Вячеслав Никонов
Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Расулзаде выходил за рамки популярной в то время концепции единой тюркской нации. «Тюрко-татарские нации имеют общие корни. Вместе с тем неопровержим и тот факт, что они говорят на отдельных диалектах и отличаются своими особенностями. У поволжских татар сегодня имеется собственная литература, печать, свои писатели и поэты. Узбеки также имеют свою богатую литературу. Начинает развиваться казахская и киргизская пресса. Ни один из этих народов не согласится отказаться от своей сущности. Азербайджанские тюрки также не откажутся от своего языка, литературы и обычаев»^[755].

Идеи национально-территориальной автономии Азербайджана разделяли Мусават и Тюркская партия федералистов, которые в июне объединились и образовали Тюркскую демократическую партию федералистов – Мусават. Она стала политическим авангардом национального движения, а к осени обогнала по популярности все другие партии даже в многонациональном Баку.

Большую проблему в Закавказье создало исчезновение дисциплины в армии, что крайне негативно сказывалось на взаимоотношении российского воинства с местным населением. Старик, глядя большими печальными глазами на капитана Левицкого, говорил:

– Тяжело вам теперь, после отречения вашего падишаха. Да и нам нелегко. Раньше ваши аскеры если и брали, то спрашивали, а иногда и платили. А теперь… – старик безнадежно махнул рукой. – Грабят, уводят скот, насилуют женщин. В соседнем селе есть убитые, так как они не хотели давать на поругание жен. Вот какими стали ваши аскеры^[756].

Вразнос пошло и местное население. «Новое Время» 14 мая писало: «Проснулся старый обычай кровной мести, и по туземным селам идет резня. Под боком культурного центра, Баку, воюют два селения. Есть убитые и раненые»^[757].

В многоплеменной Средней Азии ни один из народов не имел еще выраженной национальной идентичности: узбеки, казахи, таджики, киргизы, туркмены считали себя мусульманами в первую очередь и подданными царя, хана или эмира – во вторую. Идею национальности с правом на самоопределение всем этим народам большевикам еще предстояло привить. Пока же Туркестанское генерал-губернаторство составляли Закаспийская, Самаркандская, Сыр-Дарьинская, Ферганская и Семиреченская области. В Степной край (современный Казахстан с поправками) входили Семипалатинская, Акмолинская, Тургайская и Уральская области. Управление там до революции осуществляли военный генерал-губернатор, областные военные губернаторы, уездные начальники. Местное самоуправление было представлено волостными управителями, сельскими старшинами, аксакалами. Бухарский эмират и Хивинское ханство – чтобы не портить отношения с Лондоном, протестовавшим против их вхождения в Россию – считались ее вассальными областями.

Судьбы Туркестана решались в краевом центре – Ташкенте. Генерал-губернатор Александр Николаевич Куропаткин, к которому 3 марта явилась делегация жителей Ташкента, ответил ей, что ни о какой революции не знает и будет выполнять распоряжения новой власти, когда получит соответствующее указание от императора. Опубликованных актов об отречении оказалось достаточно. На следующий день, признав Временное правительство «вполне законным», он предписал «всем подчиненным мне лицам и учреждениям в точности исполнять все распоряжения, исходящие от соответствующих органов нового правительства»^[758].

Главными субъектами среднеазиатской политики выступали солдаты городских гарнизонов и русский пролетариат Ташкента. Они, как и везде, начали создавать Советы. Во всех пяти областях Туркестанского края какое-то время сохранялся прежний аппарат под руководством военного генерал-губернатора, чинам которого пришлось стремительно мимикрировать, заявляя себя сторонниками новой власти и Советов. Военного министра Гучкова эта ситуация устраивала, и он переутвердил Куропаткина в его должности. Но это абсолютно не устраивало ни местные Советы, ни Петросовет. 31 марта приказом Исполкома Ташкентского Совета Куропаткин был освобожден от должности и взят под домашний арест. Временное правительство за него заступилось, и 7 апреля Куропаткин ретировался в столицу^[759].

Туркестанский (Ташкентский) исполнительный комитет, который претендовал на всю полноту власти, возглавил городской голова Николай Гурьевич Малицкий, в его состав вошли и представители прежней администрации, и гласные думы, и делегаты от рабочих и солдат. Однако уже через месяц после своего создания он обратился «с воззванием к населению области, что, ввиду трений с Ташкентским Советом и Сырь-Дарьинским комитетом, он просит Временное правительство об увольнении. «Дальнейшая жизнь области представляет длительное состояние беспорядков и мятежа»^[760].

Хивинский хан и бухарский эмир телеграммами от 8 и 10 марта поспешили заверить Временное правительство в своей верности новой власти. И в Хиве, и в Бухаре тоже возникли и исполнительные комитеты, и Советы, но состояли они исключительно из русских, что вызвало к жизни движение коренного населения за предоставление политических прав.

Движение джадидов (от арабского слова «новый»), которое до революции ратовало за внедрение европейского светского образования, теперь, напротив, развернуло мусульманское знамя. В Ташкенте возникла организация «Шуро-Исламия» (Совет исламистов), распространявшая свое влияние на другие города Центральной Азии^[761].

Центральные державы подбрасывали поленья в костер национальных и религиозных разногласий в мусульманских регионах России. Главком Британской империи фельдмаршал Уильям Робертсон информировал российскую Ставку: «Нашими противниками, пользующимися временной дезорганизацией среди русских войск, ведется усиленная пан-туранская промагометанская пропаганда на Кавказе»^[762]. Турецкое правительство прикладывало немалые усилия, чтобы найти поддержку в войне в вечно недовольной Грузии и среди мусульман. Некоторые основания для подобных планов были. Азербайджанские мусаватисты были против войны с братской Турцией. В рядах грузинской социал-федералистской партии нашлись сторонники идеи автономии Грузии под турецким протекторатом. Усилия Турции в этом направлении поддерживались и Германией.

Известным немецким археологом и дипломатом Максом фон Оппенхаймом был разработан «Меморандум о революционизации колониальных областей наших врагов». Предлагалось поднять мусульманский мир на джихад против Англии и Франции, а также России, где фон Оппенхайм насчитал 19 млн мусульман, или 11 % всего населения. Главная роль отводилась Оттоманской империи, глава которой носил титул халифа и действительно призвал к священной войне против христианских завоевателей и колонизаторов. Немцы размещали российских военнопленных-мусульман в Вайнбергском лагере. «Абсолютное большинство из них составляли татары, среди остальных – башкиры, казахи, узбеки и др. Воздействовав на них всевозможными агитационными средствами, немецкие власти планировали создать добровольческие военные формирования с целью их последующего присоединения к турецкой армии. Рассматривался и другой вариант использования добровольцев: отправить их на фронт для ведения агитации по привлечению к джихаду соотечественников, воевавших на стороне Антанты»^[763]. Но из этих планов мало что вышло.

Мусульмане России не подлежали призыву. Но многие из них записались в армию добровольцами. После революции «во всех городах, округах и армиях создавались мусульманские воинские организации, которые по преимуществу занимались тем, что знакомили солдат-мусульман, в большинстве своем очень плохо или совсем не владевших русским языком, со смыслом происходивших перемен, ближайшими задачами и готовили их к выборам в Учредительное собрание». 27–30 апреля в Москве прошла конференция военных-мусульман, на которой был создан Временный Всероссийский мусульманский военный Совет (в июле он потеряет слово «Временный»)^[764].

В Москве 1 мая открылся Всероссийский мусульманский съезд в составе «около 800 представителей населяющих Россию мусульманских народностей… Съездом посылаются приветствия борющимся за свободу бухарскому и хивинскому народам, владикавказскому съезду горских племен Кавказа и др.». Пресса особенно подчеркивала участие в съезде раскрепощенных женщин Востока: «На настоящий съезд прибыло около ста делегаток со всех концов России. Тут находятся представительницы Крыма, кавказских мусульманок, киргизов, Сибири и других областей и губерний страны. Среди всей массы делегаток – почти три четверти учащихся в высших учебных заведениях или оканчивающих таковые… Присутствуют также почти все члены-мусульмане всех четырех Гос. дум.»^[765].

На съезде выявились два основных течения в общероссийском мусульманском движении. Лагерь унитаристов возглавлял осетинский меньшевик Ахмед Тембулатович Цаликов. Он доказывал, что демократическая Россия может стать надежной союзницей исламского мира и помочь его возрождению. Для этого необходимо сохранить «единство, целостность и могущество России», а мусульмане должны добиваться увеличения своего влияния на Российское государство. Во главе федералистов был Расулзаде, видевший будущее человечества в форме свободной федерации наций. «Россия должна стать таким зданием, в котором каждая нация имела бы принадлежащую ей собственную квартиру». Глава мусаватистов предлагал создать национально-территориальные автономии для Азербайджана, Туркестана, Киргизии. 7 мая большинством голосов была принята резолюция, предложенная Расулзаде^[766]. Но при выборах Всероссийского мусульманского совета (ВМС) унитаристы получили большинство голосов, председателем его Исполкома стал Цаликов. Это оттолкнуло от ВМС федералистов, которые сосредоточились на работе в своих регионах. II Всероссийский мусульманский съезд в Казани был проигнорирован азербайджанцами, туркестанцами и крымскими татарами.

Делегация Исполкома ВМС вела переговоры с Временным правительством и ЦИКом Совета о включении представителей мусульман в состав Временного правительства, что могло бы расширить его политическую базу. Предлагались кандидатуры Цаликова и Ибн Ахтямова. Министры обещали. Но передумали^[767].

На I Всероссийском мусульманском военном съезде, прошедшем 17–26 июля в той же Казани, постановили формировать особые воинские части на фронте и в тыловых городах с исламским населением. Но соответствующее обращение съезда надолго затерялось в канцеляриях Временного правительства.

Впрочем, мусульманские части существовали в армии и раньше и хорошо себя зарекомендовали на фронте. Они были дисциплинированными, мотивированными и меньше других подвержены разложению. Резак Бек Хан Хаджиев – первый хивинец и туркмен, получивший в России высшее военное образование, офицер Текинского полка – рассказывал о том, что влекло его земляков на поля боев Первой мировой: «Было бы ошибочно думать, что текинец шел в ряды армии потому, что он любил Россию или царя, или за веру. Ни о России, ни о царе туркмену никто ничего не говорил и никогда не старался научить его любить их. Особенно религиозным туркмен тоже никогда не был. Пошли туркмены потому, что Сердар их, честный и храбрый русский офицер, приказал им идти за ним, сказав: «Россия в опасности, нам надо идти и бороться в рядах русской армии за ее честь…» В дивизион поступали люди, искавшие подвига и удали, поклонники храбрых, жаждавших приключений и, наконец, желавшие научиться военному искусству. Это были сыновья ханов, сердаров, знатных туркменов, которые хотели продолжать удалую жизнь отцов»^[768].

Николай профессионально оценивал поведение военнопленных российской армии разных национальностей в немецком плену: «Поляки дрались неохотно, так же легко перебегали, особенно после оккупации Польши, и делились своими знаниями, так как к войне были равнодушны. То же относилось и к литовцам. Упорными, способными к сопротивлению, враждебными к немцам и замкнутыми, если не обманщиками, были латыши и эстонцы. С чисто военной точки зрения оба эти народа давали наряду с Сибирью лучших русских солдат. Магометане верно сражались на российской стороне»^[769].

Патриотическим порывом была проникнута после Февраля и значительная часть евреев – меньшинства и этнического, и религиозного. Принятие 20 марта Постановления «Об отмене всех вероисповедных и национальных ограничений» с особым воодушевлением было встречено еврейским населением страны и не вызвало серьезных протестов остальных. Солженицын отмечал, что «объявление еврейского равноправия не вызвало ни одного погрома»^[770]. Теперь евреи наконец-то могли свободно сказать все, что они думали о Российской империи, и устремиться на штурм политических вершин.

Американский методистский пастор Симонс, до этого 10 лет проживший в российской столице, расскажет комиссии сената США: «Вскоре после мартовской революции 1917 г. повсюду были видны группы евреев, стоявших на скамьях, ящиках из-под мыла и т. д. и ораторствовавших. Существовало ограничение права жительства евреев в Петрограде; но после революции они слетелись целыми стаями, и большинство агитаторов оказывалось евреями»^[771]. США и Великобритания всячески поддерживали боевой дух российских евреев. Американская еврейская община добилась от правительства США заявления о поддержке идеи создания еврейской республики в Палестине после победы в мировой войне и ее освобождения от турок^[772].

Адвокат Оскар Осипович Грузенберг в «Речи» за 25 марта утверждал: «Если дореволюционная российская государственность была чудовищно-громадной тюрьмой… то самая зловонная, жестокая камера, камера-застенок, была отведена для нас, шестимиллионного еврейского народа». Звучали призывы к поддержке Временного правительства: «Наша родина! Наше отечество! И они в беде. Со всей страстью станем защищать нашу землю… Не было для нас со времени защиты Храма подвига такого святого»^[773].

Большинство евреев стояло на оборонческих позициях. Даже на Всероссийской сионистской конференции, прошедшей в Петрограде в мае, ее делегаты от действующей армии поддержали войну до победного конца. «Со всей силой возмущения мы протестуем против безответственных попыток внести дезорганизацию и смуту в дух единой и мощной российской армии»^[774]. Одновременно конференция отвергла предложения лидеров сионистов – публициста Владимира Евгеньевича Жаботинского и героя русско-японской войны Иосифовича Вольфовича Трумпельдора – о формировании в армии отдельных еврейских частей. Хотя в русской армии служило тогда полмиллиона евреев^[775].

Деникин утверждал, что «только одна национальность не требовала самоопределения в смысле несения военной службы – это еврейская. И каждый раз, когда откуда-нибудь вносилось предложение – в ответ на жалобы евреев – организовать особые еврейские полки, это предложение вызывало бурю негодования в среде евреев и в левых кругах и именовалось злостной провокацией»^[776]. Евреи проявляли лояльность новой российской власти и на оккупированных немцами территориях. Николай – не без лукавства – утверждал: «Хотя в политическом и религиозном отношении им жилось лучше под властью немцев, нежели под властью русских, симпатии их находились больше на русской стороне»^[777].

Еврейская община впервые обрела полноценные гражданские права. Но ее проблемы перешли в иную плоскость. Правовые акты изменили положение евреев в стране как раз в тот момент, когда любые правовые нормы переставали действовать. Сама еврейская община, во многом выступавшая существенным социальным регулятором, оказалась расколотой, традиционные нормы перестали действовать. Генерал Половцов писал: «Гучков хочет для наведения порядка привлечь на свою сторону евреев и для этой цели приглашает одного видного еврея, но, оказывается, еврейская молодежь вырвалась совершенно из рук старых благоразумных евреев, и с ней ничего не поделаешь. Печально»^[778]. Политически еврейская молодежь (и не только) оказалась в рядах левых партий, прежде всего – меньшевиков, и их было непропорционально много среди наиболее радикальных борцов с Временным правительством – большевиков и анархистов.

Никуда не исчез и бытовой антисемитизм. Наживин отмечал, как в Москве «не по дням, а по часам явно усиливалась антисемитская пропаганда, которая находила самый живой отклик в революционно-голодных хвостах перед пустеющими булочными, перед кинематографами, перед «урнами».

– Ишь, сволота! – говорили республиканцы. – Везде пролезли. Ишь, автомобилей-то нахватали, величаются. Небось ни одного жида в хвостах не видно. Ну, погодите, доберемся!^[779]

Говорят, во время штурма Зимнего на стене одного дома можно было прочесть: «Долой жида Керенского, да здравствует Троцкий!»

Россия расслаивалась по национальным квартирам. Генерал Андрей Евгеньевич Снесарев, командовавший 159-й пехотной дивизией, 13 апреля писал жене: «Родина… Страшнее всего и больнее всего то, что о ней теперь меньше всего думают, все готовы отдать другим из ее великого, потом и кровью скованного достояния: юг – украинцам, Армению – Турции, Галицию – Австрии, проливы – Турции… идите, собирайте, вы, другие, может быть, и вам что-либо нужно: у нас есть еще Кавказ, Сибирь, Туркестан, Финляндия, впрочем, мы ее уже отдали. Свободы – хорошо, рассредоточение власти – прекрасно, форма правления – которую выберет народ, но зачем рвать на клочки, зачем загораживать и тащить по прутьям гнездо?»^[780]

Глава 3
Общественные скрепы

Социология русской революции (по Питириму Сорокину)

Никогда Русь не сквернилась таким количеством злодеяний, лжи, предательства, низости, безумия, как в год революции.

Александр Изгоев

В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была – эпоха, «два или три века». Здесь – три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего»^[781].

Если и преувеличение, то не слишком большое. Российская революция – с точки зрения протекания социальных процессов и динамики общественных настроений – была стремительной, как все революции, имела свои особенности, но не была уникальной. Это хорошо показал наш выдающийся социолог Питирим Александрович Сорокин, который составит славу Гарварду после того, как Ленин выкинет его из страны. В «Социологии революции» Сорокин проанализировал феномен всех крупных революций, начиная с Древнего Египта, Греции и Рима, кончая Английской, Французской и Русской революциями. Они демонстрировали удивительное сходство по своим причинам, параметрам, поведенческим моделям, последствиям. Они похожи прежде всего потому, что в революционные эпохи живут, революции делают люди, природа и психология которых не сильно меняются по прошествии веков.

Революции, по убеждению Сорокина, вызываются и сопровождаются изменениями в поведении, которые в революционную эпоху отличаются массовостью, быстротой и резкостью, специфическими проявлениями. «Как будто какой-то электрический ток проходит по членам общества и ведет к моментальному «угасанию», «отскакиванию» множества рефлексов, соблюдавшихся десятилетиями; и наоборот – к моментальной «прививке» множества новых норм поведения: религиозных, правовых, эстетических, моральных, политических, профессиональных и т. д…» Причинами этого Сорокин считал «такие обстоятельства, которые вызывали сильнейшее ущемление какого-либо безусловного рефлекса или ряда безусловных рефлексов у массы людей (например, рост голода и нужды; война как детерминатор, ущемлявший рефлексы самосохранения лиц, и особенно неудачная война, вместе с первым ущемлявшая рефлексы группового самосохранения)»^[782]. Можно оспаривать справедливость теории (мне она представляется чрезмерно детерминистской и механистической), но обнаруженные Сорокиным на ее основе проявления поведения людей в революционные эпохи легко обнаруживаются в событиях 1917 года.

Эти проявления социолог называл «деформацией рефлексов»: речевых, повиновения и властвования, трудовых, собственности, половых, морально-правовых. Все это в России было. Не в последнюю очередь эта деформация облегчалась тем, что наиболее активной силой революции выступала молодежь, чьи жизненные принципы были, мягко говоря, в процессе формирования. «Во главе общественной жизни России в это время стояли большей частью мальчики и девочки не старше призывного возраста и нисколько не затруднялись новизной своего положения у кормила государственного корабля – напротив!»^[783] – подтверждал Наживин.

Сорокин писал, что «общим фактором дезорганизации и примитивизации всей душевной жизни служит явление неспособности революционного общества правильно принимать окружающую его обстановку, отрыв от реальности и исключительный иллюзионизм… Общество, вступающее в революцию, верит в возможность осуществления самых несбыточных фантазий и самых утопических целей»^[784].

Многие отмечали эйфорию, восторг от «самой солнечной, самой праздничной, самой бескровной революции» (хотя не все были от нее в восторге). Гиппиус изложит свои ощущения в стихотворной форме:

 
Пойдем на весенние улицы,
Пойдем в золотую метель.
Там солнце со снегом целуется
И льет огнерадостный хмель.
Еще не изжито проклятие,
Позор небывалой войны.
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны^[785].
 

Очень похожими были впечатления Алексея Николаевича Толстого. «Первого марта. Это был тихий, беловатый, едва затуманенный день… Я не мог отделаться от одного впечатления: все казались мне страшно притихшими в тот день, все точно затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость. Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совершается большее, чем свержение старого строя, больше, чем революция, – в этот день наступал новый век. И мы первые вошли в него. Это чувствовалось без слов, – слова в тот день казались пошлыми: наступал новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из всех своих темных, затхлых застенков»^[786].

Максим Горький писал своему прославленному французскому коллеге: «Поздравим друг друга, дорогой Ромен Роллан, от всего сердца поздравим друг друга: Россия перестала быть источником реакции; русский народ вступил в брачный союз со свободой, и я надеюсь, что этот союз даст жизнь многим великим душам, которые прославят человечество»^[787]. Сам Сорокин фиксировал в дневнике: «И в Москве, и в Петербурге население радуется и веселится, как на Пасху. Все буквально приветствуют новый режим и Республику. «Свобода! Священная свобода!» – кричат повсюду и везде поют песни. «Чудесная революция! Революция без крови, чистая, как одеяние безгрешных ангелов!» Последнее сравнение я слышал в толпе студентов, демонстрирующих по улицам»^[788].

Молодого (тогда) писателя Арамилева Февраль застал в шинели вольноопределяющегося на вокзале Смоленска: «Худощавый студент с копной рыжих волос на голове взбирается на подножку вагона. Толпа плотно окружает его. Красные знамена качаются над головами в воздухе.

– Граждане! Товарищи! Великие дни! В Петрограде революция. Царь отрекся от престола… Вот телеграмма! Граждане! Мы должны…

Голос, молодой и звенящий, щедро кидает в толпу цепкие, здоровые, не слыханные в этом городке слова. И слова опьяняют, электризуют. Сотни глоток, сливаясь с паровозным гудками, кричат по-военному:

– Урра! Да здравствует!

Кого-то качают на руках».

«На каждой станции митинги. Всюду ликующие толпы народа. Газет невозможно достать. Ликование толпы напоминает первые недели войны. Но там было совсем иное. Сейчас что-то захватывающее, неказенное, выходящее из самых недр. Заново родились люди. Вежливы, предупредительны. Появились новые незнакомые слова. Дышится легко, свободно. Надолго ли?»^[789] Вскоре выяснится: ненадолго.

Сорокин отмечал неизменную «манию величия», которая охватывает революционные массы и их вождей. «Возьмите революционные речи, брошюры, статьи: каждый ничтожный шаг, делаемый революционерами, они преподносят как «открытие» новой эры, «новой страницы истории»^[790]. Это было в полном объеме. «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет – гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит саленные солнцем степи юга – прохладным северным дождем…»^[791] – умилялся Александр Александрович Блок.

Маяковский писал в стихотворении «Наш марш»:

 
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
Перемоем миров города.
 

Деформация речевых рефлексов в революционные эпохи проявляется в том, что «язык людей развязывается». Его «перестают держать за зубами». Начинаются речи, и без конца речи. Митинги и собрания, заседания и демонстрации. Широкая река газет, брошюр, листовок, плакатов, афиш затопляет страну… «свобода слова и печати» – обычное требование революций»^[792].

Митинги и шествия шли нескончаемо. Наблюдательный датский дипломат Хеннинг Кейлер оставил немало ярких зарисовок революционной России: «Поначалу им просто доставляло удовольствие ходить в толпе. Для русских совершенно новым ощущением было проходить десятками тысяч по проспектам, не опасаясь казацких нагаек в конце улицы. Я видел более сотни этих народных и солдатских шествий с белыми, красными или черными флагами, но, по сути, все они были одинаковы: мимо беспрерывно проплывали лица, голубые глаза без всякого выражения, люди, поглощенные вегетативной радостью движения. В их чертах было что-то животное, точно это взрослые впали в детство или, наоборот, их сознание, как у маленьких детей, еще не пробудилось… Во главе колонны демонстрантов всегда шли музыканты – у русских не принято маршировать без духового оркестра. По любому поводу играли и пели «Марсельезу», но не по-французски – так она не совпала бы с ритмом русского шага, нет, «Марсельеза» стала русским гимном»^[793].

Никто из пишущих не обошел вниманием двухмиллионное шествие на похоронах жертв революции 23 марта. Вот Горький: «В этом парадном шествии сотен тысяч людей впервые и почти осязательно чувствовалось – да, русский народ совершил революцию, он воскрес из мертвых и ныне приобщается к великому делу мира – строению новых и все более свободных форм жизни! Огромное счастие дожить до такого дня!»^[794]

Для выдающегося колориста Бенуа самым шокирующим было впервые увидеть красные гробы. «Самым жутким моментом был тот, когда появились (на Кадетской линии) вслед за черными знаменами первые два гроба, обтянутых ярко-красным сукном… Гробы как-то потеряли свой смысл «ларцов упокоения», символ примиряющего конца. Алый цвет сообщал им особенную живость или гальванизированность…»^[795]

Бунина тоже покорил вид Марсового поля, «на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых!»^[796]

О чем шла речь на митингах? Обо всем и ни о чем.

Самыми популярными терминами стали «народ», «свобода» и «воля». Немного уступало им понятие «демократии», которое было главным в интеллигентских кругах, но не обязательно в народных массах, которым оно казалось слишком сложным. «Слова: Россия, родина, отечество – стали почти неприличными и из употребления на митингах были совершенно изъяты. Можно было «спасать революции», но «спасать Россию» – это было уже нечто контрреволюционное»^[797], – подметил Бубликов.

«Язык, молчавший ранее или не затрагивавший многих «святынь», теперь начинает «поносить», «бичевать», «обличать», – пишет Сорокин. – Он начинает призывать к низвержению… «богов и святынь» (религию, церковь, собственность, мораль и т. д.). «Долой!» – вот монотонное резюме этих многочисленных призывов»^[798]. Бунин вообще утверждал, что «образовался совсем новый, особый язык, «сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу «грязных остатков издыхающей тирании…». Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна»^[799].

Распространение рефлексов подражания Сорокин видел в том, что «тысячи ораторов в своих речах стереотипно повторяли термины и выражения их лидеров, часто не понимая их смысла, коверкая иностранные слова и произнося в целом речи, представлявшие собой набор фраз без смысла и содержания, но состоящие из выражений, стереотипно повторявших «образы»^[800]. Бердяев писал в июне: «Слишком индивидуальная мысль уже сейчас будет признана контрреволюционной. Революционными называют лишь трафаретные мысли, лишь стадные мысли… Нравственный шантаж уже дал свои плоды, он фактически почти упразднил свободу слова, лишил слово его самоценности»^[801].

Наживин наблюдал, как «и в деревнях, и в городе, и всюду с жадностью невероятной в первые ряды очень быстро протискалось все самое ограниченное, тупое, все озлобленное и мстительное, все самоуверенное и горластое, и заполнило собой все, и закружилось в бесконечной карусели чужих автомобилей и занозистых, но совершенно пустых речей»^[802].

Деформацию реакций властвования и повиновения в России Сорокин описал следующим образом: «Царь пал. В России все другие власти «светили его светом…» Вслед за угасанием рефлексов повиновения к царю и его агентам быстро погасли рефлексы повиновения солдат офицерам и генералам, рабочих – руководителям фабрик и предпринимателям, крестьян – дворянам, помещикам, представителям городского и земского самоуправления, вообще – подчиненных – властвующим». Пал авторитет, но исчезло и принуждение. Единственные тормоза, поставленные Советами и Временным правительством, состояли в «уговаривании» в воззваниях, в апелляции к совести, к «революционному сознанию», к «защите революции и родины». Вдобавок и они были двусмысленны; не столько тормозили, сколько растормаживали»^[803].

Деформация инстинктов повиновения наложилась на российскую бунтарскую традицию. Как только начальство утратило способность приказывать, население утратило способность повиноваться. «Надеяться на то, что революция в России может пройти, если так можно выразиться, в более культурных формах, чем проходили в других странах, не было ни малейших оснований в силу присущих русскому народу свойств, заставляющих его находить известную прелесть в самом процессе разрушения»^[804], – философски замечал Сергей Шидловский.