Вячеслав Никонов
Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем
Требования повышения заработной платы не знали границ и были вполне объяснимы, учитывая многолетнюю пропаганду либеральной общественности. Мельгунов справедливо утверждал: «Легенда» относительно астрономической прибыли промышленности, работавшей на оборону страны, крепко укоренилась в общественном сознании – об этой «сверхприбыли» не раз с ораторской трибуны старой Государственной думы говорили депутаты даже не левых фракций, а правых и умеренных, входивших в прогрессивный блок… Сведения о «колоссальных военных барышах» отдельных промышленных и банковских предприятий продолжали появляться на столбцах периодической печати и на устах авторитетных деятелей революции, не вызывая опровержений»[623].
Кроме того, и Временное правительство и Советы активно боролись за симпатии пролетариата, доказавшего свою силу в февральские дни. «Рабочих подкупали всего реальнее – головокружительным подъемом заработных плат, – замечал Бубликов. – Иногда эти платы получали прямо фантастический характер. Подростки, женщины, простые чернорабочие временами получали больше, чем квалифицированные рабочие в Америке… И за какую работу! Ровно вдвое менее производительную, чем до революции!»[624]. На 18 металлургических предприятиях Донецкого бассейна, прибыль которых в 1916 году составила 18 млн рублей, рабочие требовали увеличения зарплаты на 240 млн. На Урале, где общий оборот всех предприятий составлял 200 млн рублей, рабочие потребовали увеличить им заработную плату на 300 млн. И на меньшее не были согласны[625].
Как же в таких условиях повышать производительность труда? Призывами и уговорами. 8 апреля Временное правительство обращалось к труженикам оборонных предприятий: «За работу же, граждане рабочие, и помните, что эта усиленная работа сможет спасти жизнь наших героев-страстотерпцев. За работу, и будьте уверены, что со своей стороны Временное правительство примет меры к тому, чтобы ваша добавочная сверхурочная работа оплачивалась особо, если это не было предусмотрено ныне выплачиваемой вам заработной платой»[626]. Нельзя сказать, что рабочие сильно верили правительству или были озабочены работой сверхурочно, когда и без работы зарплата росла кратно.
Откуда взять деньги на повышенную зарплату? «Уже теперь приходится оплачивать труд не за счет доходов, а за счет основных капиталов, которые будут израсходованы в краткий срок, и тогда предприятия будут ликвидированы»[627], – писала газета «Современное Слово». Представители промышленности – в целях компенсации – не без оснований требовали повышения государством цены на оборонную и иную продукцию, которая производилась по госзаказу. Таким образом, бремя повышения зарплаты перекладывалось на бюджет[628].
На него же легло бремя всеобщей коррупции и растащиловки. «Началась положительная вакханалия, соединившая всех в безудержном стремлении под флагом демократизации брать, рвать, хватать, сколько возможно, из государственной казны, словно боясь упустить время безвластия и не встречая противодействия со стороны правительства»[629], – замечал Деникин. Стремительно росли расходы на госаппарат и конторы, занимавшиеся распределением скудевших ресурсов. Содержание продовольственных комитетов, распределявших продукты, обходилось в 500 млн рублей – больше, чем стоимость хлеба, который они распределяли. Земельных комитетов, статус которых даже не был точно определен – в 140 млн и т. д.
Кратное в течение одного-двух месяцев повышение заработной платы сделало всю российскую экономику нерентабельной. «Индустриальную буржуазию освободили от каких-либо доходов весьма быстро, – подчеркивал Бубликов. – Большие заводы еще держались и держатся, залезая в неоплатные долги, ибо стоимость производства сплошь и рядом превышает контрактную плату, но мелкие промышленные предприятия закрывались десятками»[630]. Производство в реальном секторе дезорганизовалось скачкообразно.
Нокс скрупулезно сообщал в Лондон информацию о российских экономических индикаторах. 1 (13) апреля после общения с членами правительства он написал: «В Петрограде объемы производства за месяц… снизились на одну или даже на две трети по сравнению с февральскими показателями. На заводах в других городах дела обстояли получше, но это только потому, что революционная волна еще не успела туда докатиться… Объемы производства на заводах упали в основном из-за того, что рабочие арестовали или изгнали инженеров, а сами большую часть рабочего времени проводили на митингах».
Через месяц Нокс аккуратно информирует свое правительство: «Объемы производства на заводах, как правило, сократились на 40 % в связи с введением восьмичасового рабочего дня, а также отказом рабочих трудиться дополнительное время в отсутствие достаточного количества квалифицированного персонала для организации дополнительных смен. В среднем до 40 % инженерного состава было изгнано рабочими с фабрик и заводов. Порой эта цифра достигает 80 %»[631]. К июню в Петрограде закрылось 20 % промышленных предприятий. К августу, зафиксирует Деникин, «важнейшие производства военных материалов понизилось: орудийное на 60 %, снарядное – на 60 %, авиационное – на 80 %»[632].
Разладился транспорт.
Бубликов и Ломоносов были в кабинете министра путей сообщения, когда из Таврического дворца «прислали для оформления подписанную Некрасовым и Керенским телеграмму: «Сообщите всем служащим и рабочим, что с согласия Временного правительства при Министерстве путей сообщения образована под председательством депутата Добровольского Особая комиссия для срочной демократизации устава о службе на железных дорогах, а также для пересмотра материальных условий труда. В частности, будет разрешен вопрос о представительстве служащих и рабочих в Управлениях дорог». Ломоносов с Бубликовым так и ахнули! «О каком «представительстве служащих и рабочих в Управлениях дорог» идет речь? Какой парламентаризм возможен в железнодорожной организации, которая должна работать как часы, подчиняясь единой воле, в которой все основано на «секундном командовании»?»[633]
Возмущался Милюков: «Чтобы подчеркнуть произвольное и демагогическое начало, водворившееся в хозяйственном управлении государством, Некрасов выпустил 27 мая знаменитый циркуляр, прозванный «приказом № 1 путейского ведомства», которым железнодорожный союз служащих получал контроль и наблюдение над всеми отраслями железнодорожного хозяйства, с правом отвода на два месяца любого начальствующего лица»[634], – возмущался Милюков. Профессиональное управление железными дорогами исчезло. «Начался развал, – писал Деникин. – В строгий и точный механизм железнодорожной службы и в центре, и на местах был введен небывалый элемент произвола случайного состава организаций, основанных по принципу большинства, а не знания и опыта»[635].
В результате мер Некрасова по демократизации в МПС, наложенных на развал правоохранительной системы, транспортная система разваливалась. Временное правительство обращалось с воззванием к армии, где говорилось, что «со многих железных дорог приходят сообщения о бесчинствах и насилиях, которые допускаются группами солдат по отношению к пассажирам и железнодорожным служащим. Занимаются чужие места в пассажирских вагонах, разбиваются в них стекла, самые вагоны переполняются солдатами до того, что в них прогибаются рессоры и лопаются оси, к служащим предъявляются, под угрозами насилия требования, противоречащие основным правилам безопасности движения поездов…»[636]
Дальше становилось только хуже. С Рязанско-Уральской железной дороги доносят, что солдаты постоянно требуют, угрожая насилием, отправлением поездов раньше срока – сообщало в мае «Новое время». Проезжающие в вагонах бросают в служащих разными предметами, нанося им поранение. Начальник Мурманской железной дороги доносит, что солдаты занимают все вагоны II класса, вытесняя пассажиров на площадки вагонов, и отказываются предъявлять билеты. На Сызране-Вяземской дороге избили начальника станции Кропачева. Хотя поезда сопровождаются военными делегатами, это часто не спасает пассажиров от буйства солдат»[637].
Печальная картина наблюдалась даже на элитной линии Петроград – Царское Село, которой пользовалась княгиня Ольга Палей: «Железная дорога стала пыткой. В первом классе расхристанные солдаты оскорбляли дам, желавших сесть. Оконные окна в вагонах были разбиты, обивка с диванов содрана. Количество вагонов за нехваткой топлива сократили, пассажирам приходилось ехать стоя, в давке»[638].
Дезорганизован был не только пассажирский и товарный железнодорожный транспорт, но и общественный тоже. Газета «Копейка» 17 марта: «Вчера вместо обычных 700 вагонов трамвая работали только 350. Поэтому – страшная толкотня»[639]. Бубликов констатировал: «Трамваи в Петербурге при 5-копеечной плате были исключительно доходным предприятием. Теперь, хотя они работают так, что публика стоит в три ряда, висит на подмостках, они стали при 15-копеечном тарифе дефицитным делом. Но зато кондукторши получают по 300 рублей в месяц. Та же картина во всех государственных предприятиях и учреждениях. Товарные тарифы повысили сперва в три, а потом даже в четыре раза, и все-таки дороги едва сводят концы с концами»[640].
Развал в промышленности и на транспорте сделал бессмысленной биржевую торговлю, которая просто сошла на нет. «25 февраля состоялось последнее официальное биржевое собрание и вышла официальная биржевая котировка. 27 февраля биржевики собрались в помещении биржи в довольно ограниченном составе, причем единогласно было принято решение не совершать никаких сделок и оставить в силе котировки 25 февраля… С 27 февраля официальных собраний не происходило. Аналогичное положение сложилось и в Москве. После приостановки биржевых собраний неофициальные сделки хотя и имели место, но в очень ограниченных размерах и лишь с некоторыми бумагами»[641].
Финансы России не могли себя чувствовать лучше, чем экономика в целом. Тем более что занимавшийся ими Терещенко был не типичным министром финансов: «За три месяца, что он стоял во главе Министерства финансов, он ни разу не удосужился принять доклад от Директора Департамента государственного казначейства – этого главного бухгалтера государства Российского!.. В то время, когда поддержание финансов государства являлось делом первейшей важности, мы побоялись, страха ради иудейска перед улицей, поставить во главе ведомства авторитетного банкира или экономиста-практика, предпочтя взять юношу без всяких знаний и без опоры в стране. Естественно, что для «укрепления» своего «завоевания революции» – министерского портфеля – он должен был начать с первого же дня раздачу государственных средств, ведь надо же было быть «приятным». И раздача началась»[642].
В марте эмиссия достигла своего исторического максимума, в апреле снизилась, но затем стала разгоняться бешеными темпами, превзойдя дореволюционный уровень в 4 раза. До октября будет напечатано 6 млрд 412 млн рублей царских образцов. И уже весной были запущены в обращение собственные деньги упрощенного дизайна – кредитные билеты достоинством в 250 рублей (двуглавый орел на них был лишен императорских регалий) и 1000 рублей с изображением Таврического дворца, за что их называли «думками»[643]. Летом стали печатать казначейские билеты достоинством 20 и 40 рублей – неразрезанными блоками по 40 знаков, без номеров, подписей и года выпуска. «Появились новые деньги, сразу же названные «керенками» в честь их создателя, – вспоминал Вертинский. – Они были маленькие, имели жалкий вид и походили на этикетки от лекарств. Спекулянты стали сразу «зарабатывать» их целыми простынями»[644]. Позднее «керенки» станут популярным видом обоев в деревнях. Предшественник Гознака был едва ли не единственным предприятием в России, резко увеличившим объемы производства. К октябрю покупательная способность рубля снизилась до 6–7 дореволюционных копеек.
Деньги старых образцов стремительно вымывались из обращения и прятались в кубышки: особо ценились «катеньки» – 100-рублевые купюры с изображением Екатерины Великой, в которых предпочитали хранить свои сбережения те, у кого они еще сохранились. Много денег скапливалось в деревнях: в условиях товарного дефицита крестьянам не на что оказалось их тратить. Так при безудержной эмиссии в стране не оказалось денег. Во множестве губерний и городов власти, предпринимательские организации стали печатать собственные эрзац-деньги, чеки, марки, боны, только усугубляя финансовую катастрофу[645].
Особые надежды на решение финансовых проблем Временное правительство связывало с Займом свободы, с помощью которого планировалось привлечь 3 млрд рублей (один день войны обходился в 50 млн). Условия займа предусматривали 5-процентный годовой доход, выпускной курс – 85 рублей за 100 номинальных. Подписка была открыта 26 апреля, заем должен был стать, словами Терещенко, «лучшим доказательством доверия общества к новому строю и его представителям»[646]. Покупка облигаций займа становилась проявлением патриотического порыва. Свой вклад внесет и Николай II. Только к октябрю заем на 3 млрд был осуществлен. «Однако, несмотря на внешний успех, эмиссия не принесла ожидаемого результата, так как оплата облигаций производилась населением большей частью не наличными деньгами, а краткосрочными обязательствами казначейства… Произошел в итоге лишь перевод краткосрочного долга казны в долгосрочный»[647], – замечает директор Института российской истории РАН Юрий Александрович Петров. За это время и рубль обесценился в несколько раз.
Но может дополнительные доходы способна была дать налоговая система? Временное правительство устами князя Львова сразу же заявило о неизбежности повышения налогов из-за больших военных расходов, обещая при этом «стремиться к облегчению налогов более справедливым их распределением»[648]. Когда в мае в кабинете появятся социалисты, налоговая политика, как и политика в отношении предпринимателей, предельно прояснилась. Скобелев, возглавив министерство труда, в своей первой речи заявил: «Если промышленники действительно хотят довести русскую промышленность до конца войны, то они обязаны в эту критическую минуту отказаться от прибыли»[649]. 12 июня были приняты законы о повышении подоходного налога, о единовременном налоге на доходы и об обложении сверхприбыли (от военных контрактов). «По закону Шингарева три основных налога с торгово-промышленных предприятий – подоходный (до 30 %), временный подоходный (тоже до 30 %) и на военную прибыль (до 80 %) – могут достигать в сумме 90 % от «податной прибыли»… Прибавьте сюда налоги земские и городские – и вы увидите, что по закону Шингарева получение прибыли есть иногда вещь рискованная»[650]. Петров считает: «Эти законы, предусматривавшие громадное повышение налогов на имущих россиян, явились беспрецедентным актом не только российской, но и мировой налоговой практики». Никогда и нигде – ни до, ни после – на планете Земля не устанавливали подобную налоговую планку.
Как хорошо известно, повышение налогов далеко не всегда приводит к росту их собираемости. Чаще – наоборот. К августу поступления по земельному налогу сократились на 30 %, с городской недвижимости – на 40 %, квартирный налог – на 43 %, промысловый – на 19 %[651]. В сентябре Керенский констатировал невозможность администрировать введенные в июне налоговые законы. Их реанимируют уже большевики.
Внешнеэкономические связи и займы совсем не покрывали потери и потребности бюджета. Деньги в революционную Россию не потекли. У европейских союзников их не было, а у США своих проблем хватало. Всего от союзников Временное правительство получит займов на 2 млрд рублей. Государственный долг России к октябрю увеличился до 39,4 млрд рублей, из них 7,2 млрд составлял внешний долг, 32,2 млрд – внутренний[652].
Товарные поставки тоже не демонстрировали большой положительной динамики. Даже заказанная и оплаченная продукция в Россию поступала тончайшим ручейком. На март-май Великобритания выделила пароходы грузоподъемностью в 43 тыс. т вместо обещанных 122. Позднее предоставление британских судов для перевозки заказанных Россией в США грузов вообще прекратилось, хотя только в американских портах скопилось 200 тысяч тонн различных грузов, предназначенных для нашей страны.
Но и поставленные в Россию товары далеко не всегда достигали конечного адресата. Во Владивостоке и Архангельске иностранцы все чаще натыкались на горы неразгруженных и не вывезенных товаров, что было неудивительно с учетом перманентных забастовок портовых рабочих и паралича транспорта. К началу лета, отмечал Деникин, «ввоз военного материала через Архангельск, Мурманск и, в незначительной степени, через Владивосток несколько оживился; но, в силу трудных естественных условий морских путей и малой паровозоспособности сибирской магистрали и мурманской дороги, не получил надлежащего развития, достигая всего лишь 16 % общей военной потребности»[653].
Аграрную политику новой власти тоже трудно назвать осмысленной. В декларации и целях правительства от 2 марта земельный вопрос вообще не был упомянут. 4 марта Исполком Петросовета предложил проект создания Общегосударственного продовольственного комитета, который затем был почти буквально претворен в жизнь постановлением Временного правительства от 9 марта. Комитет, в который были делегированы представители из Петросовета, Всероссийского крестьянского союза, предпринимательских организаций, возглавил министр земледелия. Сельскохозяйственная политика распадалась на два направления: продовольственное обеспечение и земельная реформа.
Продовольственное снабжение – по сравнению с «голодным» февралем – разладилось сразу. «Петроградский Листок» писал: «24 марта хлеб будет выдаваться исключительно по карточкам. Этот первый шаг карточного распределения, к сожалению, совпал с моментом наибольшего оскудения запасов муки… Обыватель сейчас мечется в поисках обуви, готов платить за нее сколько угодно, но не находит того, что ему нужно…»[654]. То же в Москве: «Несмотря на увеличившийся подвоз муки в Москву, хвосты у булочных и мучных увеличиваются с каждым днем, причем больше половины ожидающих в очереди уходит без хлеба. Стояние в хвостах и дежурство у булочных уже начинается с 3–4 часов утра»[655].
Вопреки отчаянному сопротивлению торгово-промышленных кругов, 25 марта вышел закон «О передаче хлеба в распоряжение государства»: «Все количество хлеба, продовольственного и кормового, урожая прошлых лет, 1916 года и будущего урожая 1917 года за вычетом запаса, необходимого для продовольствия и хозяйственных нужд владельца, поступает со времени взятия хлеба на учет в распоряжение государства и может быть отчуждаемо лишь при посредстве государственных продовольственных органов… Государство обязуется оплатить весь отчуждаемый хлеб. Порядок оплаты хлеба определяется особой инструкцией. Доставка хлеба на станцию или пристань обязательна для владельца… Для сдачи хлеба владелец обязан хранить его за свой риск и страх и нести за сохранность хлеба гражданскую, а в надлежащих случаях – уголовную ответственность. У лиц, отказывающихся от добровольной сдачи хлеба, реквизиции производятся на основании особой инструкции»[656].
В губерниях, уездах, городах и волостях создавались собственные продовольственные комитеты, руководившие общим продовольственным делом и снабжением населения. Губернские комитеты получили полномочия устанавливать порядок сдачи хлеба, реквизировать продукцию, устанавливать продажные цены.
Правительство фактически установило государственную монополию на торговлю хлебом, не только предписав крестьянам сдавать зерно по твердым ценам, но и введя карточную систему на все основные продукты питания. Таким образом, частная торговля хлебом де-факто окончательно ликвидировалась.
Состоявшийся в апреле Чрезвычайный съезд представителей биржевой торговли и сельского хозяйства протестовал. Делегаты съезда готовы были смириться с твердыми ценами, но не с госмонополией, исключавшей рыночные механизмы и торговый аппарат, что обрекало страну на товарный голод. В апреле столица получила только треть от потребного объема продовольствия: крестьяне хлеб придерживали, на железных дорогах участились грабежи составов с продуктами.
«Новое время» писало 14 мая: «Все рецепты, осуществления которых добивались г. г. Шингарев и Гозман, осуществлены. Созданы продовольственные комитеты, введена хлебная монополия и карточная система, запрещены всякие частные сделки на хлеб, уничтожена одним взмахом пера вся частная торговля хлебом. На бумаге выходило все удивительно стройно. А на деле?… В стране трехлетние запасы продовольствия, не вывезенные за границу, а хлеба нет и нет. Причина же этого безобразия заключается в том, что наши продовольственных дел мастера захотели заменить частную инициативу продовольственным чиновником»[657].
Крестьянство откликнулось на попытку отобрать у него зерно по фиксированной цене отказом от поставок, тем более что промышленность перестала производить нужные им товары. Так, в 1915 году в Сибири было произведено 204,2 млн пудов хлеба, доставлено по железной дороге в европейскую часть страны 80 млн. В 1917 году вырастили 416,4 млн пудов, а доставили только 39,5 млн[658].
Правительство вроде бы пошло навстречу производителям. Циркуляр Министерства продовольствия от 27 июля предлагал губернским продовольственным комитетам привлечь к заготовке хлеба частные предприятия. Однако до его реализации дело не дошло, хлеботорговые объединения вытеснялись на обочину[659]. «Впечатления от еды теперь главные, – замечал Розанов. – И я заметил, что, к позору, и господа, и прислуга это равно замечают. И уже не стыдится бедный человек, и уже не стыдится горький человек»[660].
Под аграрной реформой в соответствии с установками либералов и социалистов понималась исключительно конфискация помещичьей земли, чего добивалось и крестьянство, которое повсеместно восприняло революцию прежде всего как начало реализации мечты о «черном переделе», ожидая только сигнала сверху на захват. Правительство вообще никаких сигналов не посылало, поэтому поначалу крестьянские беспорядки не приобрели массового и ожесточенного характера: прибирали к рукам земли крестьян-единоличников, разоряли уединенные усадьбы, растаскивали зерно. 15 марта в связи с началом аграрных волнений Московское общество сельского хозяйства обратилось к Временному правительству с настоятельным требованием «успокоить крестьянство», дав сигнал о начале решения вопроса о земле сверху, пока его не начали решать снизу.
Правительство 19 марта выпустило постановление, где говорилось, что «земельный вопрос составляет самую серьезную социально-экономическую задачу переживаемого ныне исторического момента», но он «не может быть проведен в жизнь путем захвата… Земельный вопрос должен быть решен путем закона, принятого народным представительством». То есть Учредительным собранием. А дальше начались дискуссии. В апреле для разработки теоретических основ реформы была создана Лига аграрных реформ, в состав которой вошли представители экономической мысли из Вольного экономического общества, Московского общества сельского хозяйства, Всероссийского земского союза и других общественных организаций и аналитических центров. Людей от земли не было. Экономисты в Лиге быстро распались на два лагеря – либеральный и социалистический.
Либералы призывали к рациональной организации крестьянского хозяйства, ликвидации нерентабельных помещичьих хозяйств путем их выкупа за государственный счет и передачи малоземельным и безземельным крестьянам. Хорошо отлаженные крупные хозяйства предлагали не трогать. Социалисты же настаивали на том, чтобы все без исключения помещичьи земли отобрать и прирезать крестьянам, но готовы были обсуждать, как это сделать: за выкуп или даром, добровольно или силой. Государство должно было гарантировать каждому «право на землю» и производить «равнение земли»[661].
«Крестьян подкупали обещаниями земли. Как будто их могли сделать богатыми те 50 миллионов десятин помещичьей земли или 80 миллионов всякой вообще некрестьянской земли, которые ныне подлежат распределению между 40 миллионами крестьянских «дворов», особенно если вспомнить, что помещики платили за обработку своей земли – тем же, в конце концов, крестьянам больше, чем крестьяне получали валового дохода от «распределенной» помещичьей земле. Ведь многополью, всякой усовершенствованной культуре, всему тому, что повышало урожайность помещичьей земли до 90-100 пудов на десятину против 50–60 пудов на земле крестьянской, всему этому – крест?»[662] – справедливо интересовался Бубликов.
Но на такие «мелочи» внимания не обращали. Керенский рассказывал, что «меры, предложенные Временным правительством, носили революционный характер, ибо предусматривали полную передачу земли тем, кто ее обрабатывает. Всего через три недели после падения монархии новое правительство опубликовало декрет об аграрной реформе… Временное правительство стремилось предоставить разработку важнейших деталей реформы именно тем, кто в ней был более всего заинтересован. Для этого был создан Главный земельный комитет с отделениями по всей стране, члены которого выбирались на основе нового избирательного закона»[663]. Одновременно с Главным земельным комитетом 21 апреля учреждались (или утверждались ранее возникшие) губернские, уездные и волостные земельные комитеты в составе представителей общественности и чиновников. Перед ними ставилась задача подготовки земельной реформы и принятие «неотложных временных мер, вплоть до разрешения земельного вопроса Учредительным собранием»[664].
В результате ситуация быстро вышла из-под контроля Временного правительства. Для непримиримой оппозиции это было очередным подарком. «Подстегиваемый пророками министр земледелия Шингарев предписал создать на местах земельные комитеты, предусмотрительно не определив их функций и задач, – замечал Троцкий. – Крестьяне вообразили, что комитеты должны дать им землю. Помещики считали, что комитеты должны оградить их собственность. Так на шее февральского режима с самого начала затягивалась мужицкая петля, более неумолимая, чем все остальные»[665].
Известный в то время писатель Иван Федорович Наживин делился ощущениями: «Я, как и все, приходил в ярость при виде чиновничьей деятельности, но когда увидел я близко деятельность новых чиновников от революции, затопивших страну потопом безграмотных бумаг, поднявших цену на хлеб прямо до сказочных размеров, сломавших все и вся, те старые чиновники стали мне казаться буквально светлым сонмом каких-то мудрецов. У них все же был опыт, мудрая осторожность, традиция, наконец, просто известное профессиональное приличие, что ли, которое обязывало их к известной порядочности. Но что возделывали это новоявленные опекуны и строители земли русской»[666].
