Я. Нелитов
Записки остраннённого
А ведь Вы, похоже, и «Онегина»-то не очень читали…6
Нет уж, господин критик, позвольте вам не позволить! Никого Онегин не «отвергал», что за школярское клише? И уж стократ никто никого там не воскрешал. Скорее напротив, Пушкин (но никак не женщина!) добил своего героя, и без того не слишком живого на тот момент, выведя его в восьмой главе романа в таком жалком виде – рабом мелкого чувства.
Впрочем, это, как говорится, совсем другая история7.
***
Невольная, но очень красивая аллегория, перед дуэлью. «Посмотрел в зеркало… я остался доволен собою». Хорошо! В эпиграф всего романа – смело.
***
…Среди обманщиц и невежд,
Среди сомнений ложно-черных
И ложно-радужных надежд.
Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,
Приличьем скрашенный порок
Я смело предаю позору:
Неумолим я и жесток…
Но, право, этих горьких строк
Неприготовленному взору я не решуся показать…
Скажите ж мне, о чем писать?
К чему толпы неблагодарной
Мне злость и ненависть навлечь,
Чтоб бранью на́звали коварной
Мою пророческую речь?
……………………………………………………………………
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.
И тем не менее…
«…Но можно рукопись продать…
Условимся».
Да, Михаил Юрьевич?
***
«Довольно людей кормили сластями… нужны горькие лекарства».
Нужны! И как, помогают они? Нет, конечно. Да доктор, собственно, и не думал «сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека».
Автору – весело… А человек из «современного» сделался героем на все времена.
Бывает. Если веселится – Мастер.
3. Как Михаил Булгаков пытался спасти Понтия Пилата
О чем? О чем? О ком?
Вот теперь?
Мастер и Маргарита
Если я не пойду, утешитель
не придет к вам, а если пойду,
то пошлю его к вам, и он, придя,
обличит мир о грехе и о правде
и о суде.
Евангелие от Иоанна,
16, 7 – 8
Безбожный двадцатый век – видимо, по закону компенсации – ознаменовался всплеском талантливых фантазий на тему Нового Завета.
Апокрифы от Леонида Андреева, от Хорхе Луиса Борхеса, от Аркадия и Бориса Стругацких… И самый яркий из апокрифов – от Михаила Булгакова: роман его Мастера ожестоком пятом прокураторе Иудеи всаднике Понтии Пилате.
Ни одна из названных книг не претендовала на сюжетное соответствие каноническим Евангелиям. Но лишь Булгаков ушел от канонов настолько далеко, что можно говорить о качественных различиях.
Отвлечемся от того, какой спектр реакций вызвали эти различия в самых разных кругах читателей, почитателей и критиков. Попробуем назвать различия ключевые. По зрелом размышлении большинство читателей на первое место ставит вот что: в апокрифе от Булгакова отсутствует тема предателя. Ибо предать может лишь друг или ученик. А у Булгакова Иуда из Кириафа не ученик Иешуа, а профессиональный провокатор, персонаж сугубо внешний. Конечно, и в такой «роли» хорошего мало, но все же…
Зачем писателю понадобилась такая принципиальная ломка сюжета: отказ от главного антагониста Иешуа? Ведь даже сведение числа апостолов к одному-единственному Левию Матвею – отличие не качественное: ученики у Иешуа все же есть. Ну, не двенадцать, а один, но есть. А вот предателя – нет.
Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что самым страшным пороком Иешуа Га-Ноцри называется трусость, а вовсе не «общепринятое» со времен Каина – то, за что попадают в самый страшный, девятый круг ада. Как мы помним, и сам Пилат такую «градацию» грехов принимает.
Это раз. Второе. Из всех действующих лиц Евангелий Булгаков оставляет на сцене, по сути, только двоих. Тем самым вся тяжесть греха падает на Пилата. А с ней – и тяжесть искупления. Остальной мир уходит на задний план (а в мизансцене с лунной дорогой – вовсе за кулисы).
Обострило ли это конфликт в романе? Еще как! И право выбора, и ответственность – все сфокусировалось в точку: нет ни разбежавшихся в страхе или трижды отрекшихся сподвижников, ни толпы иудеев, принимающих на себя и на детей своих кровь мессии, ни мерзкого Ирода Антипы. Двое. Очень по-булгаковски.
Однако – о главном. Что есть грех? Неужели самый страшный из человеческих пороков – трусость? Нет, конечно. В основах все осталось незыблемым: главный грех – предательство. Точнее – единственный. И Понтий Пилат не просто трус, он именно предатель. Просто он, в отличие от евангельского Иуды, предал не Учителя, а себя. Впрочем, это же можно отнести к любому из «общепринятых» грехов – отсюда и утверждение, что грех – всего один. Во всяком случае, в христианском ви́дении мира. И Пилат это прекрасно понял – просто чуть-чуть поздно. Он ведь уже знал. А потому – всё, оправдания нет. «Если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но так как вы говорите, что видите, грех остается на вас». (Ин, 9, 41).
Может быть, сводить все, так сказать, многообразие грехов к одному-единственному – это чересчур? Решать предоставляем читателю. Однако стоит вспомнить: Давид свел 613 заповедей Закона к 11, Исайя – к 6, Михей – к 3, а Аввакум – к одной. (Маккот (24)).
***
Если принять тезис о том, что, греша, человек предает самого себя, то легко понять пафос Мартина Лютера. Купить или как-то иначе получить отпущение извне… Раз перерезать ниточку может лишь тот, кто подвесил, то и простить может лишь тот, кто наказал. (В нашем случае, право крикнуть: «Свободен!» принадлежит тому, кто «все угадал». То есть создал.) Недаром в евангелии от Мастера струсивший наказан тоской бессмертия – вечного покаяния в одиночестве. Без права быть с ним. Не мигрень свою лечить, а быть.
***
Поняли ли читатели Булгакова этот посыл Мастера? Вопрос непростой. Судьба романа «Мастер и Маргарита» почти столь же драматична, как судьба романа «Понтий Пилат». Когда роман Булгакова наконец стал доступен массовому читателю, эйфория от возможности приобщиться к такой литературе оказалась огромной. Нам тогда было не до критического осмысления: мы не столько читали Лотмана, сколько перечитывали и восторженно обсуждали Булгакова. («Слова – это недомыслие, и, видимо, самого худшего свойства». Х.-Л.Борхес) Иерусалимские главы в каком-то смысле слишком хороши: текст завораживает своим волшебным ритмом, уводит от реальности. Мало кто захотел оторваться от этой чистой радости и начать что-то раскладывать по полочкам.
Но – давайте всё же попробуем. Ведь время первого потрясения давно миновало. Да и положение обязывает. Начнем не с Булгакова. Начнем с первоосновы.
***
Только ли Иуда в каноническом сюжете отступился от своего Учителя? Увы, увы, увы. Далеко не он один. Конечно, настолько прямо это сделал только он, но…
«О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами?» (Мф, 17, 17) «Вот наступает час, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного» (Ин, 16, 12) Это – почти произвольно выбранные две цитаты среди многих подобных во всех четырех канонических Евангелиях. Да и в апокрифах их никак не меньше. «Те, кто рядом со Мной, Меня не поняли» (апокрифические «Деяния Петра», гл. Х).
Тема непонимания, неприятия и – порой – отступничества делает евангельские повествования куда более правдоподобными, чем если бы в них рассказывалось о сплошной несокрушимой верности.
И снова – увы. Всё это отступничество, как бы размазанное по текстам Евангелий – где совсем малое, «семейное», а где и очень значимое («Душу свою за меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от меня трижды» (Ин, 14, 38) – Булгаков собрал воедино. Обеспечив единство места, времени – и минимум действующих лиц. Недаром же он драматург.
Целью писателя было не описание жизни Иешуа Га-Ноцри. И даже не изложение его философии (хотя главное в нем и мы, и Пилат услышали и поняли). Одна из целей Булгакова – показать, что есть вещи пострашнее потери высокой должности. И даже пострашнее риска быть подвергнутым суровому наказанию. (Впрочем, Тиверий, при всей его жестокости, – это еще далеко не Нерон. Так что ничего страшнее ссылки Понтию Пилату, конечно, не грозило – напрасно он сгущает краски, говоря: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»)
Пилат не потерял должность. Он потерял душевный покой. Потерял на две тысячи лет. Смахивает на чистилище. Что ж, он ведь римлянин…
***
Хотел ли Булгаков хоть отчасти сохранить суть евангельского учения? На первый взгляд, вопрос кажется простым, а отрицательный ответ – очевидным. Различия слишком велики. Разве можно в одно лишь утверждение, что все люди – добрые, поместить все, к чему призывал Учитель?
Не будем, однако, спешить. Вспомним слова великого мудреца Гилеля, сказанные около сорокового года нашей эры: «Вся суть закона – в золотом правиле – не делай другим того, чего не желаешь себе» (Вавилонский Талмуд, Шаббат, 13а). У Евангелиста Матфея «главных» правил два: «возлюби Бога» и «возлюби ближнего, как самого себя» – в этих двух заповедях и закон, и пророки, то есть, всё.
Хорошо, а «по Булгакову»? «Бог один, и я в него верю» – и – «все люди добрые». (Ну, и еще, как добавка, не учение, а «прогноз»: «Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины».)
Можно ли два этих «минимальных набора» свести друг к другу? Попробуем. Приняв за истину утверждение «все люди добрые», легко получаем из него золотое правило Гилеля. (Его же обнаруживаем и у Платона, и у Конфуция, и у многих мудрых всех времен.) Так что – да, подобие двух версий учения налицо. При всем явном различии сюжетов. Но ведь сюжет мы знаем со слов рассказчика. А по версии Мастера, Левий Матвей в своем пергаменте все переврал…
Ладно, прямое богохульство – не лучшая тема для разговора о литературе. Не будем.
***
Что заставляет Понтия Пилата так реагировать на идеи бродячего философа? Отчего он кричит: «Оно никогда не настанет!» Если ты уверен, что перед тобой безумец и говорит он явные глупости, то и кричать нет никакой надобности. Иное дело – если нужно заглушить внутренний голос, чтобы убедить себя в безумии собеседника. Что, впрочем, не помогает. Отсюда и все последующее: и попытка спасти Иешуа от казни, и угрозы первосвященнику, и приказ убить Иуду из Кириафа, и обращение к Левию Матвею с призывом не судить, и, наконец, униженное: «Замолчи. Возьми денег». Тяжко бремя трусости. И дорогой ценой придется за нее платить. «Молю тебя, скажи – не было?»
***
Что же дальше? Неужели и правда две тысячи лет чистилища – одиночества в ожидании истинного Мастера – того, кто тебя «угадает», заново создаст, получив тем самым право прощать? Иначе говоря, в ожидании еще одного пришествия. «Свободен! Он ждет тебя».
Получается, по Булгакову, никто из писавших про это за все двадцать веков ни разу не угадал? Получается – так. Да, гордыня вселенского масштаба. Но, после утверждения, что Левий Матвей все переврал… Наверное, Мастеру простительно. Ведь только у него получается такой прокуратор Иудеи, что мы в него поверили.
***
Однако, в романе «Мастер и Маргарита» не одна сюжетная линия. И до того момента, как линии сливаются, происходит еще «кое-что». Попытаемся отвлечься от блистательной булгаковской фантасмагории «московских» глав романа и вычленить в них то, что поможет лучше понять суть глав «иерусалимских». При таком подходе главным героем оказывается не коллега Булгакова Мастер и не возлюбленная Мастера Маргарита. «Главнее» их тот, кто третьим незримо присутствовал на балконе дворца Ирода Великого, подтверждая тем самым значимость совершаемого зла. (Каковое, впрочем, обернется благом, как мы помним из слов Гёте.)
Можно ли, читая «московские» главы, угадать, чем все эти двадцать веков занимался Воланд? Попробуем. Вопрос: что Воланд делает в Москве? Гм… а правда – что? Задумавшись, вы легко придете к выводу, что самым существенным действием Воланда почти за все время, как ни странно, была «читка» первой главы романа Мастера! (Если, конечно, это был роман именно Мастера, а не…) Все остальное, даже бал Полнолуния, – по сути, яркая красивая суета, не играющая особой роли для главного. И лишь в самом конце романа линии сходятся – и Воланд вмешивается в происходящее всерьез. Остальное время он лишь наблюдатель.
Тем более удивительно его поведение на Патриарших, совсем не похожее на явно пассивный образ действий в остальное время. Что же заставило князя тьмы потратить столько времени на чтение Ивану Бездомному (и нам!) романа о Понтии Пилате? Неужели сам Воланд – тоже мастер, и в этой компании их, творцов – трое? Именно так. Тех самых сил, которые, даже видя зло и описывая его, дарят нам благо.
Многие иудеи верили, что кроме мессии-царя явятся еще двое: мессия-первосвященник и мессия-пророк. Царь – это власть («Всесилен!»), провидец – это тот, кто все угадал, а первосвященник несет нам благую весть. Непривычная троица. Но – какая есть.
(Трудно удержаться от напрашивающегося пассажа «народной этимологии»: мессия – мессир – мастер. Не мог же Булгаков сделать это ненамеренно!.. А что мессир и есть мастер, ясно всем и так.)
Итак, Воланд, как и полагается истинному мудрецу (тем более – всесильному), – чаще всего наблюдатель и вмешивается крайне редко. Шалости его свиты, валяющей дурака в Москве вместе с Булгаковым, куда более заметны («А Коровьев – он черт!») Сам же мессир лишь изредка позволяет себе что-то прокомментировать. Вот как за завтраком у Канта.
***
Не могла ли вся эта запутанная многоступенчатость из трех авторов-мастеров (один все видел сам, другой все угадал, а третий передает это нам, делегируя, однако, функции рассказчика то первому, то второму) помешать услышать читателю то главное, ради чего написан и сам роман, и роман в романе? Например: добры ли люди? Настанет ли царство истины? И – да! – что же все-таки есть истина?
Каковы ответы на эти вопросы самого Булгакова? А Воланда? А Мастера?.. Разберем.
Вопрос первый. О доброте. Иначе говоря, о соблюдении Золотого правила. Забудем пока великана Марка Крысобоя вместе с рвавшими его на куски германцами; забудем разбойника Вар-Раввана; забудем даже самого игемона. Булгаковская Москва ближе – и во времени, и в пространстве. И – в менталитете. Как обстоит дело с добротой там? Да как-то вот не очень… впрочем, Воланд особых отличий от любых других людей не видит – а уж кому, как не ему, судить. (Что же до оговорки «черного мага» про квартирный вопрос, то ее мы смело отнесем к беспощадной булгаковской (она же гоголевская, она же щедринская) веселости.) И милосердие иногда стучится в их сердца. Иногда. И иногда ему открывают.
Да… Не очень-то это похоже на императив Иешуа.
«Бог любит человека таким, каким он должен быть, а Сатана – таким, каков он есть, поэтому Сатана любит человека больше».
Второй вопрос. Про царство истины.
– Что же вы не берете его к себе в свет?
– Он не заслужил света, он заслужил покой.
Вот так. Рай-то, оказывается, есть. Да еще и не один, а в двух версиях: рай Иешуа и – страшно сказать! – рай Воланда. Причем, «первого» рая не заслужил даже Мастер! Ничего себе… Кто же тогда его достоин? Левий Матвей? Это не тот ли, кто собирался зарезать Иешуа, а потом – и Иуду из Кириафа?..
Или все обстоит совсем иначе – и никакой «иерархии» нет, а просто каждому – свой рай? Ведь Понтия Пилата в итоге берут именно в свет! Причем решает его участь не сам Иешуа и даже не Воланд. Решение принимает Мастер. Выступая в роли Творца.
Богохульство? С точки зрения канона – несомненно! А что в романе Булгакова, с этой точки зрения, не богохульство?..
Что ж, булгаковское царство истины – тоже не от мира сего. То есть, если оно и настанет, то никак не здесь. Ибо ни Покоя, ни, тем паче, Света, здесь не наблюдается. Так что Пилат кричал правду – с обычной земной точки зрения.
А то царство – уже область неисповедимости. И литературы. Если она – настоящая.
***
Даже если принять эту – довольно странную – картину мира, останется ощущение, что чего-то в ней не хватает. Пусть каждый из этих двоих – Иешуа и Воланд – может предложить свой вариант «рая», но кто же тогда отправляет в… Ну, в противоположное раю место. И – кого? И как это место выглядит?
Бедняга Берлиоз получил, как мы помним, «по вере его» – его уделом стало ничто. Но он и иже с ним – ладно. А как же все тысячи гостей на балу у Воланда? Допустим, раз в году они, так сказать, материализуются и веселятся – а остальное время? Судя по всему, и в остальное время вполне себе живут где-то. Вот, новоиспеченной ведьме, бывшей домработнице Маргариты, господин Жак вчера сделал на балу предложение. Да и у Фриды есть эти самые утра, раз каждый раз – платок…
Что же это за рай без антагониста? Ищем. Не мог Булгаков создать «несбалансированный» мир.
***
«Всесилен! Всесилен!» Этот возглас Маргариты – не просто всплеск эмоций. Все основания так думать о Воланде у нее есть. Если уж Левий Матвей передает «старому софисту» просьбу Иешуа подарить Мастеру рай покоя… Да, созданный Булгаковым мир полон богохульства. И язычества. В этом мире не Бог, в нем – боги. От всесильных до просто могущественных. Даже если они – «всего лишь» шуты из свиты князя тьмы. К ним вполне подошла бы фраза великого шутника века двадцать первого, Терри Прачетта: «У местных богов была привычка ходить по домам атеистов и бить стекла» («Цвет волшебства»).
То, о чем в каноне сказаны грозные слова: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как хотел бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк, 13, 49), – в булгаковском мире оказывается вовсе не в руках Иешуа, а совсем напротив. И именно в этих руках – воздаяние за зло.
«Дьявол есть то, что меньше всего понятно нам в Боге… Дьявол – это мысль, будто можно ограничить Бога, разделить его на фракции, чтобы он стал тем и только тем, что мы готовы принять и от чего не надо обороняться». Станислав Лем
Как наказан Понтий Пилат, мы знаем. Причем, наказал он себя, по сути, сам. (Правда, откуда пришло к нему бессмертие, не говорится. Но догадаться нетрудно.) Однако грех Пилата не так страшен, как грехи многих персонажей романа. Как же быть с ними? Неужели они наказаны менее жестоко, чем пятый прокуратор Иудеи? Платок по утрам – и прощение по воле Воланда – из рук Маргариты – и все? Страшнее этого – ничего?..
Не так! Давайте кое-что вспомним. Например, Никанор Иванович Босой, Степа Лиходеев, врун Варенуха, киевский дядя Берлиоза… Похоже, за «земные» прегрешения они наказаны прямо тут – тоже «земным». Задумаемся – и увидим: антагонистом Света и Покоя очевидно в этом мире служит самая обычная реальность. Помните: «Ад пуст, все демоны здесь»? и ад Мастера – здесь (его ночной спрут), и ад Маргариты («Пойду и утоплюсь»), и вообще вся булгаковская дьяволиада, творящаяся в Москве – от чумы-Аннушки с ее маслом – и до полукарикатурных (но от этого ничуть не менее страшных) суперменов, упорно стреляющих в нечистую силу, – все это тоже именно он, ад. «Я свидетельствую о мире, что дела его злы» (Ин, 7, 5). И нет из ада исхода в мире. Только в Свет от Иешуа или в Покой от Воланда. И то, и другое – не от мира сего… «Цель художества – идеал, а не нравоучение» (А.С.Пушкин).
***
Литература – литературой, а что де сам Михаил Афанасьевич Булгаков – как человек? Можно ли, забыв о биографии, но лишь судя по книгам – то есть, по главным делам его – попытаться определить веру писателя? Не то, ходил ли он в храм, а то, во что он верил. Попробуем.
Профессор Преображенский. Логика развития науки приводит умного доброго человека к тому, что он фактически становится демиургом. В результате из умного доброго пса он создает… ну вот то, что создает. Совсем не собачье сердце. Итог? «Создатель» жестоко наказан. Нет у нас права преображать.
Ни слова нет в этой книге про «богов». Пафос ее однозначно социально-политический. Трудно представить более жесткий приговор самой идее «создания нового человека». Но политика – политикой, а есть там и другой приговор – приговор гордыне. Даже гордыне истинного русского интеллигента, персонажа безоговорочно положительного. Вообще, добро и зло в «Собачьем сердце» разделены очень отчетливо, как в сказке: середины нет. И разделяет их все то же золотое правило этики. И никаких богов в помине…
В общем, непохоже, что эту книгу писал глубоко воцерковленный, истинно верующий человек.
Ладно, а еще? Проще всего говорить про «Роковые яйца», «Дьяволиаду», «Новые похождения Чичикова» – там можно лишь повторить уже сказанное про ад на земле.
Ничего принципиально нового к «теологическому портрету» писателя не добавляет ни «Белая гвардия», ни «Театральный роман». Чуть ближе к теме «Записки юного врача», но и в них вы не найдете прямых указаний на веру автора.
Похоже, эта тема всерьез упоминается Булгаковым только в «Мастере и Маргарите». И лишь те варианты «рая», которые описаны в этом романе, можно рассматривать как элементы булгаковской идеальной картины мира. Мира, в котором рукописи не горят, а их герои обретают бессмертие (разумеется, лишь в том случае, если автор все правильно угадал!) Фантастика? Да. Ибо и рукописи горят – со времен Герострата и по сей день, – и герои их, как бы ни были авторы «угадливы», увы, исчезают вместе с рукописями. (Страшно это спрашивать, но я всё же спрошу: что бы мы прочитали и узнали, если бы Левий Матвей записывал за Иешуа точно, ничего не переврав, или если бы до нас дошли записи того, другого, кто записывал точно?)
Так или иначе, а все эти «варианты рая» – не про веру, а про творчество. И потому уверенно можно сказать лишь одно: вера Михаила Афанасьевича Булгакова – Искусство. Ars longa.
***
Однако такая «вера» – не ответ на вопрос о нравственной позиции писателя. То есть о приятии или неприятии лично им золотого правила этики. Стучится ли милосердие в сердце самого Булгакова? Прежде всего – по отношению к героям его книг. Иначе говоря (и предельно упрощая), Булгаков «пуст и холоден», как Пушкин, или полон сострадания, как коллега Чехов?
Вопрос этот – вне литературы как таковой, он именно и только «чисто человеческий».
«Я положительно утверждаю, что искусство, как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия, великодушия или сострадания. Если б это было не так,.. люди не знали бы, что в написанной художником картине действительно верно и что смягчено, или скрыто, или прибавлено под влиянием великодушия». Это слова одного из предтеч Булгакова – М.Е.Салтыкова-Щедрина (Письмо в редакцию журнала «Вестник Европы», Собр. соч. в 20 томах, т. 8, стр. 451).
Ответ на вопрос о позиции Булгакова не будет простым и однозначным. Если в «Записках юного врача» эмпатия автора очевидна, то в «Мастере и Маргарите» это уже не так. И немудрено: ведь персонажи «Записок» не вполне сотворены Булгаковым, их он, можно сказать, знал лично. Чего никак не скажешь про Иешуа Га-Ноцри или – даже про Маргариту.
Иешуа. Он знает, что все люди добрые. Он – да. Только вот описание этого персонажа в романе – сугубо внешнее, без намека на вживание.
Куда живее, едва ли не от первого лица, выписан образ его судьи и оппонента – того, кто срывается на крик, отчаявшись остановить бродячего философа в его саморазрушительном стремлении «легко и приятно» говорить правду. Игемон тоже кое-что знает. Например, какие они «добрые» – люди. И каковы шансы, что настанет царство истины. Увы, это второе знание получилось у Булгакова намного убедительнее, чем знание Иешуа.
Почему так? Опыт… Вот минуло две тысячи лет – и… Настало оно – это царство? Многие ли из истинно добрых людей заслужили хотя бы покой? Вопросы риторические. Как и вопрос о том, кому больше со-чувствует автор – Иешуа или Пилату. Точнее, чьи чувства ему более понятны.
Вполне аналогично можно оценить и отношение автора к персонажам «московских» глав. С наибольшей любовью и максимальным вживанием Булгаков, разумеется, описывает героев заглавных. В частности, Маргариту в образе мстящей ведьмы в квартире критика Латунского, с молотком в руке. А что было бы, если бы критик оказался дома?.. Какое уж там «возлюби врага»!..
Вот и ответ. Вспомним Конфуция: «Если за зло платить добром, то чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром».
Неужели по своей жизненной позиции Булгаков ближе к Воланду, чем к Иешуа? Как в таком случае быть с покаянием и прощением Понтия Пилата? А профессор Преображенский? Помните: «Никогда и никому нельзя давать по морде!» да и в других книгах Булгакова такие примеры есть.
Однозначного ответа – нет.
Не переставить ли нам слова в императиве Иешуа – чтобы получился императив Булгакова:
Все добрые – люди. В том числе бывший жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
***
«Еще многое имею сказать вам» (Ин, 16, 12)