Владислава Николаева
Русланиада

Она отрывает от пола голову, берётся за лоб узкой ладонью. Плотный комок пены сваливается с лица в повязку на груди. Не замечает. Мы на коленях с тряпками в руках, головы висят низко. Колдунья дико озирает комнату, будто не сама «прибиралась». Пол уж чистый, только стол разломленный стоит, окна пусты, да юродивый расселся на полу. Она садится, упираясь рукой для устойчивости, вращает глазами. Брови сходятся к переносице, вздёргивается верхняя губа, вернее одна её половина, показывая зубы. На лице держится подсохшая пена.

– Не подняли?! На полу бррросили?! Как трряпку гррязную?!

Опало у меня в груди. Не посмели. Виноваты.

Что-то вспомнила она, пронеслась у неё по обгаженному лицу туча, глаза расширились, каждый по золотнику. Вдруг как крикнет:

– СДОХНИ!

Рухнул мой сосед слева. Задышал я мелко, глаз не смея поднять, а перед самыми глазами затылок его лежит, как стоял, поклонившись, так и рухнул лбом в пол.

Хозяйка разулыбалась, зашелестел её смех. Мороз прошёл у меня по коже. Жуткий, смертный мороз. Колдунья расходилась, голова запрокинулась, шелковистые вороные волосы достали до пола, она хохотала, открыв до предела рот, так что мы, поклонившиеся, видели её белые зубы и розовую глотку.

Прибирались до ночи. Под окнами и в доме. Юродивый был с нами. Всё ни по чём. Лучше бы он помер, а не тот мой сосед. Не потому, что я его знал, нет. Мы друг друга не знаем, друг на друга не смотрим, говорить не способны. Выносили сор, труп, сбивали стол по низу досками, сверху скатертью новой покрыли, сносно стало. Стряпали на кухне ужин. В ларец провалились усталые, я, по старости – без рук, без ног. Одно благо – заснул быстро, только и чувствовал через сон боль в суставах.

Вывалился от неожиданности на зад, только глазами захлопал. Свет струится, слепя. Непривычный, не дневной… Хозяин!

Поспешно вскакиваю на ноги. Вскакиваю, как же. Поднялся, и на том спасибо.

Хозяин улыбается нам. Свет нас слепит, он, заметив, отгораживает спиной, потом ведёт на улицу. На улице темно. Небо глубокое, тёмно-синее, без звёзд. Улыбка Хозяина светится в темноте. Знаю – просто свет падает из окон на улицу, вот и блестят белые зубы. Он – выдающийся человек, наш Хозяин. Статный, добродушный, с открытым лицом и достойными манерами… Колдунья иная при нём, ласковая, услужливая, стоит у его плеча на цыпочках, заглядывает в ясные глаза, ловит каждое слово. Он обычно приобнимает её за плечи. Сегодня она не льнёт к нему, осталась где-то в доме. Мы становимся перед Хозяином в полукруг. Он вздыхает, оправляет расшитую шапочку на высоком лбу. Лицо его мрачнеет, наполняется усталостью, уголки губ траурно опадают.

«Что, что такое, Хозяин?» – думаем мы. «Что гложет тебя, что тревожит?»

Он вздыхает, отнимает руку от глаз, смотрит вдаль.

– Говорят, далеко, по другую сторону от наших гор, лежит туннель, прорытый руками и животными лапами. Идти по этому туннелю нельзя, только ползти на самом животе, вниз, вниз и вниз, не поднимая головы, пока не упадёшь в ледяной колодец, а потом надо плыть. Плыть на дно. Где-то там, в иле, спрятан серебряный ключ. Маленький, крошечный ключ, чтобы открыть люк. Люк нужно открыть и закрыть на ключ, переплыть камеру, заполненную водой. Плыть вверх, вверх, вверх, и только там, в воздушном пузыре можно будет вдохнуть. От каменного мешка пойдёт новый туннель, более узкий, проточенный в горе киркой и долотом. Нужно будет лезть вверх, вверх и вверх в абсолютной тьме. В конце туннеля будет ждать железная дверь. Она не заперта на ключ, но открыть её можно только отжав руками. Внутри, в маленькой комнатке, на алтаре, только руку протяни, стоит круглая бутыль из алмаза. Но протягивать руку нельзя – изнутри дверь не откроется. И снаружи невозможно будет её отжать, пока тело узника не истлеет. Наружу можно выбираться лишь тем же путём, повторяя всё в обратном порядке… Эх, не достать мне древний эликсир, не уберечь землю нашу ото зла…

Мы приступаем к Хозяину ближе, заглядываем в опущенные глаза. Немы мы, ничего не можем сказать, ничем утешить. Мы ловим его за руки.

«Мы готовы! Готовы помочь, Хозяин! Только пойми, что говорим тебе бессловно!»

Хозяин бледнеет в темноте, тоже сжимает пальцы на наших руках по очереди, даже на руках юродивого, пусть и ненадолго. Отвлекается, смотрит на него, распознаёт новенького. И снова поворачивается к нам, бледный.

– Как я могу пустить вас туда?

Мы пытаемся настаивать, смотрим ободряюще, улыбаемся ему.

Он со вздохом прикрывает глаза, опускает руки:

– Только ради земли нашей…

Он разрешающе поводит рукой.

Бежим со всех ног. Тело будто разламывается, трещит, как хорошо иссохшая на солнце древесина. Путь до гор неблизкий, хоть и кажется, вот они, рукой подать. Кажется, лишь кажется, что близко то, что видно из окна. Нам некогда обходить хребет. Он тянется через весь горизонт, а у нас одна ночь. Мы бежим в гору, так быстро, что удерживаемся на отвесных скосах, не припадая ниц и не цепляясь за выступы руками. Катимся со склонов бусинами бисера. Оползаем на карачках каждый куст и каждую трещину в подножии. Вдруг машет юродивый. Хромая бегу к нему, не очень-то верю, что… Точно, вход в туннель. Юродивый успевает первым. Пропускаю ещё нескольких помоложе вперёд, лезу сам. Брюхо дерёт каменьями, земля вбивается под ногти, под одёжу, в ноздри… дышать едва хватает сил, места нет как следует раздуть лёгкие, вдохнуть полной грудью – со всех сторон поджимает. Сваливаюсь за остальными в колодец, несколько раз ударяюсь головой о стенки, кожу опаляет холод. Что-то скользкое проныривает под вздувшуюся пузырём рубаху, жалит под грудью. Жмурюсь от боли, но не раззеваю рта. Чёрное дно копошится, движется. Не один ил там. Серебряный ключик находят без меня. Спешу к люку, уж в глазах мутнеет, скорей, скорей… Плывём вверх во тьме. Воздух ожигает мокрое лицо. Карабкаемся по скользким стенам, нечто кидается на голову, нечто кусает за пальцы. Рот раззявлен, тяжело вдыхает, но кричать не может – немой. И прочие рты вокруг немые. Стенки сужаются, о спину отирается чья-то спина. Стараясь не мешать друг другу, продвигаемся в устье тонкого лаза. Тяжело. Едва удаётся втиснуться, едва-едва. Застреваю без конца. Протяну себя на локоть и застреваю. Камни впиваются в живот, грудь, спину, голову, бёдра. Кусаю себя за губы. Нужно успеть за ночь.

…Дверь отжимают без меня. Из комнатки от алтаря льётся слабый свет. Юродивый дверь держит. Спешу внутрь – вот уж алмазный круглый флакон в моих руках. Алтарь потухает. Всё пропадает во тьме. Лаз снова жуёт наши тела, давит и мнёт. Мы торопимся больше прежнего. Мы рады, что нашли эликсир, дорога назад, домой, в два раза легче. Мы проталкиваемся вниз, падаем в воздушный мешок, в ледяную воду, ныряем, отпираем люк изнутри, запираем его в колодце, нас снова жалят, но уже не страшно, один раз миновало и другой пронесёт, ползём вверх земляным туннелем, бежим в гору, бисером скатываемся со склона…

Хозяин стоит у порога в халате на голой груди. На его светлых волосах ровно сидит обычная круглая шапочка с кисточкой. Гляжу на его белую, не знающую загара грудь. Не замёрз бы.

С поклоном протягиваю алмазный флакон. Хозяин принимает с печальной, виноватой улыбкой.

– Добрые мои! Славные мои! Хорошие мои! Что бы делал бы без вас! Пропал бы совсем! И весь белый свет со мной!

Мягко хлопает нас по плечам. Жалеет нас. Не надо, не надо жалеть. Мы работу свою сделали, мы довольны, нет – мы счастливы. Мы проваливаемся во тьму ларца с чувством выполненного долга.

…Колдунья вытрясает нас вскоре после рассвета. Мы едва стоим на ногах, пошатываемся.

– Грязные твари! – рычит хозяйка, охаживая нас скрученной тряпицей. – Поскудники! Вымыли тут всё! Сейчас же!

…Проваливаюсь в ларец уже нечётко соображая. Всё темно и спокойно. Каждая косточка болит, каждый палец, каждая царапинка, каждый синяк. И много их у меня по старому телу. Ноет спина, стреляет в поясницу, но я однако же проваливаюсь глубже, глубже, в темноту сна…

В темноте, в маленьком незапертом чулане стоит на одноногой деревянной резной подставке старинный ларец. Сам он весь стёрт, и уж не видно, что были на нём надписи, только замок ещё крепок. Ларец открывается только снаружи, только снаружи открывается ларец! Только хозяин может открыть его, иначе никак.

Из ларца выдвигаются руки, подтягивают тело. Над гранью маленького ларца появляется светловолосая голова молодого мужчины. Сила ларца не справляется с ним. Крышка пытается вжать голову обратно, захлопнуться, но замок уже сломлен. Слуга равнодушно выбирается наружу, бесшумно ступает на пол. Из всей одежды на нём укороченные узкие брюки, низ неровный – оборвались где-то, и на коленях прорехи. Оглядывается без интереса – комната мала и пуста. Слуга, высокий и крепкий, кладёт ладонь на дверь – не заперта. Проникает в коридор.

Все слуги дома, за исключением единственного, спят без сил в ларце. Гостей в доме нет. Неверный факельный свет льётся из хозяйской спальни. Нет нужды запираться, когда все остальные на замке.

Молодой слуга бесшумно пересекает коридор, бросает взгляд в зазор. Яркая картина предстаёт его внимательным глазам. Комнату освещают шесть факелов. Всей мебели в комнате супружеская кровать с отдёрнутым балдахином, расшитым шёлковыми птицами и цветами. Одеяло сбилось под ноги. Хозяин дома лежит в постели, выпрямившись. Его голова на подушке, ступни ног сбивают одеяло. Он большой, белый, от макушки, скрытой расшитой золотой вязью бархатной шапочкой, до белых ухоженных стоп. Светловолосый, синеглазый, с квадратным подбородком, лоснящийся от пота, ухмыляющийся. Женщина прогнулась на нём дугой, с мукой на лице, обращённом к потолку. Блестящие чёрные пряди прилипли ко лбу и спине. Её тело в сравнении с мужским маленькое и смуглое. По изогнутой спине, по желобку между грудями сбегают капли пота. Она ахает в голос через закушенную губу. Хозяин сильными руками двигает её бёдрами, пальцы жмут без жалости. В местах их прикосновений смуглая кожа белая.

Хозяину захотелось положить руку на одну из влажных грудей, он замедлился, но продолжал не замечать фигуру у двери. Довольная гримаса на его лице имела мало общего с человеческими чертами.

Слуга не таился. Уже стоял в комнате. Факельный свет не бросал теней на неприличествующее слуге лицо – излишне благородное. Язык не поворачивается звать его юношей – очень молодой мужчина. Должен был быть грязен и болен после служения, выпавшего ему, но не был. Голубые глаза смотрели строго, челюсти сведены, губы поджаты, чуть подрагивают ноздри. Он видел что-то отвратительное.

Хозяин резко опомнился, словно кашлянули у него над ухом. От слуги не исходило ни звука. Хозяин поднялся на ноги, не предпринимая попыток скрыть наготу любовницы, хотя бы накинув на неё во многих местах сбившуюся с кровати простынь. Он сразу запомнил этого слугу, внешность примечательна, и очень хорошо знал, что выбраться из ларца невозможно – никак, в том часть его ценности.

Какое-то время Хозяин не находил слов, чтобы заговорить. Слуга был скудно одет, стоял прямо, пол локтя отделяло светлые пряди от потолочной перекладины. Хозяин стоял против него обнажённый, в не прошедшем до конца возбуждении. Со знанием смотрел не перерождающийся у лица слуги факельный свет. Из него исчезала подвижность, неоднородность, на расстоянии локтя от лица он становился ровным и статичным. Хозяин повременил становиться на колени.

– Я раскаиваюсь. Пощади меня.

Хозяин ничего не добавил про лежащую ничком любовницу. Её спина трудно ходила от дыхания, ещё влажная.

Должный быть немым слуга разверз сжатые губы.

– Лжёшь.

Хозяин окончательно понял, кто перед ним. Светлая кожа лица стала белой. Слова не помогут. Хозяин дёрнулся к окну…

Слуга нагнал ещё на кровати, жёсткие пальцы поймали за горло, слетела со светлых волос шапочка, и тут шелковистые пряди потускнели, кожа утратила молодую гладкость. Хозяин ожидал быть задушенным в минуту, но был развёрнут к нападавшему лицом. Он уже не был так молод и свеж, а его лицо никогда не было привлекательным, но сила в руках далась ему не от шапочки. Нападавший даже не душил его, а просто держал за горло, стоя над грудью на коленях. Хозяин бил его по груди, животу и лицу. Он не обращал внимания, смотрел сверху холодно, не показывая презрения.

– Чего ждёшь? – прохрипел Хозяин. Ему было не вырваться.

– Не спасти твою душу, – ровно и глухо произнёс слуга.

– Нет у меня души! – блестя глазами оскалился Хозяин. – Нет!

В его голосе не было страха, какое-то торжество, бахвальство – он начинал понимать, что не только он проиграл. Слуга услышал тёмную радость хаоса. Рука сделала, что требовалось, мгновенно. Хозяин только раз всхрипнул, словно поперхнулся.

Слуга сошёл с постели, смотря строго перед собой серьёзными голубыми глазами. Женщина тихо всхлипывала, приходя в себя. Молодой мужчина не тронул её. Вышел из комнаты, поспешил к сломанному ларцу. Несколько минут извлекал на свет беспокойно спящие, посеревшие от работы тела. Голыми руками изломал ларец, что десятилетиями пил жизненную силу из своих рабов, быстро старя их и иссушая, выпивая энергию и волю к жизни, как нетопырь кровь. Сначала в руках слуги остались четыре стенки, донце и крышка с колечком, потом щепы. Щепы вспыхнули в загоревшемся на ладонях огне. Никто того не видел, кроме него самого. С ещё пылающими руками он пробежал коридор и отыскал на полу спальни яркую шапочку с кисточкой, спалил содержимое хозяйского шкафчика, спрятанного под кроватью, включая алмазный флакон, добытый большим трудом. Всё сгорело, праха не осталось.

…проснулся, кряхтя держась за поясницу. Будто просквозило. Вот так напасть, сквозняки, везде найдут, хоть в сундуке спрячься…

С недоумением посмотрел на стёртый до нищенских тряпок грязный камзол. Ниже всяких приличий такой носить, уже и не понятно, что камзол, куртёнка из половых тряпок. Рядом опустившийся человек из нищих, стоит на четвереньках, крутит выстриженной клоками головой, видать с перепоя, но странно, не пахнет ничем кроме сырости и пыли, а ещё землицей. Помянул про себя святого духа, так не по себе стало. Под рукой отчего-то ни меча, ни ножа, ни лука. Куда делось? Голову стянуло тяжёлым обручем. Взялся рукой, но глаз от нищего не отвёл. Стал вспоминать.

За головой колдуна шёл. Пить строго не должен был. Что же смутило, заставило оступиться? Вспомнил. Две дюжины дней в седле. Тело молодое, а уже всё ноет. Остановился на ночлег в одиноком доме с пышным садом вокруг, огромным садом за низеньким деревянным забором, выкрашенным красной краской, с насыпанными белым щебнем тропками между пышными клумбами, хозяйственными постройками и овощными грядами. Отродясь не видал столь ухоженного хозяйства.

Хозяйка приняла радушно. Мало похожая на благородную даму – смуглянка с пышной гривой блестящих чёрных волос, явно волнистых без применения одного из женских ухищрений, гибкая, подвижная, с кожей гладкой, как шёлк, мелкими, как жемчуга, белыми зубами. Ничем не похожа на знакомых мне благородных дам… и в манерах больше сердечности… Слуги у неё были крайне невыразительные, незаметные. За столом сама принимала, привечала, передавала каждый ломоть, каждую чарку из своих маленьких нежных рук в руки, рассказывала о добром хозяине дома… а потом?

Я перекинулся с земли на корточки, встал по стволу, скрипя обносками по коре. Ничего не понимая, не веря себе, смотрел сверху вниз, как растрёпанная, прикрытая жёлтой тряпкой женщина на коленях, согнувшись, просит, умоляет со слезами в глазах сидящего на второй ступени крыльца мужчину наказать её. Он молчит, смотрит исподлобья куда-то мимо всего, мимо копошащихся на земле серых нищих, мимо цветов, мимо деревьев, мимо троп, забора, гор, даже мимо неба. Женщина тянется взять его за свисающую с выставленного колена руку, но каждый раз не решается, отдёргивает.

…Кидаюсь с места в свинарник. Падаю в грязи на колени, отпихиваю здоровенную, взвизгнувшую свинью, начинаю рыть голыми руками, вгоняю пальцы со сбитыми ногтями, отталкиваю любопытный пятак, недовольные свиньи толкаются, но мне всё равно… Зачем? Не знаю, зачем. Череп в моих руках. Я плачу. Меня толкают свиньи. Зачем я вырыл его? Зачем не целиком?

– Мне жаль.

Молодой мужчина стоит в приоткрытой двери, за ним шуршит голыми коленями по гравию женщина в жёлтом. Я звал его про себя юродивым, потому что… потому что он был не похож на меня, грязного, как могильщик, безымянного, как могильный пёс, низостного, как могильный червь. Он был слишком хорош, чтобы думать о нём хорошо.

– Брат, – выдавил я из себя, приподнимая череп. Первое слово за годы. – Брат…

По щекам по новому покатились слёзы.

Он не сказал, что это я поднёс родному брату блюдо с алмазной пылью. Не сказал, что брат видел меня и не признал, заслушавшись и залюбовавшись колдуньей. Он кивнул. Женщина тихонько лепетала, положив ему под колено лоб, чтобы её наказали. А я не видел в том смысла. У меня не было на неё зла. Она осталась молода – я состарился. Она жива – брат умер. Она красива – я обессилен. Что с ней не сделай – наши с братом жизни не вернутся.

Любовь к Хозяину развеивалась, как тяжёлый дурман. Кружилась голова, я принял за похмелье, но не пил-не ел несколько лет. В ларце никто не думает о времени, выходящем за пределы вчера или завтра… Я всё думал, зачем вырыл череп. Либо никак, либо целиком. Зачем я отнял его от шеи?

Яркий как солнце мужчина отодвинул меня к стенке с пути свиней. Здоровенные коротконогие туши освободили для него место, задрав пятаки и вперив в его совершенный облик невыразительные маленькие глазки. Он опустился на колени и принялся копать, как прежде я, пальцами. Только мои были чёрные, сморщенные, искривлённые, а его – чистые и прямые. Свиньи поспешно зарыли пятаками толщиной с молодой древесный ствол, женщина протянула маленькую руку к грязи – он их всех отстранил. Я молча принимал кость за костью, потом снял источенный прорехами камзол и стал складывать в него.

Мы распахнули все двери, выпустили скот, раскрыли в доме настежь ставни, выволокли из кладовых припасы… Когда мы уходили через сад, козы уже топтались по мебели, а свиньи ворошились на грядках. Мы шли оборванные, серые с ног до головы, с воспалёнными глазами, в цыпках, ссадинах и струпьях, многие босые. С нами шла несчастная молодая женщина в жёлтой тряпке. Я нёс моего брата.

Мы похоронили его у подножия векового дуба, недалеко от гор. Вырыли глубокую могилу, выложили его по косточке, как должно было быть, потом засыпали и заложили сверху камнями. Мой добрый брат. Лучше бы ты не искал меня.

Далёкие солнца

Сиреневый бриз, запутавшись в ивовых ветвях, сбился с пути и завернул в лес, в плотном буреломе боярышника и осин теряя голову от запахов утренних трав. День просыпался.

Свет! Свет!

Проснитесь, сёстры!

Бриз, позабыв о морских просторах, опьянённый счастьем, полоскает верхушки высоких трав! Он там, в долине! Ласкает бутоны, они приоткрываются, влажно целуя его, словно пара губ, наполненных нектаром! Травы шепчутся в долине, они зовут вперёд-вперёд! Вот-вот запоют птицы!

Ах, сёстры! Как чудесно быть птицей! Нестись навстречу свету с лучшей из песен! Вставай, Солнце! Вставай, матушка! Мы ждали тебя так долго! Ну же, вверх! Выше, выше!

Бежим, сёстры, туда, за бризом, за счастьем! В простор долины, к свету! Солнце! Как ты прекрасна! Как хороша! Лучи ласково касаются верхушек трав, собирают с них сверкающую росу. Смеёмся. Хорошо! Наши души птицы – у них есть крылья, в них живут песни, древние, прекрасные, понятные без слов!

Солнце! Гладкое, как сестрины личики, нежное, как сестрины губы… Солнце! Как любим тебя, матушка! Как греет твоя вечная, ласковая любовь! Присмотри за нами, милая, родимая!

Солнце! Матушка, ты наполняешь ягоды сладостью, даёшь травам силы подняться из-под земли, прогоняешь холод, сырость и печаль!

Солнце! Солнце! Солнце!

Сёстры щебечут и насвистывают птицами, переплетают распушенные сном волосы.

– Ааааа!

Боль и ужас пронзили долину.

– Неееет!

Выдохнули бутоны губ, дрожа.

Животное набросилось на прекрасную сестричку, сминая её к земле, как молодое деревце. Отчаянно воззрились на Солнце её огромные волшебные глаза. В последний раз.

Её не вернуть. Её горе – клыки на горле! Потерю не забыть и не простить! Никогда! Сёстры, не в силах снести боль, вскрикивают, и слёзы струятся по их нежным щекам.

Нет! Не стойте! Бежать! Не стойте! Бежать! Бежать! Мы спасёмся! Им не нагнать! Никогда! Скорее! Через долину! В лес! В лес! Бежать! В лес!

Грохот за спиной. Дрожит земля, птицы напугано обрывают песни, бриз разрывают грубые страшные крики, он гибнет и ему не помочь, как и бедной сестрёнке.

Мы прогоняем мысли из головы. Только бег. Мы едины с воздухом и землёй, Солнце нам мать, она не позволит случиться беде. Если есть на свете справедливость – не позволит. Звери подстерегли её со сна, не открывшую глаз, и вот мы бежим сиротливо, поредевшей на одну стайкой. Животные не могут нас нагнать, как ни стараются. Мы всегда быстрее, быстрее самих ланей, только ветер может бежать с нами наравне.

Шум всё дальше. Мы в лесу, ноги мягко пружинят о подстилку из листвы и сухих веток, кроны смыкаются над головой, закрывая Солнце. Мы – одно целое. Мы бежим, как одно, мы дышим, как одно, мы плачем, как одно.

Наша сестрёнка… Мы потеряли её. Прелестное дитя. Она сгинула в лапах грязного животного, подкараулившего нас на поляне.

О Солнце! Как посмело оно? О Горе! В наших сердцах рана, нам больно.

Мы бежим.

Я. Когда мы так далеко, что птицы вновь безмятежно поют лучшие из песен, я отделяю мысли от общего сонма. Мы ещё бежим, но я отделяюсь, чтобы ненадолго погоревать в одиночестве, без сестёр. Они понимают. Уже неопасно. Мы бежим, чтобы стало легче, мы скоро остановимся.

Моя сестра. Моя радость, мой свет. Какой счастливой она проснулась, чтобы встретить утро. За что ей горе? Она была прелестное дитя. Я плачу. Я хочу кричать, крик должен вырваться из моей груди, я не могу больше носить его в себе, он раздирает меня изнутри когтями. Зло уносит лучших.

И вот, когда я готова выдохнуть боль, я выдыхаю изумление и страх.

Животное! Огромное животное, вцепившись лапами в мою обречённую сестру, несётся следом!

Как?!! Как ему это удаётся?!! Я не слышу грохота шагов по земле, хруста веток, шумного тяжёлого дыхания.

Мы! Мы! Бежим! Скорее! О Солнце! Мы вновь бежим. Мы должны спастись, ни одному животному нас не догнать. Почему мы не слышим его? Как ему удаётся не проявлять свою низменную натуру?

Наконец он рычит что-то.

Мы зря боялись – оно такое же, как все. Мы убежим. Оно задышит тяжело, его шаги замедлятся. Оно остановится и останется далеко позади. Но оно тащит нашу сестру. Как оно смеет?!! Её головка в светлых прядях безвольно висит, раскачиваясь на тонкой белой шейке. О Солнце! Что оно сделает с нашей красавицей?!

Я. Я кричу от боли, вырываясь из сонма. Я не одно с сёстрами. Горе сокрушило меня. Это моя сестра, моя! Я закрою её собой, я погибну, но моих сестёр ты не получишь!

Огромная лапища хватает меня. Я пропала. Прощайте, сёстры. Как больно. Оно держит меня, как и мою сестрёнку, но продолжает бежать, ненасытное.

Я ничего не понимаю. Оно должно остановиться. Нас у него две, уже две! Оно не замедляется. Сёстры бегут в ужасе.

Оно огромное, мы обе ему не помеха, я чувствую его чудовищную силу, огромные мускулы под шкурой. Я избегаю смотреть на него, моя сестрёнка лишена чувств, и я в таком ужасе, что не имею права вливаться в общий сонм.

Я смотрю на сестёр, я заставляю себя верить, что мой взгляд помогает им. Вперёд! Вперёд! Как радостно думать в сонме, и как печально думать вслед, зная, что больше никогда не соединишься с дорогими сёстрами. Пора для прощальной песни. В неё вкладывают весь дух, самое важное.

Я вцепляюсь в голову чудовища пальцами и кричу:

– Оставь в покое моих сестёр!!!

– А куда мы бежим? – вдруг спрашивает животное низким звериным голосом.

Я теряю дар речи. Животные не умеют разговаривать. Мои руки опускаются. Теперь я смотрю на него во все глаза. А оно смотрит на меня и вслед сёстрам.

Лес заканчивается, я чувствую Солнце, но она вдруг снова скрывается. Сбитая с толку, я оборачиваюсь – горы. Растянулись от края до края. Единственный путь – вверх. Бегите, сёстры! Ну же!

Бежать вверх по камню тяжело и больно. Животное отстанет. Сёстры так устали. Я уже слышу, как нестройно они дышат, и я отчаянно боюсь за них. Скошенный склон переходит в каменную площадку, сёстры без промедления спешат на другую сторону. Спускаться тоже тяжело. Камни острые…

Одна из сестёр вдруг вскрикивает. Моё сердце с болью бьётся в груди. Животное рывком бросается вперёд и подхватывает её, прежде чем она успевает упасть, неловко ступив на груду камней. Но они пришли в движение и с грохотом несутся вниз. О мои сёстры! Валуны скачут, сталкиваются, раскалываются с тяжёлым стуком! И шум поднимается, поднимается грохот, камни собираются лавиной, гора словно решила отряхнуться, как вылезший из грязной лужи волк.

…Животное подхватывает ещё одну сестру и ещё, и я в беспамятстве уже не отталкиваюсь, а наоборот держусь за его крепкую шею, боясь свалиться под камни… Сестрёнки взвизгивают.

– Бегите! – хрипло выдыхает зверь. Они пугаются его крика, а миг спустя пугаются ещё более, разобрав в животном рычании слова…

Зверь подхватывает сестрёнку, вздёргивает вверх от большого угловато скачущего валуна. Оно фыркает что-то резко. Проносится вниз, опережая камни, и вдруг сгружает нас у подножья.

Мы стоим потрясённые – ни мысли, ни сердца нет понять, что погибель отпустила нас…

– Бегите! – грубо кричит оно, опаляя нас взглядом, а само уже бежит навстречу камням. Камни взмётываются, некоторые на высоту пояса, а некоторые способны и в грудь ударить и в лицо.

Мы отмираем, отбегаем, но, как завороженные, оборачиваемся с пятидесяти шагов. Камням задора движения не хватает преследовать нас дальше. Мы стоим бледные. Бежать бы надо. Стоим. Едва сёстры уберегутся, не надо на это смотреть. Стоим и смотрим.

Зверь подхватывает пять сестёр, что вытянулись в беге по склону в последках, взвизгивая от ужаса и закрывая ладонями виски и глаза. Каменная крошка бьёт их, взметаясь при столкновении крупных валунов, сыпет как попало, по голове, рукам, ногам. Зверь подхватывает шестую и так бежит вперёд камней к подножью.

– Сёстры! – кричу я, подзывая.

Они ни живы, ни мертвы, бледны как покойницы. Подёргиваясь на ходу, торопятся к нам.

Зверь бежит вверх по склону, отталкивает на ходу разогнавшиеся валуны, не хватает сестёр, отскакивает с их пути, выпрямляется в немалый рост, простирает руки и останавливается, задерживая своим телом камни…

Повсюду камни. Оно сидит на холодной земле, не дошло до зелёной травки, растущей в тридцати шагах. Его морда опущена к груди, оно выравнивает дыхание. Нам бы бежать, но даже самая осторожная из нас стоит на месте и смотрит на следы ударов на груди и руках животного. Нам бы убежать. Мы подходим ближе.

Уж Солнце встала над макушками. Мы всё ходили и смотрели, и смотрели на него. Оно похоже и непохоже на животное. Такое же огромное, широкие плечи и узкие бёдра, толстая шея, щетинистая морда. Мех на голове светлый, глаза голубые. Да, глаза красивые, мы заметили и непредвзято признали, но в целом оно такое же нескладное и негармоничное, как и остальные животные его породы. Но оно сидело на земле, тихо и не бросалось ни на одну из нас. Разум подсказывал, сидит, оттого что ранено. Пока приглядывались, потёки синяков стали казаться не такими уж страшными, а потом и пропали. Всем девушкам известно, животные жутко живучие, недаром говорят, заживает, как на животном. Я и не думала, что в самом деле настолько быстро.

А мы ходили, рассматривая его со всех сторон, подходя всё ближе. От его запаха не хотелось заткнуть нос и грязным оно не было. Так странно. Точно были синяки и ссадины, и вот точно их нет. Мы были одно целое и смотрели на него десятками глаз. Мы видели всё – худые жилистые лапы, короткую щетину, крепкие кости, натягивающие шкуру, валики мышц, расходящиеся веером на макушке светлые волосы. Нижние лапы были плотно закрыты чем-то до самого низа, что-то было и на стопах.

Оно приопустило голову, покорно и кротко. Мы перестали бояться.

Я. Солнце дарит нам своё тепло и заботу. Она подарила нам любовь птиц и ветра, луговых трав и лесов, а теперь она усмирила и опаснейшего из врагов. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его плечу, и оно принимает моё прикосновение не как зверь, не хватает за руку, причиняя боль, а лишь поворачивается и смотрит будто с вопросом в глазах.

– Чем ты живёшь? – с любопытством спрашивают сёстры, собравшись теперь плотным кружком.

– Я помогаю, кому нужно, – отвечает оно, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Ты – животное, и ты лжёшь, – строго сказала сестра, прямо глядя в его глаза.

– Ты меня впервые видишь. Всё, что я сделал, так это выручил твоих сестёр. Могла бы быть и повежливей, – оно медленно и отрывисто бросало слова, словно бы животная ярость вновь брала над ним верх. Мы отступили на шаг, чувствуя угрозу, но не убегали.

Оно не вскочило и не набросилось на сестёр, что в конечном итоге заставило нас испытывать чувство вины, словно мы задели его чувства, словно у животных есть чувства, словно им может причинить боль что-то, кроме грубой силы. Нам померещилась грусть на его морде. Рот из улыбкоподобной дуги вытянулся в понурую полоску. Глаза опасно мерцали.

Лес смыкался тёмным сводом в десятке шагов от полянки, храня холод и сырость даже в жаркий день. Солнечный свет не заходил за горы, оставив нас в тени и растерянности. Мы передёргивали плечиками, с тревогой поглядывая по сторонам, но было ещё и оно – удивительное животное.

– Мне не нравится здесь, – сказав это, оно обернулось на лес, зябко потерев плечи. Непонятно, что оно могло увидеть – сёстры так плотно окружали его; но сонм был того же мнения. Мы хотели на солнечную сторону. Но вдруг одна из сестёр вырвалась из сонма:

– Почему бы тебе не вернуться в свою стаю?

Что-то в этой идее ему не нравилось. Он прошёлся пристальным взглядом по её лицу, будто раздумывая, не обидеться ли снова.

– У меня нет стаи. Я один.

На этом слове сонм обрушился. Мысли сестёр сбились, в них не было единства. Мы не знали, что делать. Бег всегда спасал нас, в любой опасности, когда бы нам не угрожала беда, мы бежали. Но мы устали, наши сердца надсадно бились от пережитого ужаса, а животное показало уже, что не хуже любой из нас может выносить долгий и быстрый бег. Никому раньше не удавалось с нами сравниться.

Сестра шепчет, повернувшись, что оно опасно, и мы должны придумать, как спастись. Другая говорит, что оно хорошо себя ведёт, и мы могли бы узнать его поближе. Самая младшая из нас запрыгала на тонких ножках, настаивая на том, чтобы оно осталось с нами. Я смутно вспоминаю, что оно подхватило её, когда она вот-вот должна была сорваться со склона и исковеркано рухнуть в груде камней у подножия. Мне хотелось и не хотелось, чтобы оно было с нами. Оно причинило мне боль, схватив на бегу, но теперь я не думала, что оно хотело зла, возможно лишь не знало своей силы. Я стояла за его спиной. Я снова коснулась его плеча.