светлый проблеск, искру холодного огня – свет огромного маяка на Фаросе. «Аль-Хавиджа» снижалась к Александрии.
Η. Под солнцем Навуходоносора
Поскольку якорня воздушных свиней находилась над Гаванью Евноста, у Врат Луны, а дворец эстле Летиции Лотте π. Загис – на другой стороне города, над Мареотийским озером, им пришлось ехать через центр так называемой Старой Александрии, сиречь кварталами, заключенными в древнейшие защитные стены – те, что стояли с 25 года Александрийской эры, со времен, когда велением Александра Великого здесь, на месте селения Ракотида, вознеслись первые дома из кирпича и камня. Эстле Амитаче указывала сложенным веером стороны света, темные силуэты застройки очерчены огнистым пурпуром закатного неба, после неба воденбургского – безбрежного, разноцветного, сочного, будто перезрелый плод. Шулима ехала в первой виктике, вместе с Иеронимом и Алитэ, Ихмет Зайдар с Авелем – во второй, а дальше тянулась змея из шестнадцати виктик, груженных дорожными кофрами, и многие из тех кофров, как полагал Бербелек, перегруженные с «Окусты» на «Аль-Хавиджу», а с нее теперь – на двуколки, ни разу не открывались с месяц, не меньше. Слуги Иеронима и невольница Амитаче ехали в последней виктике. Кроме того, Шулима наняла в порту банду нагих парней и девиц, орду замарашек человек в сорок, чтобы те сопровождали их в поездке через город: бежали рядом с повозками и отгоняли нищих, воров, самозванных проводников, нахальных уличных торговцев, жрецов и сводников. При случае выяснилось, что эстле свободно говорит на пахлави. Хотя от жителей Александрии и можно ожидать знания греческого, большая часть туземной бедноты, особенно той, из восточных канобских районов, знает не больше пары вежливых греческих обращений, предупредила Шулима. Теперь она рассказывала о минуемых достопримечательностях на мягком, придворном греческом.
Ехали с запада на восток, навстречу раскрывающемуся над городом ночному звездосклону, с последним проблеском умирающего Солнца за спиной. Канобский тракт бежал прямо, как стрела, до самых Ворот Солнца, и дальше, к западному устью Нила, вдоль Старого Канала, минуя Каноб, Меноут и Гераклей – некогда отдельные города, нынче же без остатка поглощенные Александрией. Если не принимать во внимание невообразимые азиатские треполии Чжунго, Александрия была самым большим городом мира. Согласно переписи, проведенной во времена Гипатии ХІІ, в пределах столицы Эгипта – считая городки и селения-спутники – жило более пяти миллионов человек. С момента основания Александрия неустанно росла и крепла в своей силе и значимости – но чего же еще можно ожидать от города Первого Кратистоса? И пусть историки твердят, что это неправда, но кратистос, нынче пребывающий в Александрии, Навуходоносор Золотой, тщательно поддерживал легенду, делавшую его правнуком Великого Александра; эта неразрывная связь лишь помогала городу. Эстле Амитаче указывала на дома, насчитывавшие пятьсот, тысячу, две тысячи лет. Первоначальный проект разрабатывал Динократ, приняв за образец планы Гипподама из Милета. Именно оттуда взялась крестообразная система двух главных улиц, Тракта Канобского и Тракта Пелусийского. Они пересекаются в сердце Старой Александрии; тот перекресток поэты окрестили Рынком Мира. Когда Амитаче указывала в его сторону, муниципальные невольники зажгли первые пирокийные фонари. Теперь цепочка виктик змеилась меж двумя параллельными рядами желтых светил. Фонари были очень высокими, выше пальм.
Когда Канобский Тракт проскочил первый канал, Шулима указала направо, на юг, веер был направлен над линией огней, над плоскими крышами. Виднелись лишь темные силуэты высочайших строений.
– Святыня Исиды, святыня Сераписа, святыня Манат, святыня Аказы, святыня Ахурмазды, святыня Кристоса, святыня Посейдона, святыня Осириса. Многократно перестроенные, но большинство – еще из Александрийской Эры. Если боги существуют, то именно сюда направляют свой взгляд всякое утро по пробуждении.
Они добрались до Рынка Мира. Посредине перекрестка возносился на полстадия каменный шпиль, увенчанный золотой статуей мужчины. Статуя, по всему, тоже огромного размера, поскольку господин Бербелек без труда рассмотрел жест золотого мужчины: правая рука возносит в небо меч, левая выглаживает керос. Был это, конечно, Александр Македонский. Змея виктик окрутилась вокруг шпиля. Когда его миновали, веер Шулимы снова указал на юг.
– Библиотека. Все, когда-либо написанное человеком.
Покинув Старую Александрию через Ворота Солнца, они проехали над вторым каналом и углубились в еврейский квартал. Евреев здесь нынче обитало немного, но название сохранилось; в этом городе названия живут долго, Материя уступает времени, но Форма сохраняется. Амитаче указала налево, на гигантские колонны, образующие фронтон эллинистического дворца, между каменными столпами лежала глубокая тень.
– Престол Престолов; здесь, в день своего сорокалетия, Александр возложил на себя корону Царя Мира.
Повернули направо. Мимо проехал отряд гвардейцев на единорогах. Черные нагрудники на белых гиматиях, белые труфы обернуты вокруг голов, бороды острижены на измаилитский манер, на спинах двойные кераунеты с четырехпусовыми стволами и прикладами, украшенными цветными узорами, у пояса лунные мечи. Единороги выморфированы из зебр, их вычищенная черно-белая шерсть лоснилась в медовом свечении пирокийных ламп будто намасленная. Господин Бербелек прикрыл глаза. Хотел почуять, как пахнет этот город, втянуть в легкие его вкус, знак морфы, – но единственное, что чувствовал, был аромат парфюма Шулимы. Где-то над Средиземным морем она перешла от эгипетских духов на более легкие, цветочные запахи – жасмин? квитра? фуль? Сидела она слева от Иеронима, соприкасались бедрами и лядвиями, он чувствовал сквозь одежду жар ее тела; когда она поворачивалась, чтобы показать веером что-то над ним, а делала это часто, ее грудь легко надавливала на плечо господина Бербелека. Еще на борту аэростата она оделась согласно александрийской моде, то есть моде Навуходоносора: длинная, до земли, белая юбка, подпоясанная высоко в талии, широкая шелковая шаль, свободно наброшенная на плечи (когда Шулима развернула ее, чтобы показать Алитэ, в лучах заходящего Солнца загорелся вышитый золотой нитью феникс) и белая полотняная шапочка с плоским верхом. На предплечьях остались змеиные браслеты. Прежде чем смежить веки, господин Бербелек заметил, как командир гвардейцев поклонился в седле Амитаче, едва та бросила на него мимолетный взгляд. Усмешку и движение веера Шулимы он уже не видел; в этом и не было нужды, он знал эту Форму наизусть. Кинжал, это должен быть кинжал, думал он, пока они ехали на юг, через все более тихие кварталы, все быстрее, сквозь редеющую толпу. Кинжал, и не отвернусь. Если не устою лицом к лицу, если не смогу поднять руку, значит, я и вправду не достоин жить, пусть Чернокнижник возьмет свое. Но – он считал удары сердца, семнадцать, восемнадцать, хорошо, – но слов Ихмета мало, даже если она убила Леес, этого мало, даже если она обманывает меня и сама хочет моей гибели в этой проклятой Александрии, зачем я сюда приехал – этого мало, этого мало, мне нужны доказательства. Она слишком красива. Он открыл глаза.
– Парсеиды, дворцовые холмы, – говорила она, а веер легкими полукружьями обрисовывал высокие тени, – то есть не холмы, но все это побережье Мареотиды сильно преморфировали во время Пятой Войны Кратистов, когда Навуходоносор вытеснял Химеройса Скарабея; теперь здесь стоят городские резиденции аристократии. Конечно, та много времени проводит в сельских поместьях в верховьях Нила, насколько я знаю, Летиция теперь именно там и пребывает, – но кто б в своем уме добровольно отказался от благ антоса Навуходоносора? Не говоря уже о том, что не слишком-то умно удаляться надолго от двора Гипатии. Летиция, правда, ее родственница по бабке со стороны отца, но… А вот и ее дворец.
Двуколка на миг остановилась перед воротами, пара запыхавшихся виктикариев тяжело оперлась о поперечину. Эстле Амитаче перегнулась к одному из стражников ворот, подошедшему к экипажу. Что-то шепнула ему на ухо, взмахнула веером. Он склонился в глубоком поклоне, затем крикнул, чтобы отворяли ворота. Прибежали невольники с лампами. Банда портовой босоты заклубилась вокруг стражника, тот оделил каждого монетой. Тем временем ворота отворились, они въехали меж пальм и гевей. Из-за поворота аллеи медленно приближались огни дворца, невольники перекрикивались во тьме на трех языках, скрипели колеса старой виктики, холодный ветер нес с невидимого озера экзотические запахи, птицы ночи кричали в кронах, через аллею перемахнул тропард, сверкнули во мраке ночи зеленые глазищи. Алитэ стиснула правую руку господина Бербелека.
– Спасибо, спасибо, папа.
Он заморгал. Сопротивлялся, но безрезультатно; его объяла морфа ее счастья. Улыбка как немой крик победы, улыбка как бокал теплого света. Он без слов склонился и поцеловал ее в лоб.
* * *
Анеис Панатакис был неисправимым налоговым мошенником. Уже троекратно отрезали ему правый большой палец за преступления против Казны. Его имя сделалось для эгипетских таможенников синонимом неучтивости. Работало на него семеро бухгалтеров; седьмой занимался исключительно ведением реестра взяток. У Панатакиса было две жены, шестеро сыновей, восемь дочек. Трое сыновей и одна дочка умерли. Старший сын помогал отцу вести дела; самый младший сбежал в Гердон; Исман, любимец Анеиса, нынче ожидал в александрийской тюрьме казни за пиратство. Из дочек же – две вышли за таможенников, две работали как гетеры. Было у Панатакиса также и шестнадцать внуков. В правом кармане джульбаба он носил листок с их словесными портретами и именами – как утверждал, не мог запомнить подробностей. То же самое он объяснял и во время процесса над двумя наемниками, которые пытались его убить, напав ночью, – не смог вспомнить их лиц. Неделей позже из Нила выловили их одежды, разодранные крокодилами. Анеис Панатакис был александрийским комиссионером компании «Ньютэ, Икита тэ Бербелек».
Господин Бербелек отыскал его на задворках складов. Панатакис угостил его кахвой, пикваями, дактилями, троекратно пригласил в дом, шестикратно покаялся за дурные условия, в которых ему приходится принимать столь важного гостя, и многажды проклял свою бедность, жадных таможенников, Гипатию и Навуходоносора, воззвал к помощи всех богов (даже здесь у него стояли алтарики Манат, Кристоса и Меркурия), повздыхал по старым добрым временам, накричал на невольника, не ко времени заявившегося с какой-то вестью, – и лишь тогда позволил господину Бербелеку представить свое дело.
– Хм-м-м, – задумчиво посасывал позже мундштук трубки, – значит, ты хочешь, эстлос, просто узнать о ней все, что можно.
– Да.
– И, насколько я понимаю, это не просьба эстлоса Ньютэ.
– Я передал тебе письма от него.
– Да-а. Высокая аристократия. У кузины Гипатии. Хм-м-м. Еще кахвы?
– Нет, спасибо.
– В любом случае, пришлю к тебе человека по делу переговоров с Африканской, эстлос.
На улицах царила жара, солнце выжигало последние пятна тени из щелей между камнями мостовой, из-под навесов домов и забегаловок. У виктики господина Бербелека ждал Фарад, сын сенешаля дома эстле Лотте, служащий Иерониму проводником по городу. Увидев господина Бербелека, он прервал громкий спор с каким-то торговцем, поклонился и помог эстлосу взойти в экипаж; только после этого уселся сам, сохраняя должную дистанцию. На Фараде была лишь короткая юбка и сандалии, и Иероним, который, выйдя из тени, тотчас облился по́том, окинул его свирепым взглядом.
– Куда теперь, эстлос? – спросил юноша.
– Портной, хороший и быстрый.
– О, это не проблема, эстле Лотте пользуется услугами лучшего, и, кажется, тот еще сегодня должен прийти во дворец, снять мерку с эстле Лятек.
– С кого?
– С эстле Алитэ.
– Ах. Ну да. И далеко до его мастерской? До полудня еще много времени. Нужно переодеться во что-то, хм, неводенбургское.
Кожа Фарада, как и у всех александрийцев, – цвета темной меди. Однако для этого достаточно было пожить продолжительное время в короне Навуходоносора.
Портной, старый мидиец, снял мерку лично, отослав помощников взмахом руки. Господин Бербелек заказал несколько комплектов одежды и купил один готовый, пошитый для кого-то другого, но:
– Он может подождать, – решил мидиец, сложив губы трубочкой. Белое на белом: свободные хлопковые шальвары, широкая кируфа из хлопка и шелка, с голубым узором по рукавам. Кируфа оказалась изысканной версией бурнуса, с полами до земли и глубоким капюшоном. Ее можно было застегивать, хотя днем обычно ходили в распахнутой. В комплект входили сандалии, но Иероним остался в неургийских юграх с высоким голенищем. Мидиец пообещал остальную одежду уже на этой неделе. Проводил господина Бербелека до ворот, непрестанно сгибаясь в поклонах, но тот не сомневался: на самом деле портной кланялся эстле Лотте.
Садясь в виктику, Иероним скрыл лицо в тени капюшона.
Ихмет Зайдар ждал, как и обещал, под памятником Александра на Рынке Мира; несмотря на толпу, нашли его быстро. Бросив на Фарада короткий взгляд, перс сразу начал на окском:
– Три вещи. Во-первых, эта охота. Воистину интересное дело, покажу тебе, что они привозят с юга. Пожалуй, я и вправду не потрачу времени зря, раньше или позже наверняка бы поехал и сам. Я слышал, что в городе Даниэль из Орма и старая Люцинда; не знаю, только направляются туда или уже вернулись. Во-вторых, хороший совет для эстлоса Ньютэ: пажуба. Новое зелье. В Золотых Королевствах уже вытесняет гашиш. Идет на север с караванами специй, скоро доберется из Европы в Гердон. В-третьих, она. Мы должны решить: здесь или случайность на охоте.
Зайдар тоже сменил европейское платье. В закрывавшем его от стоп до головы черном джульбабе, с бамбуковой тростью в руках, он выглядел как один из Пилигримов к Камню. Впрочем, возможно, и правда собирался посетить Аль-Кабу. Ведь он ни разу не объявлял в открытую о своем участии в охоте с эстле Амитаче.
Перс вскочил в экипаж и, усевшись слева от господина Бербелека, хлопнул виктикариев бамбуком по спинам. Что-то крикнул на пахлави. Те двинулись, поворачивая на Пелусийский Тракт, к югу. Солнце брызнуло им в глаза. Иероним поглубже натянул капюшон.
– Как я слышал, – продолжил он на окском, – теперь уже оно крутится само по себе. Прибывают нимроды, всё славнейшие, искушенные сплетнями об охоте на тварей, о которых мир не слыхивал, едут на юг, к ним присоединяются пресыщенные аристократы, платя щедро, поскольку где ж наилучшая охота, как не в антосе столь великих охотников? Ну и всякий сезон отправляются поход за походом, джурджи, как ее здесь называют, уже нельзя хоть раз не принять в ней участие, дружеская форма охватила город, страну, возникают первые песни и пьесы. Все знают, что это – лишь форма, но хотят ей поддаться. Поедешь? Только заяви, что едешь, – и сразу получишь предложения от желающих.
– А ты, эстлос? Не собираешься? А-а, ну да, если достанешь ее здесь…
Так ли он говорит о своих жертвах? – подумал Иероним. Стоя с дымящимся кераунетом над окровавленным трупом. «Достал ее».
– Почему ты сам этого не сделаешь, – пробормотал, – если это так важно для тебя?
Нимрод уставился голубыми глазами на господина Бербелека. Видит ли он лицо собеседника в тени капюшона? Бамбук постукивал по борту виктики.
– А ты хочешь этого, эстлос?
Господин Бербелек не отвел взгляд, и перс, в конце концов, опустил глаза.
– Она моя, – сказал господин Бербелек.
– Небо слышало, земля слышала, – покорно согласился нимрод.
Господин Бербелек считал удары сердца. Двадцать четыре, двадцать пять, хорошо. Раз уж единожды сел мне на руку – отчего бы и не приручить этого ястреба?
– Теперь скажи, чего не сказал.
Ихмет глядел на кончик посоха, подскакивавший в ритме оборотов высоких колес виктики.
– Арджер, восемьдесят первый, Рука Тора. У тебя была лишь сотня. Я не видел их вот уже много лет, но это не значит, что мне не важна их судьба, ты должен это понять, эстлос. Брат, вся его семья. Не уцелели бы. Ты вывел всех, до последнего жителя; а не обязан был, корабли потонули, Балтика была у Тора. Ты спас всех. И если теперь Чернокнижник тянется к тебе… Как же я могу остаться в бездействии? Эстлос.
Невероятно, удивился Иероним, макинально оправляя полы кируфы. На те тысячи смертельных врагов, которых создает себе человек, сжигая города и вырезая армии, на десятки тысяч их – на самом деле он получает при случае одного-двух друзей!..
Тем временем виктика выехала на Пелусийский мост, наискось пересекающий Мареотийское озеро. Здесь раскинулся Внутренний порт, перестроенный во времена предыдущей Гипатии, когда в очередной раз расширили и углубили каналы, соединяющие озеро с Нилом и Средиземным морем. Мареотида всегда была соленым озером, но теперь стала еще одним морским заливом. Александрия разрасталась вокруг нее, на ней и над ней. С моста они видели первые аэргароны, дворцы, висевшие над водами Мареотиды, выстроенные на восточном берегу, у которого, согласно закону, могли плавать только ладьи аристократов. Фарад тотчас объяснил, какой аэргарон кому принадлежит, и кто нынче проигрывает в этом архитектурном состязании. Справа же тянулась ломаная линия каменной торговой набережной, здесь причаливали фелуки и галеры, корабли морские и трансокеаники, настоящий лес мачт, подъемников, такелажа. Фарад указал Иерониму склады Африканской Компании, гигантские бункеры и пакгаузы.
С моста съехали на улицы Верхней Александрии. Здесь уже и речи не было о старых зданиях, тысячелетних святынях и стенах, помнящих времена Первого Кратистоса. Жилые дома поднимались на семь, десять, пятнадцать этажей, нередко соединяясь друг с другом над улицами, что, с одной стороны, гарантировало пешеходам благословенную тень, с другой же – создавало иллюзию, что въезжаешь в одно огромное здание, в грязный лабиринт гигантских коридоров, в коем можно лишь потеряться. В этом без малого замкнутом пространстве какофония человеческих и звериных голосов, экзотической музыки и столь же экзотического пения почти оглушала. Господин Бербелек поднял голову. Небо мелькало над ними в немногочисленных просветах между лестницами, соединявшими террасы. Там, на верхних уровнях и на плоских крышах домов, там, под солнцем Навуходоносора, шла другая, параллельная жизнь: пешеходы, виктики, верблюды, зебры, хумии, кони, мулы, козы, ларьки и лавочки, магазинчики и мастерские. Только вот мухи, москиты и заржи клубились одинаково и в тени, и на солнце. Господин Бербелек нетерпеливыми движениями отгонял от лица наглых насекомых; те тотчас возвращались.
С невидимого минарета муэдзин завел азан на дневную молитву.
Поворачивали столько раз, что, когда наконец остановились, Иероним не мог разобраться даже со сторонами света. Зайдар соскочил первым, без стука отворил дверь и вошел внутрь. Виктика стояла в темном, слепом проулке, дом – с решетками на окнах, на стенах свежая побелка. Господин Бербелек втянул воздух носом и сразу пожалел: воняло ошеломляюще. Над дверью была вывеска, но без надписи по-гречески.
– Демиургос Харшин, сын Зебедея, сына Ходжи, таксидермист, – прочитал Фарад. Титул демиургоса на вывеске не означал ничего: всякий второй ремесленник провозглашал себя без малого текнитесом.
Они вошли внутрь.
– Боги, – вздохнул Фарад, осматриваясь в комнате и зажимая нос.
Несмотря на многочисленные окна, большую часть света давали поднятые высоко под потолок лампы; окна заслонены грудами звериных останков, выделанных и невыделанных шкур, скелетов и разрозненных костей, прозрачных и непрозрачных сосудов с законсервированными фрагментами тел, еще более загадочными ящичками и закрытыми сундучками. Все это слоями громоздилось под каждой стеной, некогда, верно, стояло на полках; может, на этих стеллажах и крылся некий порядок, и все же глаза замечали лишь хаос.
Господин Бербелек вышел на середину зала, где на параллельно стоящих столах представлены были во всей мерзостной своей славе не завершенные еще творения мастера-таксидермиста. Дальше, в проходах во внутренние комнаты, стояли творения готовые. В сумме в сей миг на Иеронима таращилось с сотню мертвых гляделок – а что с теми зверьми, которые глаз пока не имели, что таращились сухими глазницами?.. Господин Бербелек осторожно прикоснулся к раскрытой пасти приготовившегося к прыжку хищника.
– Это кто? Гиена?
– А-а-а, нет, нет, эстлос. – Горбатый старичок полунегрской морфы пришаркал к господину Бербелеку, прервав негромкий разговор с Зайдаром. – Это специальный заказ, вызов для демиургоса. – Усмехаясь, он похлопал хищника по голому, то есть лишенному кожи хребту. – Таких существ нет, я их создаю, складываю из мертвых частей.
Откинув белый капюшон, господин Бербелек осмотрел зал.
– А как тогда узнать, какие из зверей настоящие? Я не знаток местной фауны. Это, например, – это будет птица, верно?
– О, эстлос, в том-то и вопрос, в том-то и вопрос! – Харшин принялся энергично кивать лысой головой, дергая при этом себя за реденькую седую бороденку. Иероним только сейчас понял, что у таксидермиста левый глаз закрыт бельмом, а тело его искривлено не только из-за горба: частичный паралич поразил его левую руку, вздергивая локоть под неестественным углом. И какова природа безумия этого человека? Если, даже живя в калокагатической короне Навуходоносора, он подвержен таким деформациям… По крайней мере его греческий остается кристально чист.
– Вопрос, над которым я раздумывал долгие годы, прежде чем вообще попытался достичь совершенства в моей текне. Какие звери выглядят «истинными», в каких мы в состоянии поверить, а какие существовать никогда не могли бы? За простотой всякой красоты сокрыта великая философия, к которой нужно дойти, как доходили софистесы, с усилием, по трупам мыслей. Ведь именно здесь, в Александрии, проведены первые секции и вивисекции человека; традиция длинна и богата. Полагаешь, эстлос, что таксидермия суть примитивная текне прихорашивания трупов? Ха!
Харшин быстро проковылял в угол, где выгреб из-под завалов мусора оправленную в кожу книгу. Господин Бербелек использовал возникшую паузу, чтобы вопросительно взглянуть на Ихмета. Перс пожал плечами.
Горбун сунул книгу под нос Иерониму. «Περι φυσεως», «Καθαρµοι», прочитал господин Бербелек.
– Эмпедокл из Акраганта! – выкрикнул таксидермист, будто священник, начинающий инвокацию. – Не Александр, но он был первым истинным кратистосом! Воскрешал мертвых, управлял ветрами, его аура выжигала болезни из целых стран, никто не мог не поддаться убеждению, когда внимал его словам. Воистину, Эмпедокл пребывал меж ними яко бессмертный бог, а не яко смертный человек. Называли его чернокнижником. Ха! Он сошел в вулкан, но пирос оказался слабее его морфы, пламя не сумело уничтожить его тело. Эмпедокл из Акраганта за век до Аристотеля познал законы природы, четыре элемента, четыре корня, ризомата, и филия, и нейкос, непрестанно соединяющие ее и разделяющие, вечный балаган и перетекание из формы в форму, от соединения к соединению, едино, что между мертвым, что между живым. И вот что он говорил: в начале не было Формы и Цели, но лишь смешение всего со всем, свободный хаос: только головы, только руки, только рога, только пальцы, только волосы, только копыта. После из них возникли все возможные и невозможные комбинации: медведь с крыльями стрекозы, три головы – и никакого туловища, нога и ухо, рогатые змеи, ладони с жабрами, птицы с тигриными башками, мышцы без желудков, мышцы без вен, мышцы без костей, тела без конца и начала. Но большинство этих созданий не могло выжить или могло, но другие справлялись лучше и истребляли первых. Так что остались лишь самые отважные или те, кто обладал органами наиболее приспособленными. Размножаясь, они передавали свою Форму потомкам. И что же должно делать таксидермисту, стоящему над этим холодным хаосом тел и выбирающему, яко Бог, образ нового, неизвестного дотоле идеала? Я должен узреть в своей голове всю предысторию сего зверя, увидеть, как он живет, как охотится, какие у него враги, как он размножается, и, коли смогу со всем этим совладать – будет се знак, что все получилось достаточно правдиво. Даже наихудшему текнитесу флоры или фауны не приходится сего делать, когда он придумывает новый вид, изменяет потенцию нерожденных, неразвитых растений и зверей согласно своей Форме, растворяет их своей аурой, притягивает их к себе – потихоньку, поколение за поколением – он знает: то, что родится, будет более совершенным, но он не в силах выморфировать невозможное. Я, я – с величайшим трудом отыскиваю возможное в потопе невозможного. Это требует особого способа мышления; мысль тоже может обезуметь. Но спроси любого в Александрии: нет никого лучше Харшина, сына Зебедея! – Старик оскалил на господина Бербелека остатки кривых зубов. Здоровой рукой он все похлопывал по спине искусственного зверя. – Ты ведь поверил в него, верно, эстлос? Он настолько же истинен, как гиена. Называю его ройпусом.
