Я. Нелитов
Записки остраннённого
Нас, однако, интересуют не сны, какой бы великий мастер ни брался их толковать. Почва сия слишком зыбка для выбранной нами роли. Так что – к действию! К поведению героев, а не к их снам. В данном случае – к поведению героини. Здесь, на именинах, впервые появляется – пока всего лишь слабой тенью – Татьяна новая. Будущая. Та, кого Онегин встретит через два года в столице – в образе идеально властвующей собою княгини. Именно эту тень ему и следовало бы заметить на именинах – зарождающуюся сильную личность. Да вот беда: на именины-то приехал вовсе не тот Евгений, какого мы видели в его имении «святым». Творец оставил его – и перед нами снова всего лишь человек – тот самый, петербургский, со всеми его мелочными чертами. Без бога в душе. Иначе было нельзя: шоу должно продолжаться. Хорошего Онегина – понемножку.
Да и Ленскому придется явить свою глупость во всей ее красе. Такого от него мог ожидать разве что Пушкин. Онегин же – в своей упрощенно-светской ипостаси – нет. Вот оба героя и загнали себя в колею. Точнее – в ловушку, приготовленную им их творцом. Ибо колея там одна, общая. А движение – встречное. «Да, да, ведь ревности припадки – // Болезнь, так точно как чума, // Как черный сплин, как лихорадки…» А нечего было вам двоим действовать сугубо рефлекторно – ведь автор готов был дать вам свободу воли! А вы? Эх вы…
Приношу извинения: приведу здесь целую строфу из шестой главы. Ее, как и предыдущую, ХV-ю, которую я только что цитировала, Пушкин исключил из окончательной редакции романа – обе они доступны лишь в черновиках. Нам же с вами эти строфы придутся весьма кстати. Итак:
ХVI
Порою в рифмах столько прозы,
Что впору вовсе бросить их.
Где сладки грезы, там и слезы,
Увы, такой российский стих.
Да вот беда и в жизни то же:
С истертой рифмой больно схожи
Деянья наши всякий раз –
Ну точно в строку ставят нас!
Как так? Да верно, право слово,
Привычка выберет сама,
Не надо сердца ни ума,
Чтоб повторить созвучье снова.
Однако к ревности ужель
Нет лучшей рифмы, чем дуэль?
***
Мы обещали быть честными: Ленского убил все же не совсем Онегин, а отчасти и тот, кто их обоих породил. И сотворил ту самую ситуацию-ловушку. Признаем и еще одно: убил правильно. Не «за дело», а именно правильно. И драматургически, и «по жизни». Ибо – «Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел // …счастлив и рогат…» Что поделать, Пушкин знает Ольгу куда лучше, чем Владимир. А вот Онегин как раз точен – с первого же взгляда. Опыт… Потом он ее «верность» еще и проверил – всего лишь одним пошлым мадригалом. А заодно и «ум» Ленского. (Вот вам и многочасовые высокоинтеллектуальные дискуссии о плодах наук, добре, зле и вековых предрассудках…) Один укол ревности – и… воля – волей, а против доминанты не попрешь.
Хоть автор и любит сердечно своего героя, но позволить ему долго оставаться, так сказать, хорошим – не страдать и не заставлять страдать других – не может. Ведь Пушкин все же не Бог, но лишь демиург. Да, гений, и – да – творец. Но творения его априори отягощены злом. Как и сам их творец – когда он человек: «И средь детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он».
***
Вот мы и добрались почти до самого что ни на есть несчастливого… Конца? По сути, увы, да. Всё, что ждет двух героев после смерти третьего, это, как говорится, уже совсем другая история.
***
Разбирать психологию происшедшего на балу и после него нам не придется: за нас это сделал сам Пушкин – честно, точно и без всякой романтики. «…но Евгений // Наедине с своей душой [читай – с А.С. Пушкиным. Я.Н.] // Был недоволен сам собой. // И поделом: в разборе строгом // На тайный суд себя призвав…»
Что ж, вот они и встретились – все трое: и оба Онегиных, и их творец (именуемый здесь для краткости «душа»). В такой-то троице ошибок быть не может, все характеристики абсолютно точны. Ленский дурачится: он пылкий мальчик, ему простительно. Онегин же должен быть не мячиком предубеждений – то есть, тем первым, примитивным, но – мужем с честью и умом. Вторым. С богом в душе. Всё названо своими именами. Честь и ум. Что еще нужно?
Увы, у того, «старого» Онегина ни того, ни другого, по сути, нет. Мы по-прежнему не знаем, откуда они взялись у Онегина обновленного. Но – взялись – и он обязан был ими воспользоваться. Он и сделал бы это – будь с ним в тот решающий момент его творец. Увы, творец как раз тогда стоял в стороне и наблюдал. Отстраненно. Богу было интересно. Вмешайся он напрямую – и роман пришлось бы попросту закончить. Так жалко же! Столько интересного еще можно посмотреть. И герои такие классные, и расставил он их так красиво…
Да и чисто личный интерес тут налицо: без принесения в жертву агнца не состоится ритуальное прощание Пушкина с собственным юношескимпсевдоромантизмом – его малый катарсис. Стоило ли так тщательно выращивать этого восторженного мальчика, чтобы позволить ему стать рогатым, скучать, толстеть и хиреть? Нет уж, позвольте, умерла так умерла!
О юность легкая моя!..
Благодарю тебя. Тобою
Среди тревог и в тишине
Я насладился… и вполне,
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь…
Вперед, читатель! Без гибели романтического героя нет трагедии, а без трагедии и роман не роман.
***
«Где этот пасмурный чудак, // Убийца юного поэта?..» Положим, где настоящий убийца поэта, Пушкин мог бы и не спрашивать. Считая с ним, героев снова трое, так что правило треугольника соблюдено. Посмотрим, куда ревность (или, как он говорит сам, «ревнивая робость») главного из этих троих позволит зайти остальным двоим – его невольным воплощениям. А куда – не позволит. Как бы сердечно он их ни любил. “В сердце отозвалось нечто похожее на угрызения совести и снова смолкло» («Пиковая дама»).
***
В нашей пьесе – антракт. На много месяцев.
Героине эта, мягко говоря, пауза позволит какое-то время побыть вдумчивым психологом. Поздновато она взялась за анализ. Но, как говорится, лучше поздно.
«Везде Онегина душа [напоминаю имя этой «души». Я.Н.] себя невольно выражает…» Да, Александр Сергеевич, все так: именно везде и именно невольно. Вы, как всегда, точны.
«Что ж он? Ужели подражанье? // Ничтожный призрак … // Уж не пародия ли он? … // Ужели слово найдено?»
До чего здорово, когда кроме поэтического таланта Бог дает человеку еще и острый ум, и способности психолога! Да, слово найдено, и Вы, Александр Сергеевич, сами его подсказали своей Татьяне, делая пометы на полях книг рукою Онегина. Уж Вы-то знали это слово с самого начала – знали, что пишете именно пародию, в том числе, на самого себя. Но, конечно, не только. Ведь Вы – наше всё. А с Вами – и Ваш Онегин: «…современный человек… // с его безнравственной душой, // Себялюбивой и сухой, // Мечтанью преданной безмерно, // С его озлобленным умом, // Кипящем в действии пустом».
Была и другая пародия, попроще, но ее Вы уже вполне исчерпали – и вывели из игры. Эту же, оставшуюся, Вы доведете до закономерного краха и оставите – опустошенной и никому более не интересной.
Оба пародийных героя, как мы видели, прописаны более или менее схематично, даже с «ляпами». Прописаны ровно настолько, чтобы каждый из них мог достойно сыграть свою роль – и сойти со сцены. И лишь один из трех героев романа (точнее, разумеется, героиня) не является схемой. Она – живая итолько –до конца, и она – не пародия. Те двое в конечном итоге оказываются лишь фоном, почти статистами, несмотря на то, что один из них – герой заглавный. Героиня же просто живет своей жизнью, не играя навязанной роли и не выполняя никаких «команд» автора. Ей одной Пушкин позволяет себя вести – от начала до конца. Да и не дала бы она никому вмешиваться. Это вам не схема, это уже личность.
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.
За весь роман Пушкин не сказал за Татьяну пока ни единого слова. Только написал. В эпистолярном жанре – можно, там голоса сливаются, и различить их нелегко.
Вот поэтому я и продолжаю настаивать: поэма А.С. Пушкина «Евгений Онегин» с некоторого момента перестает быть таковой и становится романом «Татьяна Ларина».
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне.
* * *
Что же осталось нашему зануде-рационалисту для анализа? Почти тридцатилетний – и вновь преобразившийся Онегин встречает Татьяну. Как ему, верхогляду, кажется, изменившуюся даже больше, чем он сам.
О том, как они жили «в антракте», мы знаем немного, потому и судить об истоках превращения можем лишь с осторожностью. И все же рискнем. Раз творец привел героев к этой встрече, следует там побывать и нам. Ради полноты картины. Даже если нам и так уже все ясно.
Вот и подведем итог. Для этой самой ясности.
Зачем Пушкин заставляет заглавного героя так сильно – и так унизительно-беспомощно влюбиться в княгиню Татьяну?..
И похож ли подобный, совсем не мужской образ Онегина хоть на один из его прошлых, знакомых нам образов? Ответ на второй вопрос: безоговорочно нет! Откуда Пушкин вытащил этого раба мелкого чувства – такого слабого и жалкого – третьего Онегина? Увы, сколько-нибудь убедительного ответа на этот вопрос нет, похоже, и у самого Пушкина. Ведь восьмая глава – вовсе не восьмая. Слишком многое случилось и с автором, и с его романом, и с Россией между отданной в конце восьмой главы «честью классицизму» (вполне достойным завершением поэмы «Евгений Онегин») – и окончанием романа «Татьяна Ларина». Романа, в котором нет места уже полностью отыгравшему свою роль и классически сошедшему со сцены герою поэмы. Оттого-то ни мы, ни сам автор не узнаем его: «Зачем он здесь? Кто он таков?» – честно признается Пушкин в своем неузнавании. И – все же приводит Онегина в свет. Ибо «зачем он здесь» Пушкин как раз знает: ему нужен статист. Увы, безбожно наигрывающий и вызывающий этим лишь недоумение и жалость – и у нас, и у предмета его любви. Не говоря о полной потере самокритики у этого схематического до прозрачности эгоцентрика. Посмотрите, что он ей пишет! Такое даже читать стыдно, а уж писать… «В вас искру нежности заметя…»; «Еще одно нас разлучило… // Несчастной жертвой Ленский пал…»; «Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!» Ну и нравственный прогресс… Всё это пишет мужчина. Женщине. Татьяне!.. «…какому злобному веселью…» Фи!
Вольно Вам, Александр Сергеевич, говорить, будто перед нами Онегин, но – нет. Не верю. Этот ваш бестолковый ученик не тянет даже на пародию. Видя такую унизительную метаморфозу: светского льва в раба – даже цельная личность Татьяна так путается, что произносит нечто вовсе несообразное: «…А счастье было так возможно, // Так близко!..» Полноте, княгиня Татьяна Дмитревна, о чем это вы? Какое счастье, с кем? С тем? С этим? Одинаково неблизко и так же невозможно!
Так что слова Ваши мы списываем на минутную слабость, романтическое эхо прежней Тани, умильный вздор времен фразы «до гроба ты хранитель мой…»
***
Что ж, Александр Сергеевич, такова плата за попытку оживить игрушку, в которой безнадежно сели батарейки. Да Вы и сами это видите: «И здесь героя моего… мы теперь оставим… Давно б (не правда ли?) пора!»
Правда! Давно пора.
«За сим расстанемся».
А вот просить у читателя прощения я, пожалуй, не стану. Если вы дочитали до этих строк, значит, играть в зануд было интересно и вам.
Приложение 1
P
Непросто вступать в полемику с великим Белинским. Даже если он пишет очевидную чепуху. Да мы и не решились бы. Но – после Писарева…Рискнем.
Начнем с навязшего в зубах хрестоматийного «энциклопедия русской жизни». И – то же подробнее: «В лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития, и с какою истиною, с какою верностью, как полно…» Вспомним про остраннение – и попытаемся воспринять сказанное буквально. То есть вообразим себе общество, состоящее по большей части из персонажей, подобных троим перечисленным – учитывая всё, что мы о них знаем. Ну как, читатель? Получилось у вас вывести из этой троицы декабристов, Чаадаева, Грибоедова?.. А Жуковского, Горчакова, Булгарина?.. А Александра и Николая Первых – с их окружением, включая Бенкендорфа? Вот именно…
А теперь доведем остраннение до предела. Пусть мы ничего не знаем про страну, о которой идет речь в «Онегине»: мы – с Марса. Что будет записано в нашей энциклопедии? Кроме прочего, вот что: Россия – страна атеистов. Жирные блины на некую «масленицу», как и «говение» дважды в год, и «венец», к которому повели девицу – это не разговор о религии, а ни о чем не говорящие штрихи. Ни в одном социальном слое этой страны нет привычки посещать какие бы то ни было религиозные мероприятия. Даже во время похорон. А слово «церковь», в которую зачем-то с пением повели тринадцатилетнюю крестьянку, выдаваемую насильно замуж, нам, марсианам, ровно ничего не говорит о религии этого народа.
Немного снижая градус редукции к абсурду, мы, тем не менее, вынуждены признать: ни в жизни Онегина, ни в жизни Ленского, ни даже в жизни Татьяны нет места для веры – в любых ее проявлениях. Считать таким проявлением восклицание «ты мне послан Богом», мы, разумеется, не можем. Клише есть клише. Вера – иное. А отсылки к эллинизму (как, например, «всевышняя воля Зевеса») мы и вовсе лучше пропустим.
Такое вот, Виссарион Григорьевич, получилось «точное и полное»изображение русского общества. А ведь мы взяли для примера лишь одну область жизни, не упоминая о многом и многом.
Но это – так сказать, стратегически. А что же с характерами? Онегина Белинский видит цельной, не меняющейся от главы к главе личностью. Притом личностью весьма интересной. «В душе его жила поэзия». Онегин Белинского очень умен, отлично образован, а если он эгоист, то исключительно «эгоист поневоле»: «Не натура, не страсть, не заблуждения сделали Онегина похожим на этот портрет [т.е. на образ из ХХII строфы седьмой главы.Я.Н.], а век». И – чуть ниже вдруг: «Онегин – …просто добрый малой, но при этом недюжинный человек». Аргументы, Виссарион Григорьевич, аргументы! Повторяя по два раза одну и ту же сентенцию, Вы никого не убедите. И уж вовсе непростительно Вам, литературному критику, забываться – и целыми страницами писать о героях литературных так, будто они – не плод фантазии их создателя, а люди из плоти и крови, забывая, что пишете Вы – о Пушкине.
Онегин, милостивый государь мой, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков своего поколения, в полном их развитии.
И еще. Не знаю уж, пользовались ли Вы услугами редактора… Как прикажете оценивать подобные пассажи: «ВЛенском Пушкин изобразил характер, совершенно противоположный характеру Онегина, характер совершенно отвлеченный, совершенно чуждый действительности. Тогда это было совершенно новое явление». Даже если забыть о форме, сказанное здесь слишком упрощено, чтобы быть достойным пера большого критика, пишущего о великом поэте. Чуть ниже: «Ленский был… существо, доступное всему прекрасному, высокому, душа чистая и благородная». В общем, совершенно совершенная, да? Эх… Как всё у Вас просто.
Сказанное Белинским о Татьяне мы комментировать отказываемся. И из уважения к Пушкину, и из любви к его героине. Аргументов критик не приводит, а сентенции его, столь упрощенные и так далеки, на наш взгляд, от верного ви́дения, что никакое остраннение не нужно: все ясно и так. За что и просим прощения у уважаемого читателя.
Приложение 2
n
Признавая в Д.И. Писареве товарища по остраннённости, мы не можем не заявить: природа этого ви́дения у него и у нас различается кардинально! Если мы с самого начала договорились поиграть в зануд-рационалистов, то Дмитрию Ивановичу не до игр: у него всё всерьёз.
Разберем. Для этого достаточно нескольких коротких цитат.
«Онегин всем объелся, и от всего его тошнит».
«Онегин навсегда останется эмбрионом».
«Когда человек отрицает решительно всё, то это значит, что он не отрицает ровно ничего и что он даже ничего не знает и не понимает».
«Демонизм Онегина целиком сидит в его бумажнике».
«Ум его ничем не охлажден, он только совершенно не тронут и не развит».
«Каждый человек, способный трудиться, имеет право смотреть на Онегина с презрением».
Что объединяет эти и подобные им фрагменты? А вот извольте, есть подсказка от самого Писарева: «Ни Онегин, ни Пушкин не имеют понятия…» Вот так, через запятую! Различия между поэтом и его лирическим героем критик не проводит. В этом он далеко превзошел Белинского, какового сам же всячески…, в общем, остро критикует. («Белинский любит Онегина по недоразумению…» и т.п.).
Будь Евгений Онегин реальным человеком, мы бы, пожалуй, не стали спорить с сутью писаревских оценок его личности. Только это уже не имело бы отношения к литературной критике, а превратилось бы в банальное порицание малоинтересного прожигателя жизни. Наш предмет, однако, – русский поэт Александр Пушкин! И уж только постольку-поскольку – созданные его гением персонажи. В частности, такой уникальный по нестыкуемости с самим собой герой, как Онегин. Истоки этой нестыкуемости – не в больной психике Онегина, но в особой истории создания романа и в характере его творца – «апостола перемены мест»1.
Забыв, что перед нами лирические герои, а главное, что это герои поэзии, а не документального повествования, ничего не стоит докатиться до такого: «Может ли и должна ли [sic! Я.Н.] умная девушка влюбляться в мужчину с первого взгляда?» Или – еще хлеще: «Имелось ли в ее красивой голове достаточное количество мозга?» И, наконец: «Онегин, стоящий на одном уровне умственного развития с самим Пушкиным и с Татьяной…»
Занавес.
При подобной фокусировке взгляда трудно ожидать от критика понимания простого факта: поэт выводит на сцену героев, сотворив их из малых, порой предельно упрощенных частичек собственной, очень непростой личности. Причем некоторые из этих героев призваны сыграть роль статистов, а то и вовсе карикатур – и сойти со сцены. В итоге герои и их творец представляются критику простыми до примитивности, чем его и раздражают.
Писаревская школярская метода не только не позволяет увидеть за спинами персонажей их творца-кукловода, но и начисто исключает возможность насладиться блистательной (а часто и злой) пушкинской иронией. Судите сами.
«Ленский лезет к Онегину с такими конфиденциальными разговорами об Ольге, которые совершенно несовместны с серьезным уважением любящего мужчины к любимой женщине».
Воистину, если Аллах хочет наказать человека, он лишает его чувства юмора!
Представьте читателя «Онегина», которые не то что не хохотал, но даже ни разу не улыбнулся. Остается его только пожалеть.
Так что же, критик Писарев не способен оценить литературную одаренность поэта Пушкина? Отчего же, способен, еще как: «Господи, как красиво!» Но…? Но: «Так это красиво, что читатель не осмелится и не сумеет подумать о том, до какой степени глупо…» Ну да, ведь по мнению серьезного человека Д.И. Писарева и иже с ним, Поэт обязан своим творчеством что-то нам внушать. Правильное.
«Возвышая в глазах читающей массы те типы и те черты характера, которые низки, пошлы и ничтожны, Пушкин всеми силами своего таланта усыпляет то общественное самосознание, которое истинный поэт должен…» etc.
Однако и это еще не всё! «Пушкин в течение всей своей поэтической деятельности [sic! Я.Н.] постоянно и систематически игнорировал и голод, и нужду, и все остальные болячки действительной жизни».
Ах он бездельник! Неужели систематически? За борт его – с корабля современности!
Ну а если серьезно, то сам Пушкин на весь этот дидактический вздор ответил заранее – так ярко, так талантливо и столько раз, что тема давно закрыта.
Трудно поверить, что критик Писарев не был знаком с этими – уже вполне хрестоматийными в его время – пушкинскими строками: «Подите прочь – какое дело. Поэту мирному до вас!» Как и со всеми им подобными – и не менее знаменитыми.
И, в завершение, об отношении Поэта к Татьяне. Так сказать, апофеоз писаревского ви́дения. «Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа, но здесь, как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно».
Как и везде!..
«Она находит, что горазд величественнее страдать и чахнуть в мире воображаемой [sic! Я.Н.] любви, чем жить и веселиться в сфере презренной действительности. И в самом деле, ей удается довести себя до совершенного изнеможения».
Обобщая, скажем за Писарева предельно кратко: ничего этот ваш Пушкин в своих героях не понимает, сейчас я вам всё объясню – как оно на самом деле! А заодно – как надо!
От такой – скучной, совсем не игровой остраннённости хочется убежать куда-нибудь на свежий воздух. В Болдино, к Пушкину. И забыть о всяческой «полезности». Не царское это дело – дидактика! Вспомним лучше золотые слова Розанова: «Пушкин есть поэт гармонии, согласия и счастья». Или – еще короче – у Синявского (Абрама Терца): «Это весёлое имя – Пушкин».
Улыбайтесь, господа! Не знаю уж, как там наша жизнь, но «Евгений Онегин» – точно игра!