Вэнди Эттвуд
Между небом и грехом
ПРОЛОГ
«Тот, кто пробует кровь, как зверь, никогда не познает свет»
ТЕППО -V
То ли оплошность, то ли случайность, то ли и вовсе воля злого рока. Неизвестно, что стало отправной точкой в цепи трагических событий, навсегда разделивших этот мир на до и после.
Безлунная ночь окутывала город, бросая свои уродливые тени на узкие улочки и пустующие аллеи. Вдали маячил свет полуночников, но здесь, в тихом переулке, царил едва ли не первозданный мрак.
И вдруг, словно из ниоткуда, появилась фигура. Тень, переплетаясь с ночью, подобно двум пылким любовникам, двигалась бесшумно, являя собой воплощение духа тьмы. На фигуре длинный мешковатый плащ с капюшоном, обеспечивающий полную анонимность носителю.
Фигура преследовала цель. Мягко и беззвучно, словно хищник, ведущий добычу до удобного момента, чтобы после: с наслаждением вонзить свои клыки в горячую плоть, чувствуя, как с алой жидкостью перетекает жизнь долго, болезненно и неотвратимо.
Короткий вскрик, почти мгновенно заглушенный обтянутой перчаткой ладонью. Кинжал вошел межребер так сильно, что окровавленное острие с треском выглянуло с другой стороны. Мешком упавшее тело, несколько раз дернувшись в конвульсии, издало посмертный выдох.
– Даже скучно, что от меня ещё никому не удалось уйти, – ирония, сочащаяся из окровавленного рта, вытертого тыльной стороной ладони обтянутой кожаной перчаткой.
В тусклом свете единственного фонаря некто рассматривал запечатанный сургучной печатью конверт, усмехнулся, а после скрылся в тени заброшенного дома, прихватив с трупа кое-какие бумаги, запачканные ещё теплой кровью.
Спустя какое-то время раздался всплеск сточных вод и тело, напичканное камнями пошло ко дну.
Говорят, что с приходом технологического прогресса из мира вытеснялось нечто иного характера, нечто, что не все могут понять и принять.
В сердцах осталось место только для одной веры – во Всеотца, единственного Бога, которому позволено открыть своё сердце.
Привычный мир давно уже похоронен под руинами былого величия. С течением времени был разрушен хлипкий дом судьбы, и каждый нанёс удар по-своему извращённо: многие – своей жестокостью, ещё больше – своей покорностью.
Тщательно скрывались остатки, принадлежащие прежнему миру, а за раскрытие сулило ни что иное как – смерть.
ГЛАВА 1
Я внимательно слушала собственные звуки шагов, которые гулким эхом отражались от каменных стен старого монастыря.
Все это было так знакомо, но одновременно так чертовски непонятно, да простит меня Всеотец за ругань – порок, от которого избавиться мне не удалось.
Иногда мне нравилось быть здесь, в этом спокойном уголке, где я могла погрузиться в свои мысли или наоборот не думать ни о чем, но в другие моменты эти стены душили меня, не давая возможности вдохнуть полной грудью. Не знаю точно когда я в первый раз задумалась о побеге, но очень скоро поняла, что через высокие стены просто так не перемахнуть. Нужен был более точный, продуманный план.
Я вспомнила свою первую встречу с сестрой Долорес. Была середина осени, я переминалась с ноги на ногу, стоя в нерешительности перед огромными (как мне тогда показалось) дверьми монастыря. Она мягко положила руку мне на плечо и скрипучим хрипловатым голосом пригласила войти. Показала мне комнату, а после заперла, через время вернулась и велела переодеться. Мои вещи извне монастыря были сожжены, как любое напоминание о том, кем я была в прошлом.
Родители со мной даже не попрощались. Из крошечного окна, теперь уже своей комнаты, я смотрела, как они покинули территорию монастыря даже не обернувшись. А ведь они растили меня тринадцать лет, чтобы потом молча уйти, отрекаясь.
Со временем стало очевидно, что мы с сестрой Долорес слишком разные – одна из нас была образцом смирения и любви к Всеотцу, а я не могла свыкнуться с тем, что ужасные поступки были прописаны в святых текстах. Эта борьба была основной причиной наших напряженных отношений. И очень часто я оказывалась наказана именно сестрой Долорес. Остальные сёстры не были ко мне так суровы.
Настоятельница приходила в ужас каждый раз, когда меня доставляли в ее келью для очередного нравоучения из-за моих проступков. Но отказаться от меня она не могла, не тогда, когда родители сделали все, лишь бы я осталась в святых стенах.
Сомневаюсь, что моя дружба с соседским парнишкой оказалась причиной моего заточения здесь. Моя семья никогда не была настолько религиозной, готовой отправить единственную дочь за много миль в обитель духовенства ради того, чтобы, как им, наверное, показалось, порочная связь полностью растворилась силами молитв.
Я шла с очередной беседы с Настоятельницей, которая состоялась из-за того что во время урока я позволила себе высказывание о том, что Мередит, жена Аарона, не была идеальным образцом смирения, а он сам пал жертвой ее упрямства. Все было неправильным и никто не мог объяснить почему дьявол обязательно плохой, ведь он желал любви так же, как я желаю понимания истинных мотивов моей семьи.
Я не слышала о них уже очень давно, здесь запрещено писать письма в мир. Все что мне позволено делать свободно – это спать, запертой в тесной и душной комнате почти на самой верхушке башни, где невыносимо жарко летом и до стука зубов холодно зимой.
Коридоры монастыря погружали меня в свой собственный мир, где были длинные прогулки, которые я представляла себе на полях и лугах вокруг монастыря. Такое сравнение казалось мне необычайно привлекательным. Единственное оставшееся свободное место – мои мысли, где я могла подумать о чем угодно. Нам нельзя покидать территорию монастыря, я не знаю есть ли там луга и поля, но в своих мечтах я гуляю именно там.
* * *
На уроках великих слов Всеотца мне приходилось тяжелее всего. Особенно, если я не могла сдерживать порыв поспорить с сестрой Долорес.
Сейчас она сверлила меня взглядом, почти раздраженно.
– Всеотец наказывал людей за их злодеяния, неверие или непокорность. Некоторые из таких наказаний оборачивались людям болезнями, стихийными бедствиями, войнами и даже гибелью,– тоскливо, но с не допускающим возражений упорством, которому можно только позавидовать, произнесла сестра Долорес, ставя точку.
– Но… – я тщетно попыталась возразить ей, она прервала меня поднятой вверх ладонью.
– Семь раз прочтите молитву Всеотцу и детям его, стоя на коленях в трапезной сегодня за обедом, я прослежу, – холодно закончила она, бережно закрывая толстую книгу священного писания.
Я направилась в трапезную и прежде, чем заняла свое привычное место у дальней стены напротив небольшого окна, встала на колени перед священной мозаикой на стене.
Как же я ненавижу число семь.
Холодный камень отзывался болью в суставах. Покорно, смиренно и вслух, краем глаза видя сосредоточенное на мне лицо сестры Долорес, я молилась.
После того, как закончила в седьмой раз читать одну и ту же молитву, я встала, не отряхнув колен.
Сестры всегда сидели в трапезной вместе, погруженные в словесные раздумья о Учении Всеотца и божественном путешествии, которое происходило в этом месте много веков назад.
– Выдумки, подобно тем, что рассказывают детям перед сном, – тихо прошептала я, садясь рядом с Барбарой, но меня все равно услышали.
– Побойся Всеотца, Агата! – шикнула на меня Барбара, хлопнув по руке своей широкой ладонью.
Возможно, они имели право на свою правду, свое понимание законов Единого Всеотца. Но у меня непрекращающийся поток вопросов, сомнений, метаний. Я старалась найти правильное место в своей голове для каждой мысли. Стыдно признаться, но не всегда мои мысли были обращены к вере.
Все чаще я вспоминала руки мамы, булочки старушки Гвен, которая была мне нянечкой и экономкой добрых тринадцать лет.
Я постоянно думала о смысле моего заключения здесь. Это не школа при монастыре, не закрытый колледж для избалованных девиц, это монастырь без права выхода, тюрьма в священных стенах.
Ковыряя ложкой пресную кашу, я выкладывала башню, а вокруг неё, огибая мерзкие комки, пролегал залив из склизковатой жижи от овсянки.
Может быть, я была не совсем обычной будущей монахиней, как остальные. В моем сердце все еще была надежда вырваться, убежать как можно дальше, вернуться домой, чтобы узнать зачем меня оставили.
У меня был план – показать себя с самой лучшей стороны, чтобы меня как и остальных распределили в какую-нибудь часовню, а стоило бы мне преодолеть стены монастыря, то меня бы уже никто не видел в облачении. Никогда.
Но смирение это то, чему я так и не научилась. Поэтому мой побег вечно откладывается на неопределенный срок.
Что же до этих… я посмотрела на стайку юных послушниц в центре трапезной, для них изучение писания было не только обязанностью, но и источником вдохновения, они свято верили в то, что там написано, в то время как у меня возникала уйма вопросов, я видела несостыковки.
Трапезные звуки и голоса сестер растворились в тишине, когда я зажала уши ладонями. Я знала, что жизнь здесь будет сложной, но то, что давало мне силы в последнее время, это искреннее желание найти свой собственный путь. С верой или нет, уже не имеет значения.
Сестры встали из-за длинных деревянных столов, и я пошла за ними. Готовая в очередной раз окунуться в потоки великих истин, рассказанные старческим тихим голосом, чтобы снова обнаружить себя спящей над священными текстами.
Урок Слов Всеотца все никак не начинался. Отца Иоанна, который никогда в своей жизни не опаздывал на собственные проповеди, все-таки не было. Между послушницами пробежался неуверенный шепот.
– Может быть, он умер?
–Точно, старый же совсем.
– Ч-ш-ш! Вы чего… просто задержался.
– Сбежал? – прыснула одна из сестер.
Спустя более часа ожидания, было решено отправиться за Настоятельницей.
– Может быть, я схожу его проведать? – я кашлянула, привлекая внимание.
– Сходи, Агата, а мы за матерью Настоятельницей и следом за тобой, вдруг случилось что-то.
Я кивнула, встала из-за стола, оставив книги.
Вокруг кельи отца Иоанна всегда пахло благовониями от обилия которых становилось дурно.
Осторожно постучала в дверь. Ответа не последовало.
– Отец Иоанн, это Агата. С вами всё в порядке?
Я прислушалась. За дверью раздавался легкий шум воды из крана, который находился в личной ванной комнате проповедника.
Если войду, могу случайно увидеть то, что не следует видеть, но вдруг ему стало плохо, все-таки уже возраст…
Переминаясь с ноги на ногу, я все же решила толкнуть дверь, не ожидая, что она окажется незаперта.
В нос ударил запах металла и чего-то мерзкого, даже благовония не перекрывали стоявшую в комнате без окна вонь. Я потерла слезящиеся глаза и снова позвала отца Иоанна.
Осторожно двинулась дальше, стараясь не споткнуться о валявшиеся в абсолютном хаосе беспорядка вещи.
Дверь умывальной комнаты была приоткрыта. Шумела вода. Толкнула дверь, но слишком поздно заметила видневшуюся через щель синюшную пятку мужчины. Вся картина открылась, когда я по инерции уже вошла.
С пола на меня невидящим мертвым взором одного целого глаза смотрело тело. Вода, продолжающая с громким шелестом ударяться о края раковины, в данный момент могла посоревноваться с громкостью водопадов.
Стоя на месте, не в силах сдвинуться, я впилась взглядом в то, что было когда-то лицом. Голова расколотая пополам зияющей трещиной пыталась проникнуть мне в душу, отпечататься в памяти. Я уверена, что не единожды этот образ явится ко мне в кошмарах.
Взяв себя в руки я бегло осмотрела комнатку: пожилой мужчина был абсолютно голый, он лежал раскинув руки и ноги, на окровавленном, лишенном жизненного цвета, лице застыла уродливая гримаса ужаса.
Я все еще смотрела на него лежащего в луже собственной крови и посмертных испражнений. Сделав шаг назад я споткнулась о его ногу и с мерзким чвяком голова разъехалась в стороны, как уродливый человеческий пазл, обнажая редкие зубы, гортань и застывший неровной дугой язык.
«Как тыква треснула» – шальная мысль проскочила в голове и я поморщилась.
Дальше все, как в тумане. Кто-то оттащил меня назад, увел прочь. Кто-то задавал вопросы, много вопросов. Не помню отвечала ли я, но в голове снова и снова всплывал звук с которым половинки головы распались, он доводил до тошноты.
Даже спустя неделю разговоры не утихали. В трапезной стало как никогда шумно:
– Убился!
– Наверное поскользнулся!
Я ловила шепотки сестер, которые явно поддавались праздному любопытству мелочного интереса. Им было интересно, кто будет вместо отца Иоанна, они могли позволить себе думать об этом, потому что они не видели того, что видела я. Они не чувствовали смрада смерти от которого слезятся глаза и внутренности просятся наружу.
Борясь с тошнотой, я приложила ладонь ко рту и втянула носом воздух, взглянув на Барбару, которая сейчас внимательно всматривалась в моё лицо.
– Снова тошнит?
Я покачала головой и сглотнула ком. Всю неделю мне казалось, что от меня несет вонью из кельи отца Иоанна. Я выпросила несколько дополнительных посещений душа у сестры Хелен, но и это не помогало. Я чувствовала, как кожа, одежда, даже будучи вымытыми и постиранными по нескольку раз, источают вонь.
– Сестры! – сестра Жанна стукнула по металлическому подносу ладонью, призывая закончить разговоры и обратить на неё внимание. – Настоятельница хотела бы нас всех видеть.
Подгоняемые мрачной сестрой Долорес мы вышли из трапезной. Барбара взяла меня под руку, чтобы подстраховать. Я стала слишком рассеянной и часто спотыкалась о свои собственные ноги.
Настоятельница собрала нас всех в молельном зале. Я чувствовала, как лики святых прожигают мою спину и если бы была настоящей грешницей, то там скорее всего остались бы ожоги.
– Дорогие сестры, – начала свою речь Настоятельница. – В этот день, я хочу представить вам отца Доминика, он будет наставлять вас, помогать вам трактовать священные тексты и, надеюсь, с его помощью вы сможете обрести истинный путь уготованный Всеотцом.
Из тени занавеси за алтарем вышел святой отец и все ахнули.
ГЛАВА 2
Святой отец был молод, даже слишком молод, чтобы зваться отцом, скорее братом. Сначала мне показалось, что он едва ли на несколько лет старше меня самой, которой исполнилось восемнадцать в прошлом месяце, но когда он улыбнулся, я увидела тонкие линии паутинки морщинок, залегших под глазами.
Светлые волосы были слегка взъерошены, вероятно, как следствие долгой дороги. Его глаза такого яркого янтарного оттенка, что казались почти желтыми. И в этот самый момент, когда все сестры с открытыми от изумления ртами смотрели на него, он внимательно изучал толпу девушек и на мгновение, которое показалось вечностью, наши взгляды пересеклись.
Возможно, я просто приняла желаемое за действительное, но пусть и всего не секунду, мне показалось, что зрительный контакт был дольше положенного в том обществе, каким я помнила его пять лет назад.
Я вздохнула и уставилась в пол, как велел того еще не забытый этикет, что был высечен в моей памяти бесконечными уроками. Настоятельница быстро, даже слишком, разогнала нас по комнатам. И пока мы шли, в толпе то и дело обсуждали насколько красив новый святой отец. Не слишком-то целомудренные высказывания от послушниц монастыря.
Стыдно признаться, но и я тоже думала о нем. Наверное, каждая у кого осталась хоть крупица женственности и частично (если не полностью) отсутствовала совесть подумала бы о том, как он выглядел.
Мысленно вернула из памяти его образ, который отказывался соединяться в единое целое, всплывая только самыми заметными чертами.
Он стоял так ровно, словно натянутая струна, но напряжения не было, идеальная осанка. Полуулыбка, которая могла бы заставить весь монастырь упасть замертво. Вокруг глаз расползались лучики едва заметных морщинок, прямой и ровный нос, чувственные губы. Интересно, а каковы они на ощупь? Мягкие? Горячие? Нежные или властные?
В одной книжке, о которой настоятельнице знать не следует, как раз описывался поцелуй с обладателем властных губ. Я выменяла её у бродячей торговки, что попросила ночлега во время грозы.
Тогда я умыкнула с кухни серебряную ложку. И ни о чем не жалею до сих пор, покуда знаю, что могу прочитать книгу, если отодвину хлипкий шкаф.
Возвращаясь к образу святого отца, мне вспоминалась греховная сцена из той же самой книги про ведьму, которая влюбилась в своего палача.
Когда мысли начали заводить меня не в то русло, я продолжила идти дальше, не раздумывая о пути, я старалась очистить разум. Потому что я только и думала о том, как он выглядел бы без рясы.
Даже такие мысли радовали меня, потому что всего ненадолго я отвлеклась от недавнего кошмара, что стоял комом в горле всю неделю. И кажется, что на несколько минут забыла о гнилостном запахе, преследующем меня несколько дней. Но стоило на секунду подумать об этом, как нестерпимая вонь вернулась. Я решила ускориться, чтобы нос не успевал уловить ничего, кроме ветра.
Поворот к выходу из монастыря, преодолела массивную дверь, прошла немного по каменному двору и уперлась в привычную высокую стену. Вздохнув, я развернулась, чтобы пойти обратно. Как вдруг столкнулась с отцом Домиником.
– Святой отец! Прошу меня простить, я вас совсем не видела, не заметила… – я прижала ладонь к груди, продолжая сбивчиво приносить извинения.
– А вот ты и нашлась, – спокойно произнес он и было что-то такое в его голосе, что заставило меня вздрогнуть.
– Прошу прощения?
– Матерь Настоятельница хотела бы, чтобы ты посетила исповедь, остальные сестры уже исповедались мне, – если бы я могла описать его голос, то он был бы похож на патоку, сладкую, манящую, но даже это сравнение меркнет на фоне того, что есть на самом деле.
– Ах, вот как… я ходила, чтобы очистить разум.
– Не молилась, но ходила, – он не спрашивал, утверждал, как будто разочарованно кивая головой.
Я удрученно потупила взгляд. Он положил ладонь на мое плечо и подтолкнул к входу в монастырь.
– Не поймите меня неправильно, мне нужно было… – замялась, размышляя говорить или нет, – проветриться, – все же решилась.
– Прогулки полезны, я всё правильно понял, можешь не сомневаться в моих умственных способностях, – на лице отца Доминика появилась довольная усмешка, словно он знал все ответы на вопросы, к которым остальные только начинали приближаться.
– Вы занимаете келью отца Иоанна? – отчего-то спросила я, желая перевести тему, но по всей видимости, неудачно.
– Нет, – сделал паузу, – у меня другое… более свежее помещение, не всем удобно добираться в старую келью, я попросил перевести меня в соседнее крыло, которое использовалось многим раньше.
– Как думаете, это правда был несчастный случай. Я про отца Иоанна.
– Для послушницы ты задаешь слишком много вопросов. Сильна ли твоя вера?
– Сильна, святой отец.
Он открыл дверь ведущую к исповедальне, пропуская меня внутрь, задернул занавес и меня окутал приятный полумрак.
– Покайся, дитя, расскажи, что тебя тревожит.
– Я чувствую себя здесь… чужой, – зачем-то честно ответила я. Мне приходилось раньше часто и много лгать на исповедях, чтобы приблизить свое освобождение. Но то ли лжец из меня никакой, то ли именно я никогда не должна была покинуть эти стены.
Мой взгляд скользнул по его лицу. Его волевой подбородок и правильный профиль казались высеченными из того самого камня, который окружал нас, а короткая стрижка только добавляла суровости чертам его лица. На пальце сверкало золотое кольцо, привлекая внимание к рукам, которые сжимали деревянные перекладины в паре дюймов от меня.
Стены этой исповедальни хранили бесчисленное множество тайн, но ни одна из них не была столь притягательной, как пронзительные желтые глаза этого загадочного проповедника.
Было в нем что-то такое, что заставляло мое сердце биться быстрее. От него исходил слабый запах табака и вишни, они усиливали запах его кожи.
Когда наши взгляды встретились, у меня по спине пробежали мурашки. Я обнаружила, что потерялась в этих янтарных омутах, утонула в море, которое бурлило в них.
Какие тайны скрывались за маской надменной сдержанности? Каких демонов он вызывал каждой ночью? И почему, о, почему меня потянуло к этой внушительной фигуре, как мотылька, сгорающего в огне, хотя он летел на золотистое тепло пламени свечи? Молчание между нами стало гуще, чем аромат благовоний, который разносился по священным залам святилища. На секунду мне подумалось, что наши жизни навсегда будут связаны – переплетены нитями тайн, стыда и несгибаемой силы человеческого духа.
– Такое случается, если выбирать не свой путь. Но тем не менее, ты здесь, ты выбрала Всеотца, – спустя внушительную паузу проговорил он.
– Я не выбирала, – порывисто сказала я, а потом зажала рот рукой.
– Вот как, – спокойно произнес он. – Стало быть, выбрали за тебя? – сквозь частую решетку исповедальни сверкали пронзительным огнем его глаза.
– Да. Святой отец, это останется между нами? Отец Иоанн все передавал Настоятельнице…
– Разумеется, тайну исповеди знает только Он, наш Всеотец. Я всего лишь проводник, который в силах отпустить грехи, помочь обрести свободу от тягостных оков тяжелых дум.
Я не слишком-то поверила в его слова, но все равно облегченно выдохнула.
Он подался вперед и меня окутал его аромат, тяжелый, с обещанием искупления.
– Грех начинается тогда, когда к сомнению рассудка присоединяется сомнение сердца, – проговорил он, очерчивая на своей груди жестом область сердца. – Сомневается ли твое сердце в выбранном пути?
– Я… – сделала паузу, сглотнула, – я не знаю, святой отец, иногда мне представляется, что все могло бы быть иначе. Мне хотелось, чтобы это было так. Часто я представляла, как мне открываются новые дороги, города, я бы смогла путешествовать…
– Я понимаю тебя, дитя, юное сердце мечется в поиске своего пути. Следуй зову Его и будет тебе счастье. Есть ли то, что тебя тревожит помимо сказанного?
– Несколько дней я не могу спать ночами, мне всё мерещится…
– Понимаю, – он не дал мне договорить, – мне сообщили, что именно ты нашла покойного проповедника Иоанна. Сестра Хелен поведала мне о том, что тебя мучают запахи, это пройдет, поверь. Встречаться со смертью всегда трудно, но на все воля Всеотца. Вера поможет тебе преодолеть кошмары, а я в свою очередь помолюсь за тебя.
– Благодарю вас, отец Доминик, мне в самом деле стало легче.
– Чем дольше тяжелые думы отравляют твой разум, тем быстрее они сломят твою веру. Спасение в Едином Всеотце нашем, не сомневайся.
Я приложила ладонь к ключице, чувствуя, как сквозь решетку на меня изучающе смотрит отец Доминик.
Отодвинулась занавеска, он протянул руку и я поцеловала святой перстень.
– Можешь идти, дитя.
– Разве исповедь уже закончена?
– Ты хочешь поделиться чем-то еще?
– Нет, святой отец, просто… не важно, – я тряхнула головой, поклонилась и поспешно вышла.
Отец Иоанн порол нас (точнее, только меня), чтобы покаяние прочнее врезалось в тело и душу, буквально. Здесь нет зеркал в которые я могла бы посмотреть, что стало с моей спиной после таких исповедей, но рукой я ощущаю неровные бугорки шрамов. Я точно уверена, что неправильно пороть воспитанниц, вдавливая в них слово Его через боль.
Это учит смирению? Я сомневаюсь. За одни такие мысли меня могли бы выпороть так, чтобы еще несколько дней я не могла согнуть спину и ходила прихрамывая.
Воспоминания не из приятных. Даже если на исповеди мною не было сказано ничего, что могло бы привести к укреплению во мне веры, я все равно оказывалась выпоротой. Отец Иоанн молился прежде, чем занести плеть, молился сопровождая каждый удар и молился после, пока я одевалась, силясь не потерять сознание от боли.
Я вынырнула из неприятных воспоминаний в тот момент, когда отец Доминик тронул меня за плечо, а я вздрогнула.
– Я звал тебя, не хотел напугать.
– Прошу прощения, я была в своих мыслях.
– Что ты имела ввиду, когда спросила окончена ли исповедь?
– Я…, – я почувствовала, как начала дрожать.
– Не бойся, ты можешь мне рассказать. Отец Иоанн проводил исповеди не так, как я?
Я замялась и бездумно теребила рукава одеяния, не зная как ответить на этот вопрос.
– Семь плетей для укрепления веры, семь плетей для покаяния, семь плетей для смирения, – тихо проговорила я, смотря в пол.
– Порол послушниц?! – яростно воскликнул отец Доминик и я испуганно посмотрела на него, но его ярость не была направлена на меня, она излилась из-за моего рассказа.
– Нет, – сделала паузу, – только меня, чтобы вера во мне была сильна.
– Вот как, – он тяжело вздохнул и аккуратно погладил меня по голове, жест получился по-отечески добрым, успокаивающим.
– Я не должна была рассказывать, – вслух произнесла я, хотя не собиралась, оно само вырвалось необдуманно.
– Это не выглядит так, будто ты жалуешься, не переживай. Ты не хотела, чтобы знал кто-то еще?
– Если мне нужна была плеть, значит, я не гожусь в послушницы. Другие не поймут, будут считать грязной.
– Смачивал ли он плеть в святой воде?
– Смачивал и без конца молился.
– Долго продолжалось? – его янтарные глаза внимательно смотрели на меня, кажется, будто он заглядывал в самую душу.
– С самого начала, как я сюда попала, пять лет.
– Больше такого никогда не повторится, – он порывисто обнял меня, прижимая к груди, погладил по спине, а после поспешно отстранился, одергивая сутану.
– Спасибо вам, святой отец— прошептала я, прижимая три пальца к ключице.
– Вера сильна не тогда, когда слова Всеотца вонзаются в плоть бичом, а когда ты самостоятельно произносишь их, придя к вере. Я прослежу, чтобы этого никогда больше не повторилось. Ты больше не будешь чувствовать себя здесь чужой.
Я скованно попрощалась и отправилась к себе. С чего бы ему меня обнимать? Странный проповедник, хотя если так посмотреть, то здесь все слишком странное. Бывают ли у людей такие глаза? Почти звериные, яркие, не хватает только вертикального зрачка.
Вспоминая видела ли я когда-то подобные, в голову пришел один из друзей отца, который часто посещал приемы. У него тоже были янтарные, но у отца Доминика в сто крат ярче.
* * *
Всю следующую неделю я испытывала невероятное чувство тревоги после каждой встречи со святым отцом. Я ловила взгляды послушниц и мне казалось, что еще немного и от меня останется горстка пепла.
Нехорошо думать так про будущих монахинь, оберегающих обитель духовенства, но они были слишком злобно настроены. Это было видно невооруженным глазом. Просто из-за того, что я поговорила со священником? Вздыхают ли они по нему? Возможно, тут до него не было молодых мужчин, а он еще и живет со всеми нами под одной крышей.
Лежа в постели я много думала, и из-за мыслей мне не удавалось заснуть. В памяти всплывали образы родителей, черты их лиц стирались во времени, я даже не могла вспомнить в каком месте на лице моей мамы была родинка и была ли она вообще.
Когда все же довелось уснуть, меня стали мучить кошмары. Последний раз я видела их еще в детстве. Я бежала от чего-то с расколотой головой и с бесформенным телом, пахнущего кровью. Оно хлюпало разлагающейся плотью, теряя куски. И тянуло ко мне свои руки-щупальца, стремясь схватить.
В горле застыл крик.
– Нашел, – проскрежетал голос.
