Вэнди Эттвуд
Рябиновая ветвь
ГЛАВА 1
Пролог
Бережно обхватив дитя, молодая мать показала ребенка своему возлюбленному, которого любила трепетно и нежно.
– Девочка у нас, – радостно прошептала мать. – Посмотри, как глаза сияют, пуще самоцветов твоих! Нареку Сияной, что хочешь со мной делай, но быть ей Сияною!
– Полно те, я и не думал в свои руки наречение брать. Ухожу я, голубушка, иго жития не дает, снова принялись грабить и убивать окрестные деревеньки. Коль не я, кто душегубов остановит?
– Верно говоришь, но возвращайся, я тебе оберег дам, чтобы воротился ко мне…– она замолчала, – к нам.
– Пустое. Коль суждено со своими полягу, коль судьба у меня такая, так что теперь?
Мужчина поклонился трижды у порога и вышел. С тех пор говорить о нем принято не было.
* * *
– Сияна, так складно ты вышла, да увянешь здесь. Не хочешь на молодцев поглядеть? Посмотреть, как нынче девушки наряжаются?
– Нет, матушка, не желаю, – я знала, что будет если соглашусь, проверяет меня так. Боится, что уговор наш совсем позабуду. Не выполню то, что должно. То, для чего она меня растила.
– Все же ладно ты получилась, не зря отварами тебя поила из навьих растений, не зря.
Я улыбнулась матери, которая заплетала мне тугую косу, но на душе у меня было неспокойно. Чувствовала, что что-то должно произойти. Тревога хищной птицей вцепилась в разум, оставляя на душе борозды от когтей.
– Натаскать воды? – спросила я.
– Натаскай, баньку хочешь истопить?
– Чего бы и нет, – кивнула.
– Тропкой иди привычной, но всё равно смотри по сторонам. Лес беснуется временами, а сейчас пуще прежнего.
– Отчего же он?
– Знамо дело от чего, – мать нахмурилась, – окрестный люд дерево рубит? Рубит. А подношения делает? Нет. Вот и взбунтовался Хранитель, – она взяла в руки еще не связанный пучок трав и принялась переплетать травинки между собой колоском. Она всегда начинает делать простые обереги, когда нервничает. Не одной мне не спокойно.
– Тебя-то он не тронет, но ты всё равно следи за тропкой в оба глаза.
Матушка, видимо, о Лешем говорит, смекнула я.
– Конечно, – я кивнула и встала с табурета.
– Сияна? – окликнула меня мать, когда я уже переступила порог избы.
– Да, матушка?
– Воротись только как стемнеет, раньше не суйся, поняла?
– Как пожелаешь.
Я поклонилась матери и прихватив два ведра направилась в сторону леса знакомой тропой. Не было слышно привычных трелей птиц, не шуршала трава от перебежек лесных обитателей.
Стояла почти мертвая тишина. На сердце было неладно, чуяло оно что-то нехорошее. Хотела вернуться назад, но вспомнила уговор. До темноты не возвращаться. Предчувствовала ли мать что-то? Ведь мне с самого утра не по себе. С детства матушка твердила, что быть мне, как и ей ведьмой. С малых лет умею я травы целебные и губительные различать, сны вещие вижу и толковать их могу. Как и её сторонятся меня местные, когда с первым снегом мы в поселение приходим богиню Мару уважить.
Сторонятся местные, да только все как один за лекарством от хвори какой ходят. Добра они не помнят, а как беда какая со скотом или посевами случится, всё нас винят. Нет бы хлева в чистоте держать, они угрожать приходят.
Я обернулась, услышав филина. И правда, тропка привела меня не туда, куда должна была.
Скинув с себя платье на траву, я по нему потопталась и, наизнанку вывернув, надела. Взор мой избавился от тумана и увидела я, что не к реке пришла, а почти в болото угодила.
Задумалась, отвлеклась. Сама виновата.
– Беда, – послышалось над головой.
То не голос, птица кричит, что в глуши лесной живет.
– Беда, – снова раздалось.
– А ну! Перестань чирикать! – прикрикнула я, грозясь кулаком в пустоту.
И без тебя знаю, что беда, только надеялась на пустое переживание. Плюнув на уговор и на ведра, припустила до избушки. Пусть кричит матушка и ругается, только убедиться мне нужно, что в порядке всё.
У леса на этот счёт было своё мнение. Колючие кусты боярышника хватали меня за подол платья, корни деревьев поднимались из земли и подножки ставили, тропка постоянно возвращала меня на опушку, не давая возможности до дома дойти.
Окончательно взбесившись, я топнула ногой и почувствовала, как сила расползлась по коже.
– Выпусти меня, жертву принесу на заре утренней, только выпусти, домой мне нужно!
Взмолилась я Хранителю.
«Иди» – шелестом дубравы ответил мне лес.
Помех больше не было.
Ещё загодя почувствовала я запах гари. Неладное творилось. А женский крик всё на места поставил. Мне бы спрятаться, как учила матушка, но я не из робких, и часто лезу на рожон. И в этот раз не смогу в стороне остаться.
– Матушка?! – позвала я, пытаясь разглядеть хоть что-то в едком дыму. Глаза резало, нос закладывало, а по горлу будто копоть скользила.
Дверь избы сорванная с петель валяется поодаль. Сердце заходится в бешеном ритме.
Влетаю в дом и ищу глазами средь дыма очи матери. Кашляю, пробираюсь наощупь.
– Матушка!
Показалось ли – слабый стон откуда-то сбоку в самом конце избы. Преодолев в два шага расстояние споткнулась обо что-то мягкое, успела только развернуться прежде, чем упала на колени.
Невидящим взором, подернутые пеленой смерти на меня уставились глаза матушки. Кровь тонкой струйкой стекала от виска и пересекала лицо, минуя приоткрытые губы. Она всегда выглядела краше и моложе, чем было на самом деле и смерть этого очарования не забрала. Не посмела бы.
Глаза щипало не только от дыма, жгучие слезы скапливались, пока лицо матушки не стало расплывчатым пятном. Я протянула руки, надеясь, что это всё не взаправду, что видение очередное лес проклятый наслал.
Мои трясущиеся пальцы столкнулись с еще теплой кожей. И тогда из горла вырвался крик.
Не слышала я, как твердой поступью зашли со спины, звеня кольчугой. Закрыла глаза, а в темноте лицо матери мерещилось, как живое. Улыбалась она и немного с укором глядела, как когда я ягоды сушеные птицам скормила.
– Эту тоже, – скомандовал голос будто из-под толщи воды.
Когда я разлепила веки, взгляд зацепился за изображение орла с рябиновой ветвью в клюве.
Знаком мне этот герб. С малых лет знаю кому он принадлежит. Отец мой Князь и под этим знаменем дом его.
– За что? – тихо спросила я.
– Ведьмам спуску давать нельзя, – проговорил мужчина и занес надо мной меч.
Смерть приняла я смиренно, но не была она скорой. Кашель вместе с кровью, волнами накатывал, заставлял корчиться и мучаться в агонии. Огонь в очаге давно погас, и холодные языки тьмы лизали лицо, вытягивая последние крохи тепла. В углу хижины, мерцая тусклыми черепками лежал оброненный кувшин – последний дар, отвар из горьких трав, который уже никого не мог спасти.
– Сияна, – прошелестели губы, но моё имя потонуло в посмертном хриплом выдохе.
Боль разрывала мою грудь, но острее её было лишь сожаление. Не успела она меня научить, не успела уберечь… Всполохами проносились перед глазами картины прошлого: вот я, маленькая хохотушка, бегу по лугу, сплетая венок из рябиновых веточек; вот, повзрослевшая, с горящими глазами, наблюдаю через зеркало, как мать собирает целебные травы под шепот старинных заговоров… И образ князя, темной тенью нависший над счастливыми воспоминаниями, – жестокий, равнодушный, ослепленный властью.
Силы покидали. Тьма вокруг сгущалась, превращаясь в вязкий туман.
– Не бойся, Сияна, – прозвучал в предсмертной тишине тихий голос, – мы ещё встретимся в Нави.
Последний вздох вырвался из моей груди, растворяясь в тишине. Тело обмякло, но на губах застыла тень улыбки. Мара уже приближалась, неся с собой холодный покой.
Хрипло, что есть сил прошептала:
– Богиня моя черноокая, позволь отомстить да волю матушки исполнить, век служить тебе буду…
Умирая, смотрю на засохший рябиновый венок, подарок отца для матери.
И тогда наступила темнота, поглотившая все мое естество. Перед смертью всегда холодно или только чудится, что избушку заволокло снегом?
Хотелось бы, чтобы это был просто сон, что развеется с первым криком петуха. А по утру и я, и матушка будем живы.
ГЛАВА 2
Замерзшими руками, пытаясь вызволить себя из ледяного плена, разгребаю сугроб, обламывая ногти и царапая пальцы об острые льдинки. В голове шумит поток неясных мыслей, а в груди жжёт, как от медовухи. Судорожно вдыхаю остатки воздуха и почти сдаюсь, как вдруг рука пробивает корку льда и я вываливаюсь наружу.
Бегло осматриваюсь. Я дома. Вот только дома больше нет, полуразрушенное пепелище, покрытое снегом. Куда ни глянь – белым бело. Должно быть, уже январь.
Зябко поёжившись, попыталась найти что-то, что может меня согреть. Разбитое зеркало висело на стене, и я старалась не смотреться в него. Но то, что я мельком увидела мне не понравилось. Седая, почти полностью голова и глаза потерявшие цвет. Прежде были зелеными, как первые побеги по весне, а теперь белые, точно снег, что меня окружает. Застопорившись на мгновение, поняла, что не мерзну более. А изо рта не вырывается облачко пара.
Подношу бледную руку к лицу, рассматривая хитросплетения вен. Задерживаю дыхание и зажимаю уши руками, но слышу только тишину.
Сердце. Оно не бьётся. И отсутствие воздуха меня не колышет, потому что я не дышу…
Словно по чьему-то жестокому приказу в мою голову врываются видения, одно хуже другого, смерть оседает горьким привкусом на языке, заставляя закашляться, пытаться сплюнуть. Люди, которые на волоске от гибели, скоро должны упасть в объятия Мары не без моей помощи.
Дым от погребального костра, как наяву, щиплет глаза, но не затмевает жутких картин: вот крестьянин, на которого в чаще нападает разъяренный вепрь, снег окрашивается алым, внутренности мужчины из разорванной брюшины складываются в отвратительный узор… вот купец, падающий с обрыва, увлеченный жадностью к спрятанному кладу…
Каждая скорая смерть – пульсация боли где-то в груди, там, где еще теплились остатки былой жизни.
Души, запутавшиеся в сетях Мары, подобно испуганным птицам, бились о стены моего сознания. Такова цена за отмщение, сбор душ, залог жизни взаймы, которой щедро наделила меня богиня смерти.
–Терпи, дитя мое, – шептал голос Мары в воцарившейся темноте, сладкий, как перезрелая малина, и такой же пьянящий. – Боль – лишь накидка, которую ты сбросишь, обретя истинную силу. Кровь за кровь, жизнь за жизнь.
Перед глазами появился образ матери, светлый и ласковый, он все еще жил в моём теперь не бьющемся сердце.
– Благодарю тебя, Богиня Правосудия, Великая Морана…выполню всё, что прикажешь, – слова давались мне с трудом, хрипло и надрывно звучал мой голос.
Богиня не ответила, но я остро почувствовала, как она покинула меня. Верно так ощущается расколотая надвое душа. Выходит, что теперь не быть мне целой.
– Последний вздох, – произносят мои уста без моей на то воли. И я всё понимаю. Мне надобно забрать последний вздох у тех, кто скоро переправится в Навь.
Кивнув раздробленному отражению, подбираю до этого не замеченную накидку, прячу лицо и посеребренные смертью пряди.
Тяжелая ткань на первый взгляд обернулась пушинкой в моих руках. Черная, словно воронье крыло, легла на плечи, скрывая от любопытных глаз бледность кожи и пустоту взгляда. От былой Сияны, той смешливой девчонки с венком из рябиновых веток, не осталось и следа.
Накидка, подарок Мары, хранила в себе запах тлена и последних вздохов, но именно он, этот запах, делал меня невидимой, позволял становиться видением, скользящим по краю яви.
«Пора»,– прошептал голос внутри меня.
Голос Мары, ставший моим вторым «я».
И я ступила на улицу, в сумрак, где в ожидании свежего улова томились рыбацкие лодки. Там, у реки, меня ждала новая встреча, новое видение, новая смерть. И каждый шаг навстречу ей приближал меня к нему – к князю, убийце моей матери, к тому, кто должен был познать мою боль. Узнать, для чего растила меня мать и как ладно я справлюсь с ним и его отпрысками.
Седовласый старик, уже на краю своей жизни, старательно распутывает узловатыми пальцами в рубцах рыболовную сеть.
Подхожу к нему. Нет. Почти плыву, как будто сугробы мне ни по чём. Он медленно обернулся, услышав скрип снега.
– Рано ещё, не наловил ничего, ступай. Позже приходи и выберешь.
– Не за рыбой я пришла.
Старик отложил сеть, встал не отряхнув колен, и посмотрел мне в глаза так проникновенно, что я не нашлась, что сказать дальше. Узнала я его, а он меня, верно, нет. Но помню его чуть младше, когда серебро еще не коснулось его волос, а глубокие морщины не пролегли на высоком лбу. Сколько же я пролежала в той избушке, пораженная мечом?
– Пора? – проговорил он медленно, причмокивая пересохшими губами.
– Пора, – кивнула я.
– Позволь с родимыми проститься.
– От чего ж не позволю, пойдем.
Я кивнула старику и он поспешил на пригорок, а я – за ним.
Его дом – бедная рыбацкая лачужка, из печной трубы валит дым, а под окном дети беснуются в сугробе. Увидев меня, они перестали играть и смотрели во все глаза с приоткрытыми от удивления ртами.
– Неужто страшная такая, – спросила я, веселясь.
– Тятька, кто это с тобой?
– Гостья долгожданная, но внезапная, – ответил он, подходя к ребятне.
Каждого из них он в обе щеки расцеловал и шапку на каждом нахлобучил, жизненных наставлений кратких дал, и вытерев слезу, поманил меня в дом, где пахло сосновыми дровами, хмелем и хлебом.
– Голубушка, – старик кинулся обнимать преклонных лет супругу.
– Ты чего удумал окаянный? Никак прощаешься со мной?! Я те сейчас вот этой самой ложк… – она осеклась, когда заметила меня в дверях.
– Прощаюсь, милая.
Женщина надрывно расплакалась и кинулась мне в ноги.
– Не забирай кормильца, сын у меня стрелец у князя, до весны его не ждать, пропадем без милого моего.
– Прости, матушка. Время его пришло. Простится вам дала, не стала сразу забирать.
Старик сел в кресло. Подошла я к нему, рука моя сама поднялась и провела ладонью у него над головой, пальцы соприкоснулись с чем-то мягким, но не зримым, тонким, как шелковые нити.
Глаза старика закрылись и изо рта с едва заметным синим свечением вышел последний вздох, который я собрала ладонью, сложенной лодочкой.
– Будь здорова, матушка. Да травы возьми от хвори стуженой, – из сумы я достала пучок, что еще моя мать собирала и оставила на грубо сколоченном столе, а после вышла.
За спиной раздался надрывный плач старой вдовы. Сердце моё щемило, но иначе поступить было нельзя.
В уголке глаза скопилась слеза, которую я быстро смахнула холодным пальцем. И впрямь, изменилась деревня. Не меньше десятка лет прошло, успею ли я возмездие совершить или отец уже почил? Не стала бы Мара меня возвращать, коль мёртв он был, а значит, торопиться надо.
ГЛАВА 3
Первое, что кольнуло мою душу после возвращения – не страх в глазах односельчан, нет. Это была тишина. Тишина на погосте, куда я отправилась сразу, едва ноги обрели былую силу после долгой дремоты.
Здесь, среди покосившихся крестов и заросших травой холмиков, я надеялась найти утешение, почувствовать хоть какую-то связь с прошлой жизнью. Поодаль от всех остальных, было ещё две могилы. Как сначала показалось мне – безымянные, но стоило подойти ближе, как всё понятно стало.
Местные схоронили. Видимо, услышали они, что стряслось. Может и воины сами похвастали.
Так не бросили гнить на растерзание диким зверям, но и на общем погосте нам с матушкой места не нашлось. Могилы наши запущены и забыты. Деревянный крест почернел от времени, имя, наспех вырезанное чьей-то рукой, едва проглядывалось сквозь грязь и время.
Присев на холодную землю, я закрыла лицо руками, пытаясь унять дрожь. В этот миг ко мне тихо подошла старуха – согбенная, сморщенная, словно сухой гриб. Её я не узнала, но женщина заговорила сама, и голос её был полон горечи и жалости:
– Ты ли это, Сияночка? Вернулась-таки… Двадцать лет прошло, как Марушка твою матушку и тебя к себе прибрала. Двадцать зимок земля её греет…
Слова старухи, словно удары кнута, обжигали сознание. Двадцать лет? Неужели этот провал, эта черная бездна моей памяти – целая жизнь? Я резко подняла голову, вглядываясь в лицо старухи, ища в нем признаки обмана корыстного, но увидела лишь печаль и сочувствие.
Двадцать лет…
Двадцать лет под темной сенью Мары, двадцать лет в объятиях небытия – срок немалый даже для камня, что точит вода. Я сама не сразу вспомнила свет солнца, тепло живой руки, запах свежеиспеченного хлеба. Теперь же я ступала по знакомой до боли деревне. Видение, вернувшееся из Навьих краев.
Избы, что прежде казались большими и приветливыми, съежились, потускнели под гнетом времени. За покосившимися плетнями не шевелились более знакомые с детства травы. Даже потускневшие ленты, что девушки завязывают на оградках по весне, казалось, сторонились меня, шелестя с опаской под ветром.
Лица… Я ловила на себе пугливые взгляды, чувствуя, как по спине пробегает ледяной холодок. Старые бабки, некогда молодые и судачившие у колодца, прятались за воротами, чураясь украдкой. Мужики отводили глаза, сплевывали под ноги.
«Ведьма… Дочь ведьмы…»– беззвучно шептали их губы, и эти шепотки были громче любого грома.
Всю мою жизнь меня, как и мать, боялись и чурались. За дар целительства, за знание трав и умение унимать боль их прозвали ведьмами. И даже смерть не смогла стереть этого клейма. Я почувствовала горечь от слова на языке, но не обиду. Мара очистила мою душу от почти всех явьих чувств, оставив лишь ледяную пустоту и пылающую жажду мести. Я вернулась, чтобы отдать долг. Долг Маре и… себе.
Тропой незнакомой теперь иду по лесу, не узнать его почти, но тишина с моим приходом наступила, как тогда в злополучный день моей кончины. Как будто чуют звери лесные меня, прячутся по норам да оврагам, носа не показывают.
Тяжелые думы меня посещали среди хвойного пролеска. Кабы не успею? Как до князя мне добраться?
Так и брела я, не разбирая пути. Горечь, жгучая и холодная, заполняла меня изнутри, вытесняя даже подарок Мары – равнодушие к миру живых. Внезапно на моем пути возник вороной конь. Поднялся он на дыбы и заржал, стремясь седока сбросить и в меня копытом попасть.
– Стой же ты, Бурьян! Стой кому говорят?!
Отскочив назад, я оступилась. Слетела накидка с головы. Тщетно попыталась укрыться обратно. Смотрел наездник прямо на меня. Высокий и статный молодец, явно не из робкого десятка.
Усмирив коня, не отвел глаз, не попятился, увидев мои посеребренные смертью пряди, не побледнел от взгляда белых, как лунный камень, глаз. Улыбка мелькнула в уголках его губ, дерзкая и открытая.
«Словно не меня видит, а лебедушку белокрылую», – с горечью подумала я.
– Здравствуй, девица, – голос его звучал звонко, разгоняя туман печали.
Я отвела взгляд.
– Не припомню, чтобы такая заморская краса в наших краях водилась.
Краса… Я чуть не усмехнулась вслух. Разве может мёртвая быть красивой? Но молодец, казалось, не замечал ни бледности моей кожи, ни холода, исходящего от меня. Он смотрел на меня с нескрываемым интересом, и взгляд его, теплый и живой, зажигал в душе моей странное, давно забытое чувство.
Улыбнулась я ему в ответ, побоявшись, что выглядит, как оскал со стороны, прикрыла ладонью рот.
– Не прячь улыбки, – горячие пальцы легли на мою холодную ладонь.
От неожиданности я вздрогнула, словно от ожога. Тепло его кожи было чужим, живым и почти болезненным.
– Не бойся меня, – продолжил молодец, не сводя с меня глаз. – Вижу, беда тебя настигла, а я не из тех, кто на слабого руку поднимет.
Он видел. Видел сквозь пелену Мары, сквозь завесу смерти, которой пропитались мои волосы и кожа. От его слов холодная пустота внутри сжалась, уступая место непонятной тревоге.
– Кто ты? – прохрипела я, с трудом разжимая, словно заиндевевшие, губы.
– Ярослав, – ответил он, не спеша убирать руку. —А ты, красавица, не представилась.
Его прикосновение жгло, но я не торопилась убирать его ладонь. В этом теплом плену было что-то пугающее и в то же время притягательное, словно он мог вытянуть меня обратно из ледяных объятий Мары.
– Сияна, – прошептала я, впервые за долгие годы произнося своё имя.
– Сияна, – повторил он, и улыбка его стала шире. – Прекрасное имя. Откуда путь держишь и куда, может подсоблю в дороге?
Неужто не замечал он того, что вокруг меня мертвая энергия скопилась? Не замечал и взгляда моего? Или не каждому дано увидеть? Как понять?
– В княжество путь держу, дело к князю у меня есть, – проговорила я, следя, чтобы голос не дрогнул.
Ярослав все еще держал мою ладонь в своей, и я, поддавшись внезапному порыву, коснулась его руки. Нежные, почти невесомые касания всегда были моим инструментом – инструментом врачевания, инструментом утешения, инструментом толкования. Как учила матушка: открыть сердце, заглянуть глубже, переплести нити судьбы. Но на этот раз прикосновение отозвалось во мне леденящим кровь ужасом.
Сквозь тепло его кожи, сквозь биение живой крови я ощутила хладное дыхание Мары. Оно вилось вокруг Ярослава, словно хищный зверь, выбирающий момент для смертельного прыжка. Тень скорой гибели, густая и липкая, окутывала его, но вот разладица – саму нить смерти, временной промежуток, увидеть я не могла.
Сердце, двадцать лет дремавшее в ледяной темнице, сжалось от боли. Не за себя – за него, смелого, живого, не испугавшегося мертвенной ауры. Пожить толком не успел, немногим старше меня приходится. Впервые после возвращения я почувствовала не только холод Мары, но и жар живого человека. И поняла, что не хочу отчего-то отпускать это тепло, не хочу отдавать его проклятию, тяготевшему над ней. Но видно, что каждого, кто приблизится ко мне – участь ждет незавидная.
А мне не нельзя с пути сворачивать, выполню, что должно и упокоиться с миром смогу.
Лес вокруг замер, словно в предчувствии грозы. Воздух сгустился, стал вязким и липким, пахнущим гнилью и чем-то ещё, зловещим. И в этой давящей тишине раздался крик. Нечеловеческий, полный дикой боли и голодной ярости, он прорезал тишину, словно клинок, заставляя кровь стынуть в жилах.
Конь Ярослава, вороной жеребец, затанцевал на месте, встревоженно фыркая. Чуткие животные, в отличие от людей, всегда чувствовали приближение нечисти.
– Упырь! – прошептала я, и в голосе против моей воли прозвучал страх. Живя в отдалении от деревни, нам с матушкой нередко приходилось нечисть усмирять, но чтобы настолько злое создание усмирить двух человек мало. Пусть я и ведьма, но Ярослав человек.
Ярослав, не теряя ни секунды, оттолкнул меня за себя. Клинок с мелодичным звоном вылетел из ножен. В отблеске серебряного металла я заметила, как изменилось его лицо: исчезла легкая улыбка, глаза сузились, стали похожи на глаза бывалого воина, не раз смотревшего в лицо смерти.
В тот же миг вороной жеребец, не выдержав напряжения, с диким ржанием рванул прочь, ломая кусты и ветки. Ярослав даже не посмотрел в сторону сбежавшего коня. Он стоял неподвижно, словно вкопанный, наблюдая за тем, как из лесной чащи к ним неумолимо приближается опасность.
Тварь выскочила из-за деревьев так же стремительно, как молния бьет в землю. Кожа её, гнилостно-зелёная, обтягивала кости, словно гнилое полотняное платье, а из разорванного рта, наполненного острыми, как иглы, клыками, стекала густая, черная слюна. В тусклом свете, заходящего солнца, горели нечеловеческой яростью глаза – красные, словно раскалённые угли.
Ярослав, не дрогнув, встретил упыря. Клинок его, верно, заговоренный против всякой нечисти, вспыхнул в воздухе серебряной молнией. Упырь зашипел, отпрянув на шаг, но не остановился. Он бросился на Ярослава, целя когтистой лапой в горло.
Я несмотря на сковывающий ужас, поняла – не смогу оставаться в стороне. Не сейчас, когда рядом со мной, сражается тот, кого я едва знала, но кто уже успел затронуть ледяное озеро моей души.
Собрав вокруг себя силу Мары, холодную и безжалостную, я прошептала древние слова заговора, ещё с матушкой разученные. Воздух вокруг меня задрожал, пространство исказилось, словно тонкий лёд под тяжестью ноги. В тот же миг корни деревьев ожили, вырвались из земли и снега, сплетаясь в узловатые плети. Одна из них устремилась к упырю, сбив его с ног. Тварь заревела от злости, пытаясь вырваться из ловушки, но я уже направляла новую волну силы.
Опутанный корнями, упырь выл, клацая зубами. Подойдя ближе, уже без опасения, я присела рядом с ним.
Ладонью провела над полуразложившейся головой, пытаясь выцепить из пространства последнюю нить связывающее это тело с миром яви. Дернув на себя, почувствовала, как обожгла невидимая нить мою руку и оборвалась. Упырь перестав трепыхаться, обмяк, клацнув челюстью в последний раз.
– Не преемницу ли Мары Триединой я повстречал в лесу?
– Может и её, какая разница теперь? – я встала, обернувшись на пораженного Ярослава.
