Я. Нелитов
Записки остраннённого
2. Герой нашего пространства
Порицать и восхвалять суть действия эмоционального
свойства, ничего общего не имеющие с критикой.
Х.Л. Борхес
Я сравниваю – значит, я живу.
О. Мандельштам
О чем бы ни шла речь в художественном произведении,
мы ищем и находим там только душу самого художника.
Л.Н. Толстой
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
А.С. Пушкин
Великий критик, знаток писательских душ Виссарион Белинский считал, что (Григорий я бы тут имя сняла) Печорин во многом похож на своего создателя – (Михаила и тут бы сняла) Лермонтова. Доказывая это (тут пометка: «ссылка» – на ст.«Герой нашего времени» Белинского?) критик скрупулезно сравнивает двух названных персонажей. Именно так – персонажей. Ибо Лермонтов Белинского – тоже герой вымышленный.
Оспаривать само утверждение Белинского нелепо. Но! Следуя своему обыкновению, уважаемый критик так много внимания уделил деталям, что невольно приписал Лермонтову печоринские качества. При этом то главное, что в самом деле роднит автора и его героя, Белинский упустил: деревья заслонили лес. Мы же попробуем начать именно с главного.
***
Давно стало хрестоматийным упрощенное представление: Пушкин поделил свое «я» между тремя героями романа «Евгений Онегин»: наивный подростковый псевдоромантизм достался пародийному Ленскому, эгоцентризм и разочарованность – Онегину, а своей любимице Александр Сергеевич подарил собственные лучшие качества. Однако никому из троих не доверил Пушкин поэтический и писательский дар. Даже письмо Татьяны (о котором сам Пушкин отзывается весьма и весьма комплиментарно) мы читаем «в переводе» с французского оригинала. То есть авторство письма поэт тоже оставил за собой.
Лермонтов оказался смелее. (Внимание! Никакого отношения к таланту эта смелость не имеет. Сравнивать одаренность небожителей бессмысленно, и ничем подобным мы заниматься не станем). Но Лермонтову было и проще. Пушкин, как мы помним, наше всё. И обо всём. Причем, с любовью и приятием. Лермонтов же – певец одной мелодии, мелодии одиночества. Вот он и доверил своему герою, так сказать, второй голос в исполнении этой песни.
Таких примеров русская литература знает мало. Да, «от другого лица» писал и Пушкин. Но рассматривать в этом контексте Ивана Петровича Белкина нельзя: пишет-то он изрядно, а вот как литературный герой…
Есть «другое лицо» и у Гоголя, но разве его герой по уровню одаренности подобен автору?.. Иное дело – трижды романтический Мастер Булгакова и его же Максудов. Но то – иной век, совсем-совсем другая ситуация.
И, конечно, (тут нужно упомянуть?) Пастернак(а). Но о его герое – позже.
Другие элементы сходства автора и его героя – на фоне такого саморазоблачительного подвига Лермонтова – шелуха. На каковую шелуху и потратил великий критик немалую часть своей статьи. (Впрочем, еще большую ее часть он посвятил пересказу сюжета романа. Странная затея… )
Еще в одном пункте мы поспорим с Виссарионом Григорьевичем. Он утверждает, будто к моменту появления в печати «Героя нашего времени» «Евгений Онегин» решительно устарел, так как ситуация в России за эти годы серьезно поменялась. Что ж, раз критики так заняты написанием статей, что не находят времени внимательно прочитать критикуемых авторов, сделаем это за них.
«В одном из наших журналов сказано было, что век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте… Если науки, философия и гражданственность могут меняться, – то поэзия остается на одном месте, не стареет… произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Поэтическое произведение может быть слабо… виновато дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед». («Предисловие к «Евгению Онегину», 1830.)
А еще, по мнению Белинского, чисто художественное исполнение образа Онегина – более сильное и цельное, чем исполнение образа Печорина. Настолько, что даже сравнивать не стоило. Согласиться с подобной оценкой мы никак не можем!
Да, Пушкин – неприкосновенен, к тому же, на момент написания статьи Белинского, пал, оклеветанный… А тут – молодой (да еще живой!) эпигон… Но мы-то – мы уже так далеко от леса, что можем себе позволить бо́льшую объективность.
(«…критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь». А.С. Пушкин, «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»)
Онегин – образ сильный – чай не абы кто его создал. Но всё же кусочный, с явно нестыкуемыми чертами в разных частях романа, а в восьмой главе – и вовсе схематичный до прозрачности. Дело, разумеется, не в неспособности Пушкина создавать цельных героев, а в уникальной истории написания «Онегина». (Ну, и будем честными, еще и в некоторой небрежности автора. Небрежный плод в его творчестве ровно один – именно «Онегин». Пушкин сие и сам не отрицает – начиная с посвящения.
«Пропущенные строфы… лучше было бы заменять другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив». Гм. Да и не только на это).
Возможно, именно из-за лоскутности Белинский называет Онегина «неразгаданным». Кем именно этот герой не разгадан, критик умалчивает. Нам Онегин таковым не кажется. Пушкин его расшифровывает прямо и неоднократно – начиная с эпиграфа к роману.
В отличие от образа Онегина, образ Печорина – плотный, живой. Да, сложный, как всякая сильная личность, однако не разный от главы к главе! А «неразрешимые противоречия», приписываемые Печорину Белинским, – результат взгляда поверхностного. Кажущаяся противоречивость глубокой натуры – не онегинские «нестыковки», а свойство характера. Что мы и беремся доказать.
***
Итак.
О литературной добросовестности Лермонтова можно судить уже по «чисто портретным» местам романа. Смотрите. Как выглядел Онегин? Бог весть. Вряд ли сравнение с ветреной Венерой в мужском наряде может служить описанием внешности. А Ленский? Кудри до плеч… Негусто. Ну ладно, но Татьяна?.. Даже тут Пушкин полностью доверяется фантазии читателя – от слов «ни красотой сестры своей» – и до слов «милый идеал». А Ольга… Лубок. Как эта глупая луна.
Иное дело – Печорин. Перед нами четкая цветная фотография, даже немного кино. Собственно, весь роман Лермонтова вполне «кинемотографичен», а уж на фоне романа Пушкина – тем более. План крупный… вплоть до мимических морщинок. (Разумеется, с внешностью самого Лермонтова ничего общего, это было бы примитивно и пошло.)
Аналогично обстоит дело с портретом души героя. Полнейшее саморазоблачение. Способен ли Онегин поставить перед собой столь же честное зеркало с увеличивающим стеклом? Отчасти – да. Как, скажем, тет-а-тет с Татьяной в саду. Но именно и только отчасти. И крайне редко. Да и говорит он не себе. Невольно смягчая и приукрашивая. Сверкая взорами. Тогда как Печорин общается с дневником. Без позы.
***
Согласимся с Белинским в том, что обозначенная Лермонтовым еще одна тетрадь журнала Печорина опубликована не будет никогда. Автор, собственно, и не собирался ее писать. Довольно того, что детство и юность у героя были – и сыграли ключевую роль в становлении его личности. Роль эта в романе описана, и мы к ней еще вернемся, здесь же скажем главное: Лермонтов от Печорина освободился. Тема исчерпана.
Но. После точных слов об освобождении Белинский вдруг принимается за «поэзию» – и тут смолчать мы не в силах. Вот смотрите: «Такова благородная природа поэта… он… летит к новым, живым явлениям мира в полное славы творение… входит в родную ему сферу вечной гармонии». И это сказано об авторе «Героя нашего времени»! Вот пусть сам герой и отвечает критику на эту его «сферу»: «Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом».
Впрочем, неплох и хрестоматийный призыв Базарова, начинающийся со слов: «О, друг мой, Аркадий Николаевич, об одном прошу…» Ну а лучше всех ответил критику тот, кто имел на это больше всех прав, – тот, с кем его создатель рискнул поделиться и даром прозаика, и поэтическим гением, – доктор Живаго: «…дух трескучей фразы… Послушать это, и поначалу кажется, – какая широта фантазии, какое богатство! А на деле оно именно и высокопарно по недостатку дарования. Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин».
И, наконец, еще одна фраза из статьи Белинского: «У Пушкина все нравственно, он самый нравственный талант на Руси». Комментировать этот не терпящий полутонов пассаж мы не решаемся, а вновь отсылаем читателя к «Прогулкам» Синявского-Терца, где сказано в точности противоположное.
***
Что могло толкнуть Лермонтова на идею перейти от рассказов о Печорине «со стороны» – к первому лицу? Позволим себе догадку. В первой опубликованной повести – «Бела» – монолог Печорина о себе автор вынужден передавать читателю в изложении Максима Максимовича, отчего звучит этот монолог крайне неправдоподобно: рассказчик в этом эпизоде резко выпадает из образа. Лермонтову пришлось выбирать: или пересказать саморазоблачение героя заведомо упрощенным языком, что сделало бы его речь куда менее яркой, или пойти на ломку цельности образа пересказчика. Ну не мог Максим Максимович говорить такими словами: «Сердце мое ненасытно – все ему мало», – не наизусть же он учил слова Печорина!
***
Авторское предуведомление к «Журналу Печорина» – слова о дружбе. Вольно или невольно, но Лермонтов отсылает читателя к «Онегину». И добавляет своей горечи и горечи пушкинской. У Пушкина: «А что? Да так, я усыпляю пустые черные мечты…» – и так далее. Казалось бы, куда уж горше? Однако Лермонтов сумел.
Таких перекличек со старшим по цеху у Лермонтова немало, и мы к ним еще вернемся.
«Журнал Печорина». Наблюдение над собой ума злого и холодного. Здесь читатель уже не встретит такого откровенного любования героем, какое он видел в описании внешности Печорина от третьего лица.
***
Итак, отбрасывая шелуху, сразу о «Княжне Мери».
С первых же строк Печорин предстает перед нами в роли психолога, очень похожего своей «техникой» на автора, знакомого нам по «Беле» и «Максиму Максимовичу».
Только в скобках замечаем, что описание склонности Грушницкого к пышным фразам и его неспособности радоваться просто прекрасному так и просится, чтобы показать его некоторым критикам.
***
Фраза, способная пролить свет на причину раздражения, которое «Герой нашего времени» вызывал у многих читателей – современников Лермонтова: «Я его понял, он за это меня не любит». Впрочем, и о «любви» самого Лермонтова к большей части читателей сказано там же: «Я его также не люблю… столкнемся… и одному из нас несдобровать».
Да, это и есть оно самое – всеведенье пророка. Грустно. Зато правда.
***
Очередной «диалог» романа Лермонтова с романом Пушкина. Холодный Печорин – восторженному Грушницкому – про «бархатные глаза»: «Советую тебе это присвоить». Напрашивающаяся параллель: «…Когда б я был, как ты, поэт». У Лермонтова – почти уже без этого «б».
Способен ли холодный ум создать поэтический образ? Бывает. Вот, например: «Так образы изменчивых фантазий, // Бегущие, как в небе облака, // Окаменев, живут потом века // В отточенной и завершенной фразе». Так что «бархатные глаза» вполне правдоподобны – и куда позитивнее онегинской «глупой луны».
И сразу же следующая перекличка. Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, // Тем легче…» Цинично. Описан, так сказать, нулевой вариант, пассивное поведение. А вот позиция игрока, шаг от нейтральности – в негатив. «Грушницкий… бросил на нее один из тех томно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин», Мери улыбнулась этому олуху. А вот на дерзкий лорнет Печорина она рассердилась не на шутку. Все, Печорин выиграл первое очко в этом поединке!
Любовная тактика юного Онегина, при всем ее кажущемся разнообразии, психологически заметно примитивнее. Вообще, Печорин как психолог далеко впереди многих. Вот, о докторе Вернере: «Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе…» Печорин не просто различает людей, он абсолютно уверен в справедливости своих оценок. По такому ли принципу разделял людей на приятелей и неприятелей, скажем, Онегин? Увы, нет. Там всё «от делать нечего». А вот Печорин своим полагает именно и только Вернера. Никак не Грушницкого и иже с ним!
Еще – о той же психологической точности героя: «Когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой…» (Надо ли говорить, что Григорий Александрович имеет в виду далеко не всякий глаз?) И еще. «Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной». (Вот это Белинский полагает «несравненно более слабым» психологически, чем характер Онегина?..)
***
Снова перекличка с Пушкиным. Описание дружеского общения двух по-настоящему умных людей – Печорина и Вернера: «Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда… мы начинали хохотать». Спросим себя, можно ли представить нечто подобное в общении Ленского с Онегиным – и поневоле всплывает в памяти Писарев с его, мягко говоря, скептической оценкой этого общения. Увы, в «дружбе» Онегина и Ленского не было места юмору. А куда без него? Первая же обида – и пожалуйста – стреляются. А ведь Печорин и Вернер – едва ли не в большей степени «вода и камень», чем те двое. Даже внешне. Однако главное – общее. То самое, что делает героями на все времена. «…нас двое умных… Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще… мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя».
***
Похоже, герой Лермонтова «круче» героя Пушкина. Автор наделил его всем сразу: и талантом писателя, и способностями психолога, и внешней красотой (отнюдь не делающей его подобным Венере). Вопрос: сознавал ли Лермонтов, что не только его «Пророк» и «Узник» – ответы Пушкину? Или пушкинская способность оказываться «нашим всем» срабатывала в эпигонах, как говорится, машинально, на бессознательном уровне? Судите сами. Вот лермонтовское, предельно циничное: «…года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя [Я.Н.] уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело…»
Sapienti sat: написано это, когда со времени выхода восьмой главы «Онегина» едва минуло десятилетие…
Может быть, подобный цинизм неуместен и применять эти слова к истории Татьяны Лариной – святотатство; Не трогайте Пушкина, это святое! Только для самого-то Пушкина ничего святого не было. Один из его любимых приемов – «работа на снижение». Извольте-с! Перенесемся на это самое десятилетие назад – в Болдино, где был закончен «Евгений Онегин». Тогда же и там же Пушкин написал: «Что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение… и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание» («Барышня-крестьянка».)
***
Мог ли Онегин (если он был способен на такой уровень честности) сказать о себе так: «…теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно»? Мог. Это и есть онегинский характер, доведенный в Печорине до предела своего развития, от пушкинского лоскутного образца – до характера живого и цельного.
Впрочем, даже эта цельность Печорина не спасает. Как не могут его спасти и ум с талантом. Ведь дело не в самом герое и не в его времени – дело в нашем пространстве. («И дело тут не в метрике, столетие – пустяк»2.) Но о пространстве разговор особый. Отложим. Вернемся к беспощадной честности Лермонтова – и его героя. Печорин о своей возлюбленной: «Вера… хотела сказать что-то очень важное для нас обоих. Вышло – вздор». Да… Любовь – любовью, а в друзья возлюбленная, увы, не годится. Полная трезвость. «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор… или внимая шуму потока…» В этой честности – источник силы Печорина. Онегин к такому переключению не способен и потому всякий раз оказывается слабаком. Печорин же остается сильным даже в эгоизме, доходящем порой до инфантилизма:
– …признайся, что нехорошо.
– Что нехорошо?
– Да что ты увез Белу…
– Да когда она мне нравится?
Сие уже за гранью обычного эгоизма. «В улыбке… что-то детское». А дети – они ведь разные бывают. Например, дурные балованые. Или злые, бросающие камни вслед несчастному безумцу…
***
Вновь «диалог». Поверхностно-светское: «Как денди лондонский одет…» Лермонтов принимает пас: «…приняли меня за черкеса. <…>И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди». Разница! Бравада Печорина – совсем не светская. Показухе противопоставлен облик.
***
Портрет готов. И – создатель прямо называет своего героя воплощенным злом. Да и сам Печорин думает о себе так же. Но верно ли это?
Вспомним о принятых нами правилах – и поиграем немного в чистое остраннение.
Чем таким Печорин плох? Украл девушку. И что? В тех краях это в порядке вещей. Не говоря уж о взаимной любви, которая для кражи невесты отнюдь не требуется. А у Печорина и Белы она как раз была. Даже счастье у них было («Как это скучно! – воскликнул я невольно». Ничего, в дальнейшем Лермонтов «исправился»: никакого счастья герою!)
Никого Печорин не убил несправедливо, ничью семью не разрушил, честь княжны Мери осталась незапятнанной. Да на фоне Грушницкого и его компании Печорин просто ангел во плоти! И тем не менее злым гением все считают отнюдь не Грушницкого. Отчего так?
«Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы» (Ин, 7: 7)
***
Но – ладно. Давайте все же выслушаем героя: какое зло он находит в себе сам? Вот, все сказано прямо. Счастье, по Печорину, – удовлетворенная гордость. Ради этого ему нужно быть для других источником страданий и радости, не имея на то права. Невольно он играет роль палача (Вера) или предателя (Мери).
Да уж, добром это и правда назвать трудно. Откуда в герое подобное ви́дение счастья? Он что же, от природы такой? Нет! Весь, так сказать, механизм воспитания из милого, доброго честного ребенка – Печорина – описан четко и подробно.
Хотите узнать о влиянии среды на формирование характера? Извольте. За век до доктора Ватсона с его элементарным бихевиоризмом.
Все читали на лице ребенка признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали – и они развились. Он был скромен – его обвиняли в лукавстве – стал скрытным. Он глубоко чувствовал добро и зло – никто его не ласкал, все оскорбляли – стал злопамятным. Он был угрюм, другие дети веселы и болтливы; он чувствовал себя выше их – считали, что он ниже – он стал завистлив. Он был готов любить весь мир – никто его не понял – и он выучился ненавидеть. Он говорил правду – ему не верили – и он начал обманывать… Итог: отчаянье, холодное, бессильное.
А теперь – внимание! – риторический вопрос. Многим ли чертам в характере Онегина можно найти объяснение в его детстве?..
***
Давайте все же заметим разницу между Онегиным и… Вот нечто без малейшего намека на «пас» от Пушкина. Не просто совсем не онегинское, а даже не лермонтовское. Григорий Александрович Печорин, во всей своей красе! «…вызвал у нее жалость – и сострадание пустило когти в ее сердце». Когти… Мы скромно умолкаем, склонив голову перед профессиональным игроком. А ведь он всего лишь веселится! «Я это все уже знаю наизусть, вот это скучно…»
«Княжна слушала с таким напряженным вниманием, что мне стало совестно». Бедный. Совестно ему. Но – игра есть игра. Не бросать же – будет еще скучнее…
Уважая мастерство игрока в Печорине, мы считаем себя обязанными выразить не просто уважение, а искреннее восхищение гениальной интуицией Лермонтова как психолога. Ведь он, в отличие от Пушкина, был почти чистым теоретиком в деле светских любовных игр. И однако же…
«Пружины». Они знакомы этой паре – Лермонтов и Печорин – все до одной. В том числе – лежащие вне психологии, а, так сказать, в области физики. «…достоинства располагают ее сердце к принятию священного[!H.L.] огня, а все-таки первое прикосновение решает дело». («Электрическая искра пробежала из руки в руку».)
Тут уже и не игра, и не веселье. С нами говорит «матерьялист».
***
Очередной «пас» из «Онегина», совсем прямой. Княжна заранее обещала танец Печорину. Не, не котильон, так мазурку. И что же? Разумеется, дурак Грушницкий воспринял это как предательство. Ленский и сам вполне пародиен, а пародия на пародию… «Уж я отомщу!»
Вот скука-то…
***
Но – мы подошли к ключевому месту. Возможно, всего романа. Оно же – и приговор.
«Очень рад, я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь… Вот что я называю жизнью».
Каково же печоринское «вот что»? Жалкие интриги против злобных дураков с заранее известным сценарием! И на подобное тратит свою жизнь человек разносторонне одаренный, смелый, умный, яркий… Эх, а какой бы был практикующий психолог!
«Верно, разочарованный. О боже! Когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований… Наука, труд, практическое дело – вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь» (И.А. Гончаров, «Обыкновенная история»).
Да, это приговор. Но не Печорину. И уж, конечно, не их времени: столетие – пустяк! Лишние люди – диагноз, поставленный не времени, а пространству. Если бы русский язык не ломался при попытке сказать «Герой нашего места», то только так и следовало бы сказать. Быть в этом вопросе предельно честным требует от нас честность Печорина. Честность Лермонтова.
(На всякий случай – во избежание разговоров о патриотизме. «Местом» мы здесь именуем не страну. Можно говорить едва ли не о целом глобусе. Лишние люди… Потерянное поколение… Опоздавшие к лету… Палая листва… etc.)
И все же, при всей космополитичности героя… Дадим слово «нашему всему» – уж его-то в отсутствии патриотизма не упрекнет никто. «Одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Гизо доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, расцветающие века. Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда не имела общего с остальной Европою» (А.С. Пушкин, «О втором томе “Истории русского народа” Полевого»).
***
Суждение героя о поэзии. Не очень это по-печорински – говорить на такие темы. Похоже, тут не обошлось без суфлера – самого Лермонтова. Каковой, в свою очередь, воспользовался (правда, очень по-своему) подсказкой Пушкина.
Печорин: «С тех пор, как поэты пишут, а женщины их читают (за что им глубокая благодарность) [от поэтов, видимо. Я.Н.], их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги называли Нерона полубогом».
Пушкин:
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменяя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны.
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем.
Любовь в смятении зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
Да… Видно, Лермонтову куда меньше везло на умных дам, чем Пушкину. Или дело в том, насколько разные у них были магические кристаллы?..
«…и ногу ножкой называть».
***
Как ни старался Лермонтов сделать своего героя подобным себе по масштабу личности, вместить всю мощь своего создателя Печорин в одиночку не сумел. Пришлось Лермонтову в очередной раз воспользоваться пушкинским финтом: часть своей энергетики поместить еще в одного «циника с поэтической подкладкой» – доктора Вернера. Каковой циник и добавляет свежую аллегорию в тему любовной игры. Доктор уподобляет женщину заколдованному лесу из поэмы Торквато Тассо. «Только приступи – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси… не смотреть, а идти прямо, мало-помалу чудовища исчезнут… Зато беда, если на первых порах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Печорин, однако, делает именно это: смотрит. И на каждом шагу оглядывается. Какие уж тут эвридики – сплошное царство Аида вокруг.
Не так? Извольте. Княжна Мери будет ночью плакать из-за него – и эта мысль доставляет Печорину необъятное наслаждение – он понимает байроновского Вампира. «А еще слыву добрым малым [ «слыть добрым малым» – тоже прямая цитата из «Онегина» Я. Н.] и добиваюсь этого названия».
И – тут же, он же: «Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна…» Напоминаем: это дневник, он не рисуется («Я боюсь показаться смешным самому себе».)
Печорин именно таков: с людьми – Вампир, с Природой – поэт. «Оставь герою сердце! Что же // Он будет без него? Тиран…»3
Ну, а красавец в полном цвете лет, блондин со светящимися глазами, который блистает на балах… это уже не про литературу. Просто мечта поэта. Герой нашего Лермонтова.
***
Такой многословный самоанализ – редкость в русской литературе4. Истерики героев Достоевского в данном контексте мы не рассматриваем: речь о холодном разуме, а не… «Дети, идите поиграйте в саду, Федор Михайлович нездоров5». Онегин к рефлексии склонен редко, да и до честности там далеко: «Еще одно нас разлучило [в среднем роде! Я.Н.] – // Несчастной жертвой Ленский пал» [в третьем лице! Я.Н.]. Базаров – тот и вовсе изо всех сил отталкивается от огромной части своего «я», куда он силой затолкал эмоции – по Юнгу. И попытка свести все к ratio его ломает: задавленное бессознательное прорывается и мстит.
С Печориным ничего подобного случиться не может: он по всякому поводу копает себя до дна, без самообмана. И сообщает о результатах раскопок. Себе. Нам, однако, читать это – полезно. Наука сокращает…
***
И снова – «диалог» с тенью Онегина в магическом кристалле. На этот раз – о любви и браке.
«Я, сколько ни любил бы вас, // Привыкнув, разлюблю тотчас». Супружество – мука. Хорошо, честно. Но все же мало. А вот честность полная – и снова без красивой позы: «Я готов на все жертвы, кроме этой».
Живи Печорин позже и в ином обществе, он – при его прямоте – сказал бы проще: «Я полигамен». Ну какой из него семьянин… Он (немного удивленно) признается себе, что влюблен-таки в Мери. Однако и любовь к Вере никуда не делась – там всё всерьез и давно. И тем не менее: «Двадцать раз жизнь свою, даже честь свою поставлю на карту… но свободы моей не продам».
Ну-с, а что скажет про это Пушкин? «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает». (Письмо П.А. Плетневу, 9 сентября 1830)
И – в тот же день, по-французски Наталье Гончаровой: «…я счастлив, только будучи с вами вместе».
…вечно свободные…
***
В назидание всем онегиным, прошлым и будущим: «…моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил, я любил для себя… поглощая их чувства».
Тут мы все же нарушим правила хорошего тона – и спросим прямо. Досточтимый Виссарион Григорьевич, Вы вообще роман Лермонтова читали? Если да, то как после слов Печорина о жизни, чести, свободе, после этой исповеди гедониста, можно было выдать: «Лермонтов представит… совершенно нового Печорина… Может быть… исправившимся, признавшим законы нравственности… торжествующим победителем над злым гением жизни… Во всяком случае искупление будет совершено через одну из женщин… Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскресила его из смертного усыпления».