Вячеслав Демченко
Четвертый бастион
Однако следует помнить, что вплоть до окончательного ввода в боевой обиход более точного и дальнобойного нарезного оружия полевая тактика определялась исключительно суворовским выражением: «Пуля – дура, штык – молодец!» Все в конечном итоге решала обыкновенная рукопашная свалка. Тем более в условиях осады, когда наступление велось плотными массами пехоты – колоннами и противодействовать ему можно было только так же, попросту навалившись в ответ всей кучей.
Так что резервы осажденных вполне вынужденно накапливались на бастионах в тех же батальонных колоннах по тысяче человек. И никакой тут тактической отсталости русского устава. Вынужденная необходимость.
Печальным примером таковой может служить случившаяся вскоре вторая бомбардировка Севастополя, когда, только оставаясь на бастионах в ожидании штурма, сухопутная армия потеряла более 6000 человек.
* * *
Илья Ильич сообразил, что его гренадеры сейчас не видят своего офицера, к которому кроме редкого уважения питали и чувства сродни сыновним. «Ну и нечего мне им лишний раз показываться и подвергать их чувства излишним испытаниям», – решил штабс-капитан, тем более что весьма серьезное испытание вскоре предстояло ему самому.
Он направился в сторону вала, по склону которого то и дело катились, остывая, раскаленные ядра, растерзанные плетеные туры, а то и тела матросов в куцых шинелях, не менее истерзанных, после чего по дощатому трапу взбежал наверх, на батарею, прозванную «Андромедой» по кораблю, с которого сняты были для нее орудия. Тут в артиллеристских двориках, сложенных из дикого камня на глине, громыхали чугунные пушки и, словно пекари на адовой кухне, в одних рубахах управлялись матросы-артиллеристы 32-го экипажа. Здесь же стояли, сидели и палили поочередно, высовываясь поверх развороченного бруствера из мешков с песком, Тобольского полка ротные штуцерники[8].
Минут через пять расспросов и глухонемых объяснений…
– Может, вам офицерика, ваше благородие? – спросил один из штуцерников, седоусый почти старик с номерными погонами, не особо отвлекаясь от заколачивания пули Минье в семилинейное «переделочное» ружье, стуча камнем по шомполу. – А то там висит один, при золотых эполетах, на втором нумере, – он махнул камнем куда-то позади себя.
– Благодарствую, – простонародным манером поблагодарил штабс-капитан и, ухватив за плечи с контрпогончиками синюю французскую шинель, прокряхтел: – Этот вполне сойдет.
Ухваченный Пустынниковым французский вольтижёр[9], распластавшийся поверх дырявых мешков, нехотя пополз туда, куда так стремился при жизни и вот наконец достиг цели. Уронив с рыжей макушки красное кепи, он свалился на дощатый настил под ноги штабс-капитана. Глухо звякнул тесак в кожаных ножнах.
Илья скептически осмотрел трофей: «Черт его знает, как вообще француз взбежал на вал, будучи продырявлен пулей? Из одного только рвения, должно быть».
Влетев в распахнутую «крымскую» шинель с капюшоном, круглая пуля русской гладкостволки, разворотив грудь пехотинца, образовала в спине кровавую язву величиной с алтын. Но, к счастью, на покойнике узлом под воротник была повязана теплая накидка. Как раз если забросить пелериной за спину, то и не видно будет…
– Вот что, дети дядьки Черномора, – спустя пару минут обратился «воскресший» французский пехотинец к прислуге, суетившейся вокруг «длинной» 36-фунтовой корабельной пушки.
«Дети дядьки Черномора» – это обращение к морякам с затопленных кораблей было самое подходящее, ведь «самотопами», как поначалу бывало, их уже мало кто осмеливался назвать. Всем стало очевидно, что оборона города во многом на плечах «самотопов» и держится.
– Запыжуйте-ка пороху поболе на холостой выстрел, – попросил «воскресший» француз.
Штабс-капитан зачерпнул пригоршней воду из кадушки, из которой временами окатывали орудийный ствол, но утерся рукавом шинели, выпачканной в земле, и даже растер грязь тут и там с привычностью театрального грима. Должно быть, чтоб более походить на траншейного сидельца-пехотинца, чем на невольного артиллериста бастиона.
– Ну-с?
Почернелый от пороха и банно-мокрый фейерверкер пожал плечами и, видимо, в силу усталости безразличный ко всему, кроме линейки бестужевского прицела, молча кивнул канониру.
Тот, бросив вкручивать в бомбу свинцовую трубку взрывателя, подал пороховой картуз.
Многопудовая пушка, возвращать которую после отката должны были дюжина человек, с оглушительным грохотом отскочила на колесном лафете как игрушечная, метнув из жерла саженый язык пламени и бурно разрастающиеся клубы порохового дыма. В дыму, огладив напоследок пшеничные усики большим и указательным пальцем, растворился новоявленный француз, приподняв обугленный пеньковый щит амбразуры и оставаясь совершенно незамеченным со стороны неприятеля.
NOTA BENE
Тыща шагов против трехсот
Переделке для стрельбы пулей Минье расширительного типа подверглись в основном пехотные капсюльные ружья образца 1852 года, но, как показала боевая практика, переделку гладкоствольного ружья в нарезное никак нельзя было назвать удачной.
Командир 1-й карабинерной роты Алексопольского егерского полка В. Зарубаев писал: «У введенных у нас во время осады, переделанных в нарезные, ружей французские пули Минье после двух или трех выстрелов не входили в дуло. Солдаты загоняли пулю ударами камня по шомполу. Шомпол гнется в дугу, а пуля не поддается. Колотили, как в кузнице. Солдаты приносили сальные огарки, смазывали пулю, но все не помогало. Ружья, переделанные в нарезные, раздирались по нарезам. Немудрено, что в таком положении офицеры приходили в отчаяние, а солдаты бредили изменой».
Занятые французами ложементы
– Что, приятель, близок локоть, да не укусишь? – мимоходом спросил французский вольтижер французского же фузилера[10], проворно лавируя в извивах ложемента.
– Ah? – не понял тот чуждого уху афоризма, пусть и прозвучавшего на чистейшем французском языке, поэтому, опустив штуцер Тувенена, проводил незнакомца недоуменно-хмурым взглядом.
В ложементах, с таким трудом отбитых у русских в порядке возмещения за неудачную попытку захватить бастион, – впрочем, привычно неудачную, – кипела работа. Летели груды земли с бруствера, переносимого на другую сторону; выкорчевывались туры со щебнем, чтобы быть противопоставлены бастиону; звенели кирки, ломая под ногами скалу; глухо шлепались друг на друга поднесенные мешки с песком. И, само собой, ради острастки, то и дело в сторону бастионного вала, ощетинившегося жерлами пушек в амбразурных гнездах, палили подвезенные с французской параллели полевые орудия. На апокалипсические свалки трупов никто особого внимания не обращал, едва удосужившись перебросить за бруствер безжизненное тело то в синей французской, то в серой русской шинели.
Особо не понравилось штабс-капитану Пустынникову, что саперы неприятеля взялись закладывать прорехи в укреплении не чем-нибудь, а ломом известняка, который достаточно легко добывался тут же – стоило только громыхнуть кайлом по желтоватой слоистой скале под ногами, чтобы получить порядочный пласт камня. Не понравилось, поскольку тут же в скале тянулся замазанный глиной, неприметный с виду штроб с проводом в вощеной оплетке, который вел к фугасу, зарытому на глубину двух саженей посреди ложементов. Не ровен час, докопаются.
На фальшивого француза никто пока не обращал внимания, если не считать капрала с двумя золотыми нашивками на предплечье, рявкнувшего вдогонку на предмет: «Шатаются тут бездельники!» Но у «мосье» Пустынникова в руках была саперная кирка с локоть длиной, прихваченная у зазевавшегося французского пионера[11], и слишком уж озабоченный вид, чтобы можно было придраться к нему толком.
«Черт, так и есть», – потер Илья раскрасневшийся шрам на лбу, завернув за угол ложемента, петлявшего зигзагом по всем правилам фортификационного искусства.
Раскрошив изъеденную временем известняковую плиту цвета порыжелой кости, французы чудом еще не заметили обрывок провода, присыпанный каменной крошкой. Впрочем, найти его – вопрос времени.
Неровной плиткой известняка двое бородачей-егерей[12], скинув шинели и ранцы из рыжеватой телячьей кожи, закладывали провал, образовавшийся в ряду погрудных корзин с землей. Плитку для сего добывали тут же по мере необходимости, и это предвещало, что вот-вот обнаружат толстый провод.
– Эй, эй! Это мое! – вскрикнул Илья, бросившись к «каменотесам» и бесцеремонно их расталкивая. – Я первый увидел! Этот русский империал мой!
– Ничего подобного, мой! – мгновенно и весьма по-французски отреагировал первый бородач, крутясь на месте как ужаленный. – Я тут копаю! Какой империал?
– Да где ты его видишь, черт тебя дери? – чуть более трезво отозвался второй, не столько выискивая пресловутое сокровище под ногами, сколько следя за поисками штабс-капитана ревнивым взглядом голодной кошки. – Покажи.
– Изволь! – распрямился Илья.
Монета в полфранка, завалявшаяся в «трофейных» красных шароварах, блеснула, подпрыгнув в ладони Пустынникова раз, другой, показавшись империалом лишь из-за мародерского ажиотажа, которым оказались охвачены егеря…
На третий раз – в то мгновенье, когда монета, кувыркаясь, подскочила в воздух – свет померк в зеленых глазах первого бородача от сокрушительного удара снизу вверх по носу. Отлетев назад, зеленоглазый завалил плод своих недавних трудов – хлипкое еще сооружение из известняка.
Второму бородачу досталось и того более. Едва обернувшись, штабс-капитан наотмашь ударил коротким кайлом, и острый конец с хрустом вонзился в висок француза.
NOTA BENE
«Все промелькнули перед нами…»
Французская инфантерия, согласно линейной тактике, разработанной еще в конце XVI – начале XVII века в нидерландской пехоте, где квадратные колонны были заменены построениями в шеренгу, отличалась подвижностью и быстротой действий как на театре войны в общем, так и на поле сражения в частности.
В немалой степени – благодаря разделению самой пехоты по роду ее действий.
Заметное место занимали вольтижеры – лучшие стрелки в батальоне. Во время атаки они действовали как застрельщики, метким огнем расстраивая боевые порядки противника. Их основными задачами было уничтожение офицеров, знаменосцев и музыкантов. Ну, не любили отчего-то французы в середине XIX века музыку, хотя как-то не совсем понятно, кто мог расслышать грохот барабанов и рев труб под грохот артиллерийской канонады.
Основная, самая многочисленная часть полка состояла из фузилеров, чья задача была большими массами в плотных строях вести боевые действия с противником. Собственно, это они доказывали, что «штык – молодец».
Наконец, егеря являлись элитой – старые, опытные и выносливые воины, отлично знавшие свое дело. Обычно рота егерей состояла из высоких крепких людей, способных возглавить батальон при атаке и увлекавших за собой всех остальных пехотинцев. Это были самые стойкие солдаты. То, что они бросятся в панике отступать вопреки приказам командования, было практически невозможным.
Почти аналогом им были гренадеры, но со своей спецификой – по крайней мере до того времени, как метание довольно увесистых ручных бомб – гранат – оставалось делом, посильным далеко не каждому пехотинцу. Такой себе толкатель ядра, приближаясь к античности и более поздним немецким опытам…
Аналогичное разделение на тот момент существовало в пехоте всех европейских армий. В русской, например, в качестве егерей употреблялись не только собственно егеря или гренадеры, но и «черноморские пластуны».
IV бастион
– Что за пыточное удовольствие стоять в виду неприятеля как истуканы? – ворчал Виктор в стриженые усы негромко, но так, чтобы быть слышимым своим почитателем и хроникером – прапорщиком Федором Лионозовым, юношей, вечно толкавшимся подле, но о должности и обязанностях которого никто не мог ничего сказать определенно.
Записки русского хроникера
Репутация лейб-гвардии поручика В. Соколовского была почти скандальная. Почти, поскольку некоей грани, после которой ничего не оставалось, как сослать героя скандала на офицерскую гауптвахту, Виктор никогда не преступал. Да и потом, у кого рука поднимется третировать этакого хвата и любимца как Марса, так и Гименея? Еще сочтут за угрюмую зависть к известности, которой пользовался адъютант командира 2-й оборонительной дистанции.
Это была уже не просто известность, но своего рода слава. Редкостный храбрец, безразличный к почитанию своей доблести, скучающий в столовых с видом байроновского Чайльд Гарольда! Властитель дум и сердец гарнизонных девиц, словно сошедший со страниц романа! Герой, опаленный трагическим жизненным опытом, несмотря на самую привлекательную юность. Как говорил поэт:
Но вдруг в расцвете жизненного мая
Заговорило пресыщенье в нем…[13]
* * *
Нововведенная двубортная шинель, распахнутая так, что виден был парадный белый мундир – полукафтан с золочеными пуговицами… Кривая драгунская сабля, придерживаемая правой рукой в лайковой перчатке… Венчающий голову башлык из верблюжьей шерсти, концы которого замотаны вокруг шеи… И, главное, пронзительный взгляд карих, но по-звериному рыжеватых глаз под космами смоляных волос, налипших на лоб… Из-за всего этого лейб-гвардии поручик Соколовский производил впечатление этакого буревестника, залетевшего на бастион по воле ветра, – неукротим, невозмутим и непредсказуем.
– Что, разве тут не довольно войск? – опять спросил он поэтическим слогом как бы сам себя, но так, чтобы его услышали и в колонне 1-го батальона Тобольского полка, изнывающего в резерве.
Разбрызгивая лужи быстрым шагом, Виктор проследовал к редуту, оставив за собой шлейф волнения и предчувствий, а по колонне и впрямь прошел ропот возбуждения: кто-то принялся усердно затягивать наплечные ремни подсумков, кто-то – подстегивать полы шинели для бега на «ура!», кто-то ограничился радостной толкотней локтями в бока соседей.
Унтера засуетились, призывая солдат к порядку, пока не выровнялись штыки над серыми суконными бескозырками.
Обер-офицеры сбились в маленький кружок, жадный до новостей, и, хоть новостей пока не было, мнений и суждений о ближайшем будущем стало хоть отбавляй. Обсудить было что.
На бастион поручик явился с поручением от командира второй дистанции генерал-майора Шварца, но можно было подумать, что по своей воле и по меньшей мере с инспекцией.
– Генерал-майор просил по возможности выбить неприятеля из ложементов, – с ходу озвучил он поручение командира дистанции и, срывая перчатки, тут же добавил от себя: – И мне кажется, такая возможность налицо. Француз еще не укрепился. В резерве без малого полк…
Чтобы убедиться в этом, он вскочил на земляную ступеньку, по пояс возвысившись над бруствером, уперся кулаками в мешки с землей и зорко осмотрелся… совершенно игнорируя вгрызающиеся в гласис редута ядра.
Отпрянул, только когда, выбросив фонтан бурой земли, граната лопнула совсем подле и пороховой дым затянул панораму.
– Пожалуй, так и доложу его превосходительству, – соскочил он со ступени. – Но…
Поручик, словно соображая, похлопал лайковой перчаткой о ладонь и, прежде чем командир бастиона нашел, что ответить, выдал свое соображение. Впрочем, это соображение не отличалось ни новизной, ни оригинальностью стратегического замысла.
– Отчего не предпринять вылазку, Павел Сергеевич? Я бы возглавил, – добавил Виктор так, будто обещал существенное подкрепление.
Впрочем, тон при этом выдерживался вполне умеренный, мол: «Ежели что, тогда возглавлю… а так-то готов и уступить лавры, кому они нужнее будут».
Раймерс заложил руку за борт шинели, как обычно, когда требовалось обдумать что-либо, и глянул на адъютанта хмуро. Как будет преподана ситуация наверх – гадать не приходилось. Соколовский, конечно, скажет: «Возможность отбить ложементы – налицо».
В дипломатии капитан первого ранга был искушен не особо, но по опыту знал, что самую благоприятную характеристику можно преподать в таком тоне, что от чувства брезгливости не отделаешься. Вроде бы молодец и сделано все по трезвому разумению и правилам военного искусства, ан все равно выходит, что трус.
– Передайте его превосходительству, – начал было командир бастиона после минутной паузы, – что, как только прибудут второй и третий батальоны Тобольского…
Он не договорил.
На бревенчатый помост, запыхавшись, взобрался по приставной лестнице порученец с передовой батареи Крамарова.
– Ваш-бродь, – обратился пожилой прапорщик по-солдатски запросто, ткнув двуперстием в мокрый висок. – Неприятель заполняет ложементы. К французам присоединились англичане, не менее батальона, идут траншеей, так что достать никакой возможности.
Капитан Раймерс перехватил взгляд Соколовского, в котором читалось нечто даже вроде торжества, мол, говорил же: «Промедление смерти подобно!»
– Распорядитесь насчет атаки, – обернулся Павел Сергеевич к своему адъютанту-мичману с невозмутимым лицом стоика, но удержал его за локоть, прежде чем тот шагнул с помоста. – По моему приказу. Я буду сейчас на батарее.
Затем Раймерс, мельком и исподлобья глянув на Виктора, добавил:
– А вы-с отправляйтесь, голубчик, назад. Скажите Константину Марковичу, что приложим все усилия, чтоб удержать неприятеля до подхода подкреплений.
– Я, пожалуй, вернусь позже, но с более обстоятельным докладом, Павел Сергеич, – учтиво, но холодно возразил лейб-гвардии поручик, берясь за эфес сабли с серебряным темляком.
– Впрочем, как хотите-с, – хмыкнул командир бастиона, уже взбираясь по земляным ступеням на бруствер редута.
Занятые французами ложементы
Французы приняли его, должно быть, за своего дезертира, потому как, не успел штабс-капитан Пустынников пробежать по изрытой земле и полста шагов назад, в сторону бастиона, как сзади загрохотали выстрелы. Вольтижерская пуля с жужжанием пронеслась, казалось, возле самого уха.
Разглядев в серых клубах дыма синюю шинель, русские штуцерники тоже не стали особо вдаваться в соображения, что понадобилось одинокому французскому пехотинцу на наших позициях, и навстречу Пустынникову также полетели пули, но теперь русские.
– Вот черт! – штабс-капитан рухнул в ближайшую воронку. – Из огня да в полымя.
Он принялся расстегивать шинель, под которой была только белая нательная рубаха. Но, правда, оставались еще французские красные шаровары и, соответственно, повод для смущения как той, так и другой стороны. Как бы обе не вздумали его пристрелить «от греха подальше». «C’est la vie», как говорят французы, но что поделаешь?
«А это что?!» – не успев стряхнуть рукавов шинели с локтей, Илья насторожился.
Сквозь привычные грохот, вой и визг канонады, с утра безостановочно давящей на череп, ему послышался рокот барабанного боя. Рокот доносился со стороны бастиона, из-за вала, окутанного облаками порохового дыма и тучами серой гари. Атака?
Штабс-капитан вскинулся на колени.
Так и есть. Первая волна серых шинелей, пробившись сквозь клубы дыма, перехлестнула вал передовой батареи, барабанная дробь стала тонуть в многоголосом крике, перерастающем в рев «ура».
«Куда их черт несет, так не вовремя!» – обернулся Илья в сторону оставленных им ложементов. Прежде чем он метнулся на глазах изумленных фузилеров в сторону бастиона, он видел, как со стороны 1-й параллели союзников, из засыпанной наполовину траншеи потянулась вереница пехоты в красных кепи и синих, железного отлива, шинелях с бахромчатыми эполетами. С самоубийственной целеустремленностью французы шли прямо к тому месту, где под двумя саженями земли и пудами камней зловеще притих «камуфлет[14]» из нескольких бочонков пороха. Но теперь… как бы и своим не перепало.
Не раздумывая и даже забыв скинуть Crimeennes[15], так и оставшуюся в рукавах, штабс-капитан ринулся навстречу наступавшим… и снова рухнул, пропустив над головой нестройный первый залп первой шеренги своих же. Метнулся, пригнувшись, вперед, оказался перед колонной и заорал:
– Стой!
Но мыслимое ли дело остановить лавину? Уже исполненные решимости умерщвлять и умирать, солдаты даже своих-то командиров слышали не всякий раз, так что, если бы не дым, стелющийся по земле, фигуру в красных штанах, мечущуюся перед колонной, кто-нибудь непременно взял бы на мушку тяжеловесного солдатского пистоля или взмахнул бы тесаком.
Надеяться на рассудительность людей, разгоряченных предвкушением боя, как-то не приходилось. Поэтому, когда над головой Ильи, блеснув серебряным бликом, взметнулась сабля, ему только и оставалось, что выхватить из ножен свою, верней – убитого француза, пехотную шпагу.
Севастополь,
столовая князя Мелехова
– И вообразите себе, с добрую минуту наши герои бились на саблях так, что только искры летели, – вдохновенно взметнув кулак над головой, прапорщик Лионозов обвел присутствующих горящим взором, как если бы сам только что нанес сабельный удар. – И вдруг, вы не поверите, господа… – опустив кулак и прижав его к груди, воссиял прапорщик улыбкой узнавания. – И вдруг Виктор Сергеевич расслышал в горячке поединка, что противник его, француз, отчаянно ругается по-русски и самым солдатским образом!
Гомерический смех заставил трепетать свечные язычки пламени в канделябре и заглушил деликатные дамские смешки в веер.
– Вот где оказия! Да уж, печальный мог выйти анекдот, окажись кто-нибудь из них менее проворен в фехтовании, – грузный отставной подполковник от кавалерии, щеголявший в старомодном мундире со снятыми эполетами, и он же хозяин дома – князь Дмитрий Ефремович Мелехов – помотал лысеющей головой. Затем он, кряхтя, поднялся с черной крышки рояля, куда почти лег, навалившись грудью, от хохота, и, как будто ставя точку в своем веселье, хлопнул пухлой ладошкой по черному лаку, на котором плясали отраженные огоньки. Рояль отозвался благородным бронзовым гулом.
– Нет, нет… оба противника были достойны друг друга, – с иронической улыбкой произнес поручик Соколовский, образовавшись в высоких дверях столовой.
Даже тут – в зале княжеского дома, отличного от прочих на этой узкой улочке только пузатой, на деревенский манер, колоннадой портика, – чувствовалось тревожное дыхание войны, несмотря на салонное благодушие и размеренность быта, кажущуюся безмятежность и разбросанные на трельяже милые женские безделицы: кружевные перчатки, парфюмерные флаконы и лорнет, вполне бесполезный. К примеру, о войне говорило то, что на ломберном столике в зале поверх старого «Московского Меркурия» и «Ведомостей» лежал кремневый пистолет. Это оружие Дмитрий Ефремович чистил ежедневно, пусть и без всякой надежды употребить. Также можно было заметить, что с одной из пилястр в простенке меж высокими арочными окнами обвалилась капитель в виде амура – еще во время первой бомбардировки. И, наконец, армейские серые и черные флотские шинели, не поместившись в тесной прихожей, лежали грудами на подлокотниках кресел.
– А-а… друг мой! – захромал навстречу гостю князь Мелехов, раскинув объятия, в которые, впрочем, ловить Виктора и не собирался, зная наверняка, что тот как-нибудь, да уклонится. – А я тут наслаждаюсь вашим подвигом, как старый пес дармовой костью. Сами-то мы уже, увы, не лаем-с, не кусаем. А вот вы у нас действительный герой.
– Вы ко мне несправедливы, – отмахнулся лейб-гвардии поручик. – Какой герой? Что тут, право, героического? Сплошной конфуз, если подумать.
Виктор закатил глаза, очевидно пережидая протестующий шум в обществе, где партикулярного платья и военного мундира было примерно поровну – с дюжину тех и других, исключая кисею и дымку дамских туалетов.
– Не клевещите на себя, – погрозил ему пальцем один из гостей, не менее весомый в свете, чем хозяин. Он хоть и справлял какую-то чуть ли не квартирмейстерскую должность, но та странным образом позволяла ему вершить судьбы «квартирантов»[16].
Благообразный старичок с белыми бакенбардами бодро вскинулся с софы:
– Весь Севастополь только и говорит о том, как гвардии поручик Соколовский вышиб французов и англичан из ложементов IV бастиона. Инда осерчал добрый молодец, и благословения командирского не испросив…
– Врут, – по-прежнему с иронической улыбкой, но твердо повторил Соколовский, опустив взгляд карих глаз с рыжинкой. – Во-первых, исключительно по приказу Павла Сергеевича; а во-вторых, Бог свидетель, я был всего лишь очевидец события. Подлинный же герой был другой, а я со своим ажиотажем только путался у него под ногами. Что ж ты врешь, любезный? – обернулся он к Лионозову, тут же состроившему комическую гримасу раскаяния.
Пристыдив приятеля, лейб-гвардии поручик прошел к хозяйке и, сунув фуражку в белом чехле под мышку, поцеловал руку в пышной манжете, рябую от старческих родинок.
– Наши ребятушки ловко били врага в ложементах, – продолжил Соколовский. – И верно, вести их в бой было сущим удовольствием.
Прикладываясь к ручкам дам и девиц, он не забывал всякий раз, распрямившись, отбросить назад густые волосы вороньего отлива.
– Мое почтение… – поручик пожал крепкую ладонь моряка с эполетами капитана второго ранга, после чего, наконец, перешел к самой сути рассказа. – Но надо отметить, что неприятеля мы били уже битого… pardon за тавтологию.
– Это как? – вскинул белесые брови моряк.
– Именно. Перед этим в ложементах разорвался камнеметный фугас, приведенный в действие подлинным героем дня, – адъютант Соколовский развел руками, как если бы сожалел, что не сам был тем героем. – Но вам, сдается, его историю уже рассказывали? – Виктор обернулся на Лионозова.
– Во всех подробностях, – подтвердил Федор. – О похождениях бравого штабс-капитана уже доложили-с. О смелом его маскараде, одураченных французах и красных штанах, едва не стоивших ему жизни.
Как-то сам собой подвиг штабс-капитана Пустынникова стал в обществе приключением, вызывающим больше веселья, чем сочувствия, тогда как суровая и подлинно героическая проза в лице генеральского адъютанта заставляла сильнее биться чувствительное сердечко.
Тяжело опустившись в кресло с резной спинкой, Соколовский поморщился, скрывая ото всех не то смертельную усталость, не то рану, втайне перевязанную, чтоб не отправляться с позиций в госпиталь.
– А что, где он сам? – оглянулся Виктор из кресла. – Я пригласил нашего героя, чтобы еще раз и публично просить у него прощения.
– Но… за что ж вам извиняться? – раздался девический голос, сорвавшийся на первом слоге, должно быть, от волнения.
– Что по горячности своей едва не сорвал его замысел, – ответил Виктор, нарочито не оборачиваясь, но знал, что особа, задавшая столь взволнованно этот вопрос, нарядилась сегодня как-то особенно обдуманно. Весь наряд – нежно-розовая дымка на белом накрахмаленном чехле, с довоенным богатством расшитая арабесками.
Меж тем парафиновой прозрачности щечки девушки залило румянцем еще большим, чем если бы гвардеец посмотрел на нее в упор, а Соколовский добавил, улыбнувшись краем рта:
– Впрочем, мы уже и объяснились с ним на поле боя сразу, и весьма оригинальным образом.
Севастополь,
IV бастион
– Какого черта! – прорычал штабс-капитан Пустынников, невольно раскинув руки, как будто все еще сдерживал напирающую толпу пехотинцев. – Разве уже был приказ к наступлению? Откуда вы здесь прежде сигнала?
– Ежели хотите приказ, то был приказ генерал-майора Шварца, – секунду подумав, парировал лейб-гвардии поручик, также удерживающий колонну поднятой над головой саблей. – Решение было принято и командиром бастиона. А сигнал… Что еще за сигнал? – недоуменно наморщил он лоб под лакированным козырьком фуражки.
– Да вот этот… – штабс-капитан выдернул из прорезного кармана шинели газовый шарф алого перелива и, насадив его на острие французской шпаги, отчаянно замахал в сторону бастиона, отбежав от колонны на открытое пространство.
Вокруг него тут же взвились пыльные дымки вражеских пуль…
– Есть! Есть сигнал, ваше благородие! – едва не вывалился за бруствер кондуктор минного отделения Горохов, прихваченный мичманом Коганом, чтоб рассмотреть сигнал с бастионного вала.
Сам-то Коган даже на расстоянии вытянутой руки мало что мог разглядеть и едва ли видел командира бастиона – к которому обещался бежать, как только станет известно что-либо о судьбе предприятия штабс-капитана Пустынникова, – хотя капитан 1-го ранга был всего в десяти шагах от него, в орудийном дворике 32-й батареи.
Коган все же добежал, но только направленный в нужную сторону бесцеремонным тычком своего кондуктора.
– Есть сигнал, ваше высокоблагородие! – прокричал мичман, очутившись перед Раймерсом. – Можно взрывать!
– В том-то и дело, – озабоченно глянул на него Павел Сергеевич. – … Можно ли?
Он раздраженно потеребил кончик полуседого уса и махнул ладонью куда-то вниз, в оседающие облака порохового дыма. – Извольте-с видеть, этот вздорный мальчишка, генеральский адъютант, не дожидаясь приказа, вывел батальон в ложементы. Герой, куда нам, убогим-с!
– Однако они стоят, Павел Сергеевич, – оглянулся на него собственный адъютант, отняв от глаз складную подзорную трубу. – Батальон стоит перед ложементами, сразу за валом, отстреливается.
– Вот оттого и машет штабс-капитан! – оживился Коган, изображая рукой сигнал, поданный снизу алым шарфом. – Не стал бы Илья Ильич подвергать людей опасности, значит, можно!
Он осекся, услышав походный бой барабана, казалось, разметавший клубы дыма над редутом.
Все обернулись. Командир бастиона быстро вышел из орудийного дворика к краю дощатого настила, тянувшегося вдоль батарей, перегнулся далеко за жерди перил, или, по флотскому обычаю, – лееров.
– Ну, пожалуй, и впрямь можно-с, – пробормотал он спустя пару секунд в усы и, отпрянув от жердей, повторил: – Кажется, можно. Как раз тобольцы подошли. Действуйте, Антон Михайлович!
– Аарон Моисеевич, – проворчал мичман и командир минной команды, скатываясь с батареи по трапу.
Прошло совсем малое время, и земля ударила в подошвы сапог, заставив пошатнуться колонну, упрямо стоявшую под пулями неприятеля, едва прикрывшись неровностями местности, благо, что картечь полковых пушек, доставленных французами в ложементы чуть ли не на руках, до колонны не доставала, как, впрочем, и ядра тяжелых батарей, перелетавших на бастион.
Сразу после встряски громыхнуло так, что бывалые воины принялись зевать, чтоб вернуть слух, а над ложементами вскинулась и осела земля и стали разрастаться рыжеватые клубы пыли и дыма.
– Вот теперь геройствуйте, поручик, – облегченно выдохнул Пустынников, пряча шарф за пазуху нательной рубахи, совершенно потерявшей первоначальную белизну.
– А шарфик-то, пожалуй, девический? – не к месту то ли поинтересовался, то ли констатировал Соколовский, насмешливо щурясь из-под насупленного козырька фуражки, однако не дождался другого ответа, кроме предостерегающего взгляда исподлобья.
