Влас Дорошевич
Pour la bonne bouche

– Что это вы, – говорю, – нешто это бывает?

– Дозвольте, – говорит, – не прерывайте: я практикуюсь. И неприменителен ли, – говорит, – сей хозяйственный способ не только в заготовке продуктов для праздничного стола, но и к ассенизации городов?!

Тут я, признаться, даже плюнула.

– Дозвольте, – говорит, – не прерывайте: я практикуюсь. И не почтить ли, – восклицает, – нам достойную Управу Евстигнеевну за её хозяйственный способ очистки обеденного стола вставанием?

Встал и вышел. Прямо надо говорить, человек зарапортовался. Не люблю я этих гласных визитёров: очинно речью допекают. То ли дело адвокат Щелкопёров! Трижды поцеловал и спросил:

– А виновен ли, – говорит, – я буду, если Фёклу Евстигнеевну в четвёртый раз поцелую? Нет, – говорит, – не виновен, ибо буду действовать в состоянии запальчивости, без заранее обдуманного намерения и корыстной цели, а единственно в состоянии аффекта.

И ещё раз поцеловал.

И так до десяти раз себя оправдывал. Ах, какой адвокат! Всякого оправдает. Кажись, мужа зарежешь, только бы послушать, как он тебя обелять будет.

Апосля адвоката пошёл гость пресмыкающий. Который кормится. Сперва репортёр пришёл.

– Целоваться, – говорит, – целуетесь?

Одначе, я воздержалась. Поцелуешь его, а он тебя в газетах панамить будет: «Имели, – мол, – нитервьюв с такой-то, и целуется она весьма недурно».

– Нет, – говорю, – целоваться не буду, а вот скушать вы, – что вам по положению следует, – скушайте и из жидких напитков себе удовольствие сделайте.

Народ строгий и во всём порядок любит. Вот актёр, тот народ просто пьющий.

Приходил один, который в любовниках состоит, только у кого – неизвестно. Ни слова не говоря, меня за затылок и за подбородок взял. Я даже глаза закрыла. Думала, что он меня по лицу щёткой бьёт. А он, оказывается, трижды небритой бородой поцеловал.

– Вот что, – говорит, – Тёкла!

– Какая я вам, – спрашиваю, – Тёкла, ежели я Фёкла Евстигнеевна.

– Так, – говорит, – драматичнее. Давно я тебе, Тёкла, сказать хотел. Грабь мужа и поедем театр снимать.

Ах, какое об нашей купеческой сестре мнение! Будто мы завсегда мужа грабить согласны!

– Ты, – говорит, – будешь моей гордостью, моей славой. Ты, – говорит, – взойдёшь на сцену королевой, сойдёшь с неё королевой, да так и останешься королевой. Ты, – говорит, – такая гранд-дам…

Тут я его обрезала, потому, что с пансиона помню французский язык и отлично понимаю, что «гранд-дам» значит «толстая женщина».

– Ежели, – говорю, – я и гранд-дам, то смеяться над этим нечего.

Тут, спасибо, кум во второй раз на дню приехал.

– Честь, – говорит, – имею.

– Вы уж, – говорю, – вторую честь сегодня имеете!

Актёр взял и дальше поехал. Тут пошёл гость угрожающий, потому время к трём пододвигалось.

Санитар приезжал. Таково мрачно-мутными глазами посмотрел:

– Ты это, – говорит, – что же? Холеру, ракалия этакая, разводишь? Это у тебя что?

– Это у меня, – говорю, – ветчина!

– А ежели она ветчина, где же у неё установленная пломба? Какое ты, такая-сякая, имеешь полное римское право ветчину без прописки держать? Ты трихинам пристанодержательствовать? Трихинам?

И весь окорок, как был, унести хотел. Насилу отняли. Видимое дело, человек до исполнения своих обязанностей допился.

А апосля него приютский смотритель, куда муж крупу поставляет, приезжал.

Этот просто кулак казал и говорил: