Яцек Дукай
Иные песни
Господин Бербелек сдержал улыбку, увидев, как неприкрыто зачарованно Алитэ и Авель слушают меланхоличные байки нимрода. Бресла все же не более чем затхлая провинция Европы, приезжал ли туда хоть раз циркус, подобный Аберрато К’Ире? Верно, они сильно переживали, когда Мария их покинула, потом внезапный отъезд – но теперь, несомненно, участвуют в самом увлекательном приключении своей жизни.
Эту зачарованность легко использовать, но она остается и мощной силой сама по себе. Благословенная наивность, лучистый интерес – может, Авель все же был прав? может, я уже пропитываюсь потихоньку их Формой?..
Улыбка вторично появилась на его лице, и на этот раз господин Бербелек не стал ее сдерживать.
– И не только на морях, – сказала эстле Амитаче, не прекращая ритмично обмахиваться веером, яркая синева трепетала перед ее грудью крылом райской птицы. – Только что я получила письмо от приятельницы из Александрии. Люди, возвращающиеся из второго круга, из-за Золотых Королевств, вот уже какое-то время привозят странные вести – о целых джунглях, до неузнаваемости деморфированных, о погубленных стадах элефантов, газелей, тапалоп – звери тысячами гибнут где-то, во время своих путешествий по саванне. Порой караван привозит трупы – но живые образцы привезти в Александрию невозможно, держатся вдали от короны Навуходоносора. Но вот на юге, за границей его Формы, меж слабыми антосами диких кратистосов – оттуда приходят. И из сердца джунглей. Гипатия посылает разведчиков, целые экспедиции с королевскими софистесами. Аристократы даже устроили для себя охоту, новую моду вот уже несколько сезонов… И я прочла, что в этом году к ним присоединяются даже купцы, финансируют собственные экспедиции. Я, наверное, задержусь там на пару месяцев, а после посещу Иберию, – здесь она взглянула на Бербелека. – Так или иначе, а нужно покидать Воденбург, прежде чем придет лето, и город сделается воистину невозможным для жизни.
– Ты охотишься, эстле? – спросил нимрод.
– Начала за компанию, теперь – для удовольствия, – засмеялась она. – И только на благородного зверя. Но в итоге – не сам ли ловчий придает любому зверю благородства, даря его почетом в ритуале схватки и погони?
– Лигайон, «Первая Река», – опознал цитату Авель и похвастался своими знаниями.
– Я давно уже хотел посетить Александрию… – неуверенно начал Павел. – Вот же, сколько поэтов славило калокагатию Навуходоносора? «Святые сады Паретены, кто ночью узрит их, под ярящимся глазом Циклопа с Фароса…»
– О, приглашаю, приглашаю, – поспешно затрепетала веером Шулима.
– Ты понадобишься мне здесь, – отрезал Кристофф Ньютэ. – Может, на будущий год.
– Может, – пожал плечами зять риттера.
– Нет, правда, – приподнялась эстле Амитаче. – Я буду безмерно рада! Или, если бы вы захотели… – Она кивнула на Алитэ. – Должна признаться, что большинство персон, с кем я здесь познакомилась, я не хотела бы увидеть своими попутчиками; их общества на первом и втором официальных банкетах мне совершенно хватило. В этом городе есть что-то такое… А вот под солнцем Александрии! Чем дольше об этом думаю, тем сильнее моя решимость.
Алитэ и Авель обменялись взглядами, а затем одновременно взглянули на Иеронима.
Господин Бербелек уже не усмехался. Нельзя поддаваться Форме безрассудно, ведь не в том же дело, чтобы вернуться в собственное детство.
Однако прежде, чем он отворил уста —
– Начинается! – указала на арену Луиза.
Актеры вот уже миг как сошли со сцены. Раздалась дробь невидимых барабанов, и в ритме этой дроби на доски вступил сам К’Ире, сопровождаемый с обеих сторон двумя красноглазыми сфинксами. Сфинксы рыкнули, барабаны умолкли, К’Ире воздел руку с золотым скипетром – и всё: не пришлось повышать голос, не было нужды даже что-то говорить, хватило одного его присутствия, позы, жеста. Моментально стихли разговоры, публика замерла, с ожиданием всматриваясь в высокого гота. Тот без единого слова захватил их внимание; но они хотели быть захвачены, за это и платили.
– Не мог бы я попросить тебя на пару слов? – прошептал перс, склонясь к Иерониму.
– Сейчас? А что случилось?
– Мне кажется, здесь один из нимродов Второй Гренадской. Я знаю его, по-моему, он без постоянного контракта и поддался бы искушению.
– Хм, ну ладно.
Извиняясь перед сидящими, они поспешно прошли к боковому барьеру.
– Который? – спросил господин Бербелек, осматривая ряды глядящих на сцену зрителей. К’Ире объявлял первый номер, представление началось.
– Я соврал, – сказал Ихмет. – Я никого не видел. Как давно ты знаешь эту женщину?
– Что? Кого?
– Эстле Амитаче, да? Ее.
– А в чем дело?
– Сначала ответь. Как давно?
– Этой зимой она приехала в Воденбург из Византиона. К дяде. Племянница министра, которую никто раньше не видел. Нас представили на одном из ужинов у князя, в Децембрисе или Новембрисе.
Перс скривился, дернул себя за ус. Полез в карман, вынул янтарную махронку, угостил Бербелека. Иероним, подчиняясь форме Зайдара, в молчании вытащил махорник. Закурили.
Нимрод оперся плечом о деревянный барьер. Взглянул, не поворачивая тела, над плечом – на первый ряд, господин Бербелек проследил за его глазами. Они видели только верх спины Шулимы и ее затылок, светлую корону волос, как предвестие невидимой короны, ажурного антоса. Женщина глядела на представление какоморфных демиургосов вместе с остальными; поглощенная происходящим на арене, она не ощутила взглядов мужчин.
– В тысяча сто шестьдесят шестом, – неторопливо начал Зайдар, прерываясь всякий раз, когда толпа издавала крики удивления или громкие вздохи, – я перестал работать в охране караванов ладанного пути и принял первый контракт на средиземноморских трассах. Плавал, главным образом, на кафторских галерах: Эгипет, Рим, Кноссос, Гренада, Черное море. Король Бурь снова двигался в небе, это был конец спокойного мореходства по Средиземному. Именно тогда, как ты наверняка помнишь, Чернокнижник в третий раз покинул уральские твердыни и двинулся на юг, хану пришлось бежать через Босфор. Византион готовился к войне, сзывал стратегосов, аресов, даже нимродов, султан нанял Хоррор. Я плавал туда и в Крым. Летом в Крым прибыл Чернокнижник. Князья Херсонеса принесли ему клятву. Это происходило публично, над портом, на террасах цитадели; срубили все деревья и разрушили стену – чтобы не закрывали вид. Ты, скорее всего, видел картины и гравюры. Я там был. Толпа – сколько глаз видит. В конце концов, разве часто смертным дано узреть лицо кратистоса?
Господин Бербелек оставил это без комментария.
Ихмет Зайдар прервался, чтобы выпустить круглое облачко дыма.
– Все стояли на коленях. И даже если удавалось подняться, спины было не разогнуть, в тот день мы все до единого были невольниками. Жара. Сколько-то там женщин родили до срока, ты наверняка слыхал о тех «детях Чернокнижника». Все длилось от рассвета до сумерек. Картины показывают лишь сам момент принесения клятвы Гесарой; это произошло утром. Но и после продолжались бесконечные процессии, славословия, благословения, казни. Чернокнижник сидел на огромном троне из челюсти морского змея, это вполне совпадает с тем, что рисовали позже. У него также была своя свита: сенешали, гвардия аресов, двое наместников Юга и, конечно, Иван Карлик. А справа, в тени балдахина, сидела женщина в роскошном кафторском платье. Он несколько раз наклонялся к ней, они разговаривали, смеялись, я видел. Золотые волосы, александрийская грудь, брови как ласточкины крылья, спина прямая. Женщина исчезла пополудни. Я лишь знал, что она не из херсонесской аристократии.
Господин Бербелек оторвал взгляд от полускрытой ближайшими зрителями фигуры Амитаче.
– Насколько далеко ты стоял? Сто, двести пусов?
– Я – нимрод, эстлос. Вижу, запоминаю, узнаю. В лесу, на море, в толпе – миг, лицо, зверь в пуще. Никогда не забываю.
– И что же ты хочешь мне сказать?
– Это же очевидно, – перс уронил и растоптал махорник. – Крыса Чернокнижника.
Крысы, мухи, псы – называли их по-разному, тех ближайших сподвижников кратистосов, их конфидентов и приверженцев, живущих в самом огне кратистосовой короны, дни, месяцы, годы, керос не в силах выдержать напора столь сильной Формы, он поддается, быстрее или медленнее, сразу либо поэтапно – но поддается: сперва, конечно, поведение, язык, но вскоре также и самые глубинные чувства, а позже и тело, до самых костей – морфируясь к идеалу кратистоса, меняясь по образу и подобию, эйдолос Силы. Если только сам кратистос сознательно не сдержит процесс, очень скоро все слуги и чиновники дворца – обретают его лицо.
Крысы – едящие с его стола, спящие под его крышей, делящие его радости и печали – выказывают подобие, заходящее куда дальше. Ему даже не нужно ничего им приказывать, давать поручения или запреты; они знают и так, мысли в их головах движутся параллельными путями, морфа – симметрична, будто крылья бабочки, отражение в зеркале, возвращающееся эхо, гордыня и покорность.
Тем не менее ничего не стоят эмиссары, шпионы и агенты, которых всяк может опознать с первого взгляда. Оттого кратистосы нанимают текнитесов тела – или сами придают им необходимую морфу, если она не противоречит их антосу, – и дают своим крысам безопасный, неповторимый вид.
Долговечность – это всего лишь побочный эффект. Ибо если в тысяча сто шестьдесят шестом Зайдар видел ее зрелой женщиной, значит, теперь Шулиме за пятьдесят. А выглядит на двадцать. И как долго она «эстле Шулима Амитаче»? Год? Полгода?
И, конечно, говорит ли Ихмет правду, ошибается ли, врет или всего лишь чуть-чуть меняет то, что случилось на самом деле, – этого никак не проверить.
– То могла быть ее мать, – пробормотал господин Бербелек. – Или вообще кто-то другой: может, она попросту переняла красивую Форму от чужой аристократки.
– Если переняла настолько совершенно… значит, ею она и стала, верно?
На арене нагой мужчина хлопнул в ладони, и сей же миг его охватил огонь, публика вскрикнула единоголосо.
Господин Бербелек в молчании докурил махорник.
– Не чувствую в ней Чернокнижника.
– Хорошая крыса, умелая крыса.
– Я пригласил ее к себе на лето.
– Он всегда добивает побежденных врагов.
– Но она говорит, что сперва отправится в Александрию, под морфу Навуходоносора, а он – ненавидит Чернокнижника…
– Значит, там ее и убьешь, – твердо сказал ему нимрод, текнитес дикой охоты, и господин Бербелек ему не возразил.
Е. Слово, жест, взгляд
Мария им запретила, но они все равно писали друзьям в Бреслу.
Алитэ:
Наверное, он нас боится. И что ж это вообще за город! Комната у меня маленькая, солнце туда не заглядывает. Здесь холодно. Но если б ты знала, что тут творится на улицах! Сама не знаю, что это за люди, откуда они сюда приезжают. Приплывают. Порт – большой. И это море! Вчера я пошла на стены, час там стояла и смотрела. Волны! Есть ли собственная морфа у моря? Думала, что усну. Мы были в цирке!!! Ты в жизни не слышала о таких созданиях. И что они делали! Папа знает всяких важных людей, князя, министров и такую эстле-чужеземку тоже, какая она красивая! Может, он снова хочет жениться. Но не стану спрашивать. Иногда он так смотрит на меня, что прямо ух! Наверное, я его боюсь.
Авель:
Он богат, я и не знал, что настолько. Немного рассказывал мне о фирме. Уже знаю, что ты думаешь, но не представляю, каковы его планы, к тому же у него есть и другие родственники, да и здоровье у него чудесное, а о завещании он ничего не упоминал. Он не слишком откровенный человек. Потому и не надейся, что сумеешь прямо сейчас вытянуть из меня какие-то новые ссуды (знаю я тебя!).
О первой жене, конечно, ни слова. Не представляю, какое из тех ужасных семейных преданий – правда. Он не выглядит таким уж извергом (когда ты наконец выберешься в Острог, расскажешь мне все). По крайней мере здесь он никаких собак в доме не держит.
Живем, впрочем, на удивление скромно. Однако это может быстро измениться. Завершится сезон, на весну-лето аристократы покидают Воденбург. Мы собираемся переехать в Иберию. А может, он позволит себя убедить, и мы поедем в Александрию, на охоту вглубь Африки. Не бойся, привезу тебе подарок (только не откуси себе язык от зависти).
Что там ни говори, но Воденбург – большой купеческий город, пол-Европы сквозь него проезжает, здесь можно встретить кого угодно. В первую же неделю я узнал больше аристократов, чем за всю свою жизнь в Бресле. Видел людей из-под самых разных морф. (Кстати, я проверил: дикие гердонцы НА САМОМ ДЕЛЕ с хвостами – сколько там ты уже мне должен?)
В паре десятков стадий к северу от города стоит лагерем Хоррор, три сотни. Попытаюсь пробраться туда на более длительную поездку, прежде чем мы покинем Воденбург.
Господин Бербелек прочел письма, осторожно отклеив над свечой шлаковые печати. Антон собирался отослать письма Авеля и Алитэ утром, вместе с почтой Иеронима. Господин Бербелек заметил их, лежащие на подносе во фронтоновой библиотеке. Остановился, поднял, повертел в пальцах. Открыть, не открыть? Как обычно, он не мог уснуть, потому шел среди ночи поработать над просроченной корреспонденцией. Идя в кабинет, зацепился взглядом за орнаментную каллиграфию, украшавшую верхнее письмо, это Алитэ выписала так зелеными чернилами. Открыть, не открывать? Знал, что откроет.
Зажег в кабинете пирокийные лампы и задернул плотнее тяжелые шторы – первый этаж был невысок, окна, выходившие на улицу, были под потолок, но при этом невысокими, на ночь их закрывали изнутри железными ставнями, однако те никогда не смыкались до конца. Он затворил еще и дверь, зажег острое благовоние и сел за секретер.
Писем было семь: пять Алитэ, два – Авеля. Он прочел все. Поймал себя на том, что при чтении усмехается и хихикает. Его так удивило собственное поведение, что он принялся комментировать его вслух:
– Ну-ну, забавный ты субъект, Иероним Бербелек. – И это опять показалось ему тревожным признаком психического расстройства.
Он вновь разогрел шлак и запечатал письма.
Господин Бербелек и сам поддерживал переписку с родственниками и знакомыми в Вистулии; правда, предпочел бы не получать некоторые письма, совершенно позабыть о некоторых людях. Орланда писала ежемесячно, длинные бессвязные эпистолы, знаки ее нарастающего безумия. Получил он нынче и другое – короткое, как водится, но содержательное письмо от своей подчиненной времен больших войн и больших триумфов, Яны-из-Гнезна, гегемона вистульской армии. Ее желчные остроты всегда поднимали ему настроение.
Ну хоть не нассали на твою могилу. Еще бы знать, заключили мы хотя бы хреновый мир, или это просто замороженный фронт. Так ведь нет, Казимир и Токач, тот новый фельдмаршал, повторяют лишь: «держать позиции» и «не провоцировать дальнейших инцидентов». А в результате четырнадцатый год стоим на линии Вистулы, глядя, как Москва колонизирует восточные княжества, а Чернокнижник пускает корни в той земле и в тех людях. Вчера дошел слух о дезертирах из гарнизона крепости Лужица. Через Лужицу нынче проходит большая часть торговли дунайским зерном. И если уж такой тупой сапог, как я, в силах учуять это дрожание антосов, то для Святовида такое должно быть поразительно очевидным. Пять – десять лет – как думаешь? К счастью, наверняка не доживу.
Но как ты? Заполучил какую-нибудь франконскую княжну? Я рассказывала людям, что ты живешь там как король. Спасибо за шубу. Насвистываю им, что это от некоего нордлинского любовника, но, думаю, дураков верить мне нет. В последний раз смотрелась в зеркало, когда выковыривала себе глаз после Легницкой Резни. И не думаю, что седые волосы изрядно добавили мне очарования.
В левом ящичке секретера он держал связку документов, присланных Ньютэ, а верхним там лежало длинное письмо, начертанное на рисовой бумаге их человеком на другом конце света, Йидзё Икитой, с подколотой к четвертой странице пометкой Кристоффа: Едешь в ту проклятущую Александрию!
Письмо от князя дзайбацу было полуторамесячной давности, в том смысле, что тогда добралось в Воденбург, написали же его еще парой недель раньше. Кристофф решил показать его Иерониму именно сейчас, как очередной аргумент в длящейся вот уже несколько дней – со встречи на выгонах – кампании по уговорам Бербелека. Риттер склонял его к путешествию в Александрию – от чего господин Бербелек отделывался поверхностными, необязательными отговорками.
– А у тебя есть что-то более важное? – долбил Кристофф. – И что же? Какие-то планы, о которых я ничего не знаю, новая карьера, новый образ жизни, хоть что-то?
Не было у него ничего.
Кристофф загорелся идеей, как загорался любой из них, и все же необходимость поездки в Александрию возникала в их разговорах уже не раз. Иероним напомнил, как сильно желал отправиться туда Павел, – но оба знали, что молодой зять риттера в расчет не берется, Ньютэ отметал эту идею быстрым взмахом руки. И снова принимался убеждать:
– Во-первых, раньше или позже, нам придется договариваться с Африканской, подписывать условия. – (Представительство Африканской Компании находилось как раз в Александрии.) – Во-вторых, если бы нам удалось избавиться от посредников в доставке южных пряностей, мы начали бы всерьез зарабатывать на обратном карго. В-третьих, заказы Гипатии. В-четвертых, я ведь не говорю, чтобы ты сразу на ней женился, но, сам понимаешь, горячие ночи в Золотой Ауре рядом с племянницей министра торговли… это ведь большой капитал. В-пятых, сам почитай, что пишет Йидзё. Нам нужно держать руку на пульсе. В конце концов, что оно такое – три-четыре месяца? Кристе, да я все оплачу из собственного кармана.
Икита-сан писал на классическом греческом, который отнюдь не грешил под его пером излишним чувством и напыщенностью. Сам господин Бербелек никогда его не видел лично. Зато Кристофф и Йидзё встречались за Западным Океаносом лет двадцать назад.
Тогда из иппонских колоний в западном Гердоне отправилась – частично оплаченная самим императором Айко – экспедиция для исследования географии и керографии Горла Евзумена, того самого узкого перешейка между Северным и Южным Гердоном. Именно тогда возник план выморфировать там межокеаносовый канал по примеру Канала Александра, соединяющего Средиземное и Эритрейское моря; господин Бербелек помнил, что писали о том «перерезании Горла» все европейские газеты. В экспедиции, от одного из заинтересованных в инвестициях дзайбацу, как раз и участвовал молодой Йидзё Икита.
Начинание оказалось неудачным, экспедиция вошла прямо в обезумевшую Форму одного из туземных кратистосов, бегущих на юг под натиском распускающегося, точно холодный железный цветок, антоса Анаксегироса. Пришлось как можно быстрее возвращаться на землю ровного кероса, пока они сами себя не позабыли. Ближе всего члены экспедиции оказались от Гердон-Арагонии. Самых больных забрал на борт корабль, ведомый отцом Кристоффа Ньютэ. Кристофф был на нем вторым офицером. Выхаживал Йидзё, тот страдал от заражения крови и деформаций костей. Тогда они и подружились, смешали свои морфы. Когда через несколько лет Кристофф создавал Купеческий Дом Ньютэ, Икита финансировал его начинание не колеблясь; и не потерял на этом. Как активный дольщик, он до сих пор делился с Кристоффом важной информацией, добываемой неисчислимыми шпионами дзайбацу Икита, восьмой силы Божественной Империи.
«Течет там река, человек, перейдя ее, перестает быть человеком» – так говорят, такие рассказы нам повторяют. Сплетни о появлении новых кратистосов кружат каждую весну, будто проклевываясь из завихрений кероса вместе с ежегодным пробуждением природы. Мы проигнорировали их, как и сотни подобных ранее. И все-таки позже начали доходить сведения о растущей заинтересованности теми землями со стороны разнообразных европейских и азиатских Сил, направлялись туда с неясными целями посланники королей и кратистосов, возвращались, не возвращались, шли следующие. Нынче даже неважно, что воистину является источником и причиной тех сплетен; теперь уже сам интерес относительно конкуренции достоин исследования. Именно так из случайного совпадения желаний рождается жизнь, нечто возникает из ничего.
Случайное совпадение желаний. Господин Бербелек размышлял над дорогами судьбы. Сложив письмо Икиты, он зажег махорник, дым поможет. Дорога первая: поеду в Александрию. И впрямь ли Шулима – крыса Чернокнижника? Там, в антосе Навуходоносора, у него, по крайней мере, будет больше шансов. А если не крыса? Тем лучше. Дорога вторая: не поеду в Александрию. И впрямь ли Шулима – крыса Чернокнижника? Окажется подальше от меня, не буду мозолить ей глаза, счастливой дороги; сам тоже покину Воденбург, не поеду в Иберию, спрячусь где-нибудь еще. А если не крыса? К чему ведет меня мое вожделение?
Нужно взглянуть на себя глазами Авеля: что сделал бы на моем месте Иероним Бербелек? Сбежал бы? Скрылся бы и молил, дрожа, чтобы опасность миновала? Или же истинный Иероним Бербелек встал бы на ее пути с поднятой головой?
Лучшее время начать изображать именно такого Иеронима.
Он придвинул пепельницу. Прижатое ею, на углу стола лежало приглашение на ужин к князю, начертанное на официальном дворцовом пергаменте. Эстле Амитаче наверняка там будет. Проверил дату – сегодня. Господин Бербелек пойдет.
* * *
Влюбившись, Авель Лятек в тот же самый миг всей душой возненавидел объект своего чувства.
Звали ее Румия, была она внучкой князя Неургии. Юноша увидел ее и залился румянцем. Увидел ее и понял, что недостоин поднимать на нее глаз. Рожден и умрет ее рабом. Преклоняет колени, поскольку не может не преклонять.
Ужин подали в Зале Предков. Здесь, в воденбургском дворце, где Григорий Мрачный жил столетиями, его Форма отпечаталась глубже всего, и труднее всего было ей сопротивляться. Никто не улыбался. Разговоры стихали уже во внешнем холле. Алитэ неуверенно пробормотала еще что-то раз-другой, но после и она лишь поводила по сторонам подавленным взглядом. Пирокийная инсталляция пронизывала дворец густой сетью металлических жил, со всех сторон гостей окружали созвездия ярких светил – и все же царило ощущение тьмы, волглого мрака, осклизлой черноты, стекающей вниз по ступеням, стенам, панелям, древним камням, по коврам, драпировкам, гобеленам, серебру и золоту. Огни дрожали не от жара, дрожали от холода; по коже гостей ползли мурашки. В Зале Протокола в высоком камине ревел сильный огонь, однако отсветы его не простирались и на несколько шагов от очага – по крайней мере так казалось Авелю. Отец предупредил их, оделись тепло. Обязывала их сдержанная элегантность, гердонская простота. Ужин давали в честь вновь назначенного посла Колонии. Господин Бербелек регулярно получал приглашения на подобные приемы, поскольку был единственным жителем Воденбурга – кроме его владык и нескольких мастеров из местной академии, – о ком княжеские гости могли слышать ранее; кроме того, принадлежал к аристократии и не доставлял хлопот, редко высказывая собственные суждения, обычно же поддакивая более благородным собеседникам. Был замечательно предсказуем, мечта любого мастера протокола: человек, совершенно определяемый чужими Формами. Моментально ощущал любое изменение дворцового этикета. Двери только начинали отворяться – а он уже поворачивался к ним, колени сгибались, склонялась голова. Дело даже не в том, что он преклонял колени первым, – он преклонял их именно тогда, когда преклонять надлежало. Авель припоздал и продолжал стоять, когда они входили: князь, княжна, две дочки, внук и внучка. На миг перехватил ее взгляд. Румия, знал, что ее зовут Румия. Она усмехнулась ему уголками губ, не то вопросительно, не то поощряющее. Он пал на колени. Стиснутые кулаки ткнулись в холодный пол, кровь ревела в ушах. Что за унижение!
Ужин подали в Зале Предков, под внимательными взглядами пращуров князя, что следили за едящими из-под потолка, из галереи портретов, созданных величайшими демиургосами кисти и полотна. Авель поглядывал на картины с подозрением. Эти богато одетые мужчины и женщины с прекрасными, суровыми лицами, казалось, выглядывали из рам, поворачивались именно к нему. Он сосчитал портреты: семьдесят два. Как глубоко в прошлое погружена история рода Неурга? Сколько поколений аристократов стоит в тени позади белокожей Румии?
Приходилось слушать посла Колонии, эстлоса Каролю Ройку, который витийствовал над индюком в грибном соусе:
– До того они одичали, что, хм, утратили всякое чувство иерархии, не существует общественных структур, лишь, мхм, одна огромная орда, в которой голос каждого одинаково значим, и всё решают сообща, один, один и один, аморфная масса. Ни королей, ни невольников, нет ни верха, ни низа; хмм, забыли всё.
– Забыли? – отозвался Авель с другого конца стола и сразу же пожалел, что открыл рот, поскольку, хотя Румия из-за этого и глядела теперь на него, глядели на него и все остальные, и внезапно пришлось сражаться изо всех сил, чтобы, под тяжестью их холодных воденбургских взглядов, произнести еще хотя бы слово. – Забыли или та Форма никогда и не была им дана? Может, Анаксегирос там и вправду первый?
– А ты, мхм, юноша, никогда не слышал о «диких кратистосах» не только в Гердоне, но и в Африке, в Земле Гаудата на Антиподах? Порядок заложен в природе мира. Эти, хм, хаос и смешение в одинаковую, однородную массу ему противны и суть нечто воистину больное. Только в глубочайшей дичи, за Мегоросами, в лесах ночи, под адскими деревьями, под, хмх, замечательно, замечательно, только там человек может настолько выродиться.
– А если он столь окончательно забывает свою Форму, – отозвалась княжна, – то и, тем самым, перестает быть человеком, верно, Иакса?
Иакса, придворная софистес, прежде чем ответить, вытерла платком узкие губы и положила столовые приборы симметрично по обе стороны тарелки.
– Сей порядок повсеместен, – сказала она, глядя на Авеля, – и одинаково касается как людей, так и зверей и растений; всего, что живет и что жить желает. Возьмем, к примеру, любых двух псов. При каких бы обстоятельствах ни встретились, они примутся облаивать и рвать друг друга, пока один не уступит другому, не признает его верховенства и своей подчиненности. А разве люди развились из зверей сразу как короли и кратистосы, слуги и рабы? Нет. Но всякий раз, когда встречаются двое незнакомцев, случается столкновение их воль, попытки подчинить другого в более или менее мягкой форме. Теперь, когда мы живем в цивилизации, это не всегда заметно на первый взгляд. Но ранее, в дикости, борьба была жесткой, ничем не ограниченной. Покорись или умри! Чем ты готов рискнуть ради своей свободы, независимости Формы? Ибо всегда в конце концов приходится играть по ставке наивысшей. Выберешь смерть или жизнь под чужой волей? И одни сгибались, более ценя спокойную, безопасную жизнь, и от них произошли рабы, холопы, люди послушные; но другие, каких меньше, не могут вынести и малейшего унижения, скорее сломаются, чем согнутся, их Форма слишком тверда – из них и произошли аристократы.
– Знаю, но… – заикнулся Авель.
– Но, – причмокнула эстле Амитаче. – Но мы, высокой крови, можем, в кругу своих, признаться в наших истинных страхах. Эстлос Лятек прав, оспаривая тезис эстлоса Ройка. Ибо ежели эти древние гердонцы некогда жили в здоровом обществе, ежели были цивилизованы, а теперь – даже вождя орды не в силах указать… то не определено и наше будущее. Ни одна Форма не дается навечно. Тем, кто уже рожден наверху и не должен сражаться за свое место, – им труднее прочих рискнуть всем, когда возникнет некто, не желающий склонять выю, и бросит им вызов; ему терять будет нечего, им же – все богатства мира. Легче, безопасней, проще отдать ему часть тех богатств. И еще одну. И еще одну. Вспомните, какова судьба рода Александра.
– Каковая – предупреждение всем нам, – проворчал князь, бросив на Румию острый взгляд; Авель заметил его и с трудом сдержал усмешку, склонясь над тарелкой.
– Ммм, ведь, собственно, хмм, это их и постигло, мхмм, одичание, одичание.
– Ах, мой дорогой посол, – эстле Амитаче потянулась к нему над столом, прикоснулась пальцами к предплечью, – мы знаем, что это правда. Но тем более следует публично опровергать ее. Зачем давать повод амбициозным мечтателям? Как говорил эстлос Лятек: «та Форма никогда не была им дана».
– Воистину, Одиссеев ум, – подвел итог князь, поднимая бокал в тосте к Шулиме.
После ужина, когда все разошлись по углам большого зала, чтобы вести в тени негромкие беседы (князь и посол попрощались первыми), Алитэ быстро исчезла куда-то с Иаксой, а отец удалился чуть позже, под ручку с эстле Амитаче, – и Авель остался один. Он не знал, как собой распорядиться. Лакеи и стража в черно-красных одеждах стояли, как статуи, под стенами и подле дверей, будто бы никого не замечая, но он ощущал на себе их взгляды, такие же неприязненные, как и у предков Румии на портретах. Отодвигаясь от них как можно дальше, он оказался в конце концов возле окна, что выходило на главную площадь дворца. Тьма окутала город, тьма, густо инкрустированная огнями тысяч окон и фонарей. Некогда дворец стоял далеко за границами предместий Воденбурга, но за столетия город наполз на Гору Неурга, окружив со всех сторон княжескую парцеллу: сам дворец, лабиринт хозяйственных строений, конюшен и каретных сараев, его знаменитые Сады. Он не видел их отсюда и не видел, когда въезжали в главные ворота. На самом ли деле тяжелый, словно надгробный камень, антос Григория Мрачного сморфировал там землю, сталь, растения и животных в одно огромное, полуживое, полумертвое, архитектоническое чудовище? Авель прижал щеку к стеклу, но вид закрывало западное крыло дворца.
Только почувствовав ее запах и дыхание, он заметил ее присутствие. Отскочил. Княжна смотрела на него, чуть наклонив голову к плечу, с руками, скрещенными под грудью, закрытой шнурованным корсажем темно-гранатового платья. Волосы, знак Неурга, столь же огненно-красные, как и у брата, матери, тетки, бабушки и деда, окружали лицо пламенной аурой, он почти видел расходящиеся от нее волны деформации кероса. Это избалованная девчонка, подумал Авель, она не может быть намного старше меня, Юпитер, я ведь тоже благородной крови, отчего ж должен… нет, не поклонюсь, не склоню головы, не буду выглядеть глупцом. Улыбка, двузначные слова, ясный взгляд – вот мой путь.
Она медленно вытянула к нему руку.
Юноша пал на колени. Не глядя, протянул трясущуюся ладонь, с закрытыми глазами поцеловал ухоженные пальцы. Сердце стучало слишком быстро, чтобы считать удары, не сумел бы сосчитать и до трех, красный, потный, хватающий воздух ртом.
Румия подступила на полшага. Вдавливала его в пол. Запах цветочных духов лез ему в ноздри. Еще миг – и он потеряет сознание. Авель чуть не всхлипнул в отчаянии. Он жаждал свернуть ей шею, жаждал высосать дыхание меж ее губ, сияние из глаз, ах, заглянуть бы в них еще раз, в вечность в тех глазах.
