Владислава Николаева
Непростые смертные
Хайк не умел лицедействовать, лицо его не было мимически одарено, эмоции выдавало искренние, но не очевидно, приглушенно. Ивар насмотрелся на него достаточно, чтобы распознать вину.
Ибор не распознавал. Глаза исхудавшего, посеревшего и обездоленного отца пристально впились в Хайка, губы стянулись в линию. Он смотрел слишком издали, чтобы тёмные уловили угрожающее напряжение, а Святогорич занимался обедом, утопая в дыму сырой растопки.
*
Кирыч подсказал способ, как наработать мясо на запястье, не вывихивая в неравных схватках. Хайк и Хизмут не поленились участвовать. Друг за другом подбрасывали на привалах крупные шишки, Ивар рубил посменно то левой, то правой рукой. Сначала братья соблюдали интервал, потом стали бросать вразнобой. Светлый ждал отправки в путь, как отдыха, потому что в привалах покоя ему не было. Руки изнывали по ночам, горячие и натруженные. Упражнения с живым противником шли своим чередом, руки гудели, но больше не возникало ощущение, что хрупкая кость треснет, приняв удар.
С каждым днём Ивар стаскивал в растопку под котёл всё больше разрубленных шишек, вызывая улыбки на лицах матёрых. Ивар предпочитал видеть их одобрение, а не бессильную злобу на блеклом лице отца. После очередного боя, в котором отец держался с краю, как и в прежние разы, Ивар стал прокручивать в памяти его рассказы о походах, сцены битв, перемежаемые частыми насмешками; когда в доме бывали гости, Ибор ограничивался издёвками в адрес Хало, но когда они оставались с глазу на глаз, однажды даже прошёлся по личности Кирыча. Зябкие вечера под распахнутым небом в круге у костра наводили на воспоминания и пробуждали интерес к рассказам. Тёмным было хорошо в тишине, никогда не полной для них, а светлым не хватало оживления людных поселений. Ивар находил в походной жизни и то преимущество, что хозяин, распоряжающийся его жизнью, давал ему больше свободы. Ему не указывали, где быть, не гнали из круга у костра, передавали чашу, как равному.
Хайк и Хизмут в такие часы сидели к костру спиной, не давая пламени слепить глаза, занимались безупречным оружием, оттачивая и полируя. Ивар работал оселком рассеянно, лицом к огню, часто отвлекаясь на брошенные в ночной воздух слова. В темноте он видел скверно, пламя не могло ослепить светлые глаза, выходило баш на баш. Ночь – время тёмных.
Матёрые рассказывали о походах, не забивая себе головы тем, чтобы быть последовательными. Ивар слушал с интересом. В этих рассказах также часто поминали Хало, но в ином ключе, рассказчикам не в чем было его попрекнуть. Тёмный слушал польщёно, неумело принимал похвалы или, вернее сказать, не принимал, а удивлённо слушал, рдея по-девичьи, что выглядело дико на смуглой коже. Ивара больше удивляло другое – имя Ибора произносилось в начале повествований, когда рассказчик перечислял соратников, вышедших в поход, а потом – Ибор будто сходил со сцены, не так, как в его собственных рассказах, в которых были те же битвы, и Хало поминутно выставлял себя дураком. Слова возносились в небо со столбом дыма большого кострища, но в кругу согласно кивали, вспоминая картины прошлого, возражений не находилось. И у Ибора не находилось, сидящего тут же, скованно и отстранёно, в тени чужого покоя, навсегда утраченного для него.
Хайк и Хизмут могли показаться равнодушными, будто похвалы в адрес отца – пустое дело, но Ивар различал на их лицах выражение глубокой убеждённости – достоинство их отца, их рода бесспорно, они уверены в них от рождения.
Сначала Ивар не понимал их семейных отношений, отец и сыновья будто были сами по себе, дети смогли обратить на себя внимание родителя, только сунув головы в сечу… что-то стало открываться глазам светлого. Да, Хало был весь в войне, да, дома ему было тягомотно и вечно несло куда-то, на охоту или просто подальше от изб и полей, да, он не знал, что делать с маленькими детьми, и маленькими для него были все, кто меньше взрослого, да, отцовские чувства проснулись у него больше с рождением дочерей и на них сосредоточились. Он действительно смог оценить сыновей уже взрослыми, потому что ценил мужчин прежде всего как воинов. Сыновья его не подвели, и теперь Хало будто бы любил их больше, чем когда ребёнку это так нужно. Хало многого не умел в мирной жизни, судьба заточила его в орудие войны, но и сыновей она ему дала под его стать. Когда Ивар попал в чужой дом, его поразили их сухие отношения, но сейчас он задумывался – как ещё можно было бы воспитывать таких сыновей как Хайк и Хизмут? Нянькать их на руках, кормить с ложечки, одевать в дорогие ткани, удовлетворять каждый каприз, задаривать безделицами, чтобы потом безжалостно всего лишить, всунуть в неподготовленную руку меч и втолкнуть в бой? Они выросли будто сами по себе, но Хало мог быть уверен, что если пальцы его сыновей каким-то противоестественным образом ослабнут или устанут и выпустят оружие, Хайк и Хизмут не расплачутся от беспомощности, а вцепятся в горло врага зубами.
Кончилось время историй. Большая часть слушателей потянулась устраиваться на сон. Стойкие старшины остались у костра с первым караулом. Святогорич лицом к пламени, Кирыч – спиной. Светлый сушил у огня простирнутое одеяльце под седло, досаждая тёмному запахом.
Ивар ушёл было спать на обычное место рядом с тёмными, но только дождался, чтобы Ибор убрался в свою сторону, и вернулся к костру.
Подумав, обратился к светлому, хотя перестал видеть разницу:
– Старшой…
Святогорич повёл ладной пшеничной бровью, на его губах бродила миролюбивая улыбка. Он с удовольствием досаждал равному тёмному, но тот ленился браниться после хорошего вечера, и мелкая пакость безнаказанно длилась.
– Сделай милость, – набрал воздуха в лёгкие Ивар, – расскажи, где грань между правдой и ложью?
Святогорич поднял взгляд, и молодой светлый поспешно сел, чтобы не смотреть в ответ свысока.
Старшина посмотрел в огонь, улыбка ушла, оставив лицо серьёзным. Он заговорил, не потребовав уточнений, не спрашивая, чем вызван вопрос:
– Правда велика для смертного. Для некоторых непосильна. Удел большинства – преподносить правду со своей точки зрения, будучи единственным мерилом того, что является ложью.
Ивар глубоко задумался. Его снова переоценили, теперь в отношении ума.
– Грань между правдой и ложью – ты, – пояснил Кирыч, не упустивший ни слова из их разговора.
– Только я решаю, правду я говорю или ложь?
Святогорич заговорил дальше:
– Когда твой научившийся ходить сын поднимает крошечную бадейку и, подражая взрослым, с натугой тащит её и ждёт твоей похвалы, ты скажешь, что он силён, не станешь сравнивать с сыном возмужавшим.
Ивар задумался, как перенести сказанное на отца, возвышающего себя за счёт принижения других, но истории не наложились, не сошлись.
– Ты не отвечаешь за отца, Ивар, – прозрел суть Кирыч. – Тебя не было рядом, когда он совершал самые дорогие свои ошибки. Ты не обязан искупать их, но зная о них, можешь стать лучше.
– Я не принадлежу роду, – опустил взгляд молодой светлый.
Святогорич улыбнулся:
– Становиться лучше, Ивар, нужно прежде всего для себя.
*
Бой. Ивару не для чего себя беречь, но это не самоубийство, он натренирован. Удар настоящего врага не может сравниться с тренировочными Хайка и Хизмута, ни силой, ни проворством. Светлый замечает за собой презрение превосходства – бестолковые замахи, его враги неумёхи, не способные ни держаться в седле без рук, ни правильно держать оружие, ни обращать, ни компенсировать удар. Ивар прогоняет мысль, врага нельзя недооценивать. Если он так слаб, как показался, бой просто закончится раньше, а чем быстрее он закончится, тем лучше.
Хайк и Хизмут как всегда слишком упоены схваткой, чтобы смотреть на соратников, чтобы заметить, что их ученик оправдывает затраченные на него усилия. Хлопнувшая по плечу рука принадлежит старшине света, о чьём одобрении мечтает после боя каждый, будь хоть тёмным. Ликование Ивара прерывает неприятно звучащий голос:
– Не было в бою лучшего бойца, чем Ивар, – произнёс тот, кого в бою не было видно. Ивар отвык на него смотреть. Ему стало стыдно, за завышенную похвалу, за того, кто без заслуги поднял опущенную расплатой за долг голову.
– Мальчик превзошёл твоих сыновей, пусть они и заматерели раньше…
Ивар, не скрывая, покраснел и насупился. Его успех был успехом относительного себя прежнего, с Хайком и Хизмутом до сих пор было не тягаться, и без них и того бы не было. Каким-то чудом Хало не разгневался на того, кто выводил его годами, пока не вывел.
Тёмный спешился, хлопнул Ивара по плечам обеими тяжёлыми руками, на дюйм вгоняя в землю:
– Наконец вижу не мальчика, но мужчину!
Ивар признательно кивнул, не разоряясь на речи, Хайку и Хизмуту как мог изобразил лицом извинения. Братьям было не до этого – их хлопал по плечам скалящий зубы Кирыч, похоже, последние слова Ибора пролетели мимо их чутких ушей, ещё захлёстнутых боем, криками врагов, лязгом металла.
*
Поход изменил Ивара внешне, сделал из гибкого тонкого парня мужчину, в котором прежде бросались в глаза не льняные кудри, свежая кожа и юность, а расправленные плечи, здоровая стройность, твёрдая спина и умный взгляд. Ивар не жалел об уходе детства, но радовался, что не дал сломить себя чужим ошибкам.
Шишки ушли в прошлое, и если и отправлялись на растопку, то целыми. Хизмут попытался смутить его, размяв здоровенную еловую в горсти, но Ивар не повёлся, сказав, что не способен на такое и не будет пытаться – у всех свои сильные стороны. Хизмут не стал над ним смеяться.
Путь лежал в городище. Святогорич просчитал дорогу так, чтобы закупиться в нём провизией, и расчёт оказался редкостно точным – голодать войску и коням не пришлось, а порожние телеги в виду селения катились быстрей.
– Деревня деревней, – заметил Ивар, сравнив его со своими представлениями о городе.
Хизмут немногословно фыркнул.
Через час Кирыч старательно улыбался местному вождю. Назвать князем язык не поворачивался. Старик не уставал расхваливать поселение, его щедрые поля и рыбные реки, будто хотел продать войску не только затребованную снедь, но весь свой край. Наследники бессмертных сидели по скамьям за простовато накрытым столом. Дома гуляли шире и щедрей. Служанки держались без ложной скромности. Хизмут щипнул одну на пробу, готовый стерпеть шлепок по руке, но вместо возмущения получил возможность ущипнуть нечто более мягкое.
С Ивара не сводила глаз дочка князька. Он не обращал внимания. Девица ему не приглянулась, а вот по простой домашней еде светлый соскучился. Хайк изучал всё, что носит юбку. Разбирался он в женщинах плохо, поэтому внимание его сосредоточилось на той, что держалась важнее всех. Когда дело заходило до любовных дел, Хайк становился ещё более неповоротливым и неуклюжим, чем бывал в мирной жизни. Всё, чего он хотел, это привести в дом здоровую женщину, которая будет рожать детей, пока он будет в походах, и желательно не требовать особой заботы.
Девица смотрела на Ивара, переходя рамки дозволенного, только на Ивара, не обращающего внимания на её нарядное платье, расшитый кокошник – то, что не могло купить расположение светлого, потому что было мишурой, не способной его отвлечь.
С женщинами Хайк становился нем. Иррационально боялся напугать – сколько раз в детстве люди вскрикивали и хватались за сердце, стоило ему заговорить, беззвучно подобравшись походкой тёмного. Кормилица вбила ему в голову, что женщины хрупкие, слабые существа, и Хайк уверился, что женщины хрупче и слабее, чем они есть на самом деле. Была ведь ещё мать, убитая Хизмутом. И кормилица умерла едва за тридцать.
Дочь князя смотрела только на Ивара, Ивару не было до неё дела, но в Хайке дала ростки обида – светлый ничего не делал, ничего не говорил, а они сами тянулись к нему. Девиц еле выпроводили из-за стола, князьку пришлось повторить приказание криком, чтобы свитка перестала притворяться, что не слышит. Чуткие уши тёмного уловили вечерний девичий разговор перед сном, и обида расцвела пышным цветом.
*
– Каких кровей будешь? – допытывался утром князёк, несколько пасмурный по поводу похмелья.
– Ивар, из рода Ивара… – мужчина осёкся – забылся, не принадлежит он больше роду. Но Хало не ругался.
Ивар думал, на этом князёк отстанет.
– Выбрал я тебя, чтобы облагодетельствовать, – продолжил старик, приосанившись. – Отдаю за тебя единственную дочь.
Не предполагая никаких ответов, кроме «Какое счастье! Век буду благодарен!», протянул руку для поцелуя. Ивар, вскинув бровь, смотрел сверху вниз.
– Он плата в долг, – вмешался Хало, – мне принадлежит.
Первой мыслью была благодарность за избавление, но тут князёк брезгливо отдёрнул руки и гадливо процедил:
– Раб! И его я усадил за свой стол! Убирайся из дома!..
Он много чего ещё сказал. После «раб» Ивар ничего не слышал.
Раб – так его не называл никто, даже Хало по пьяни, доведённый его папашей до белого каления. Раб. Наследник бессмертного Ивара – раб. Спасибо родному отцу. Раб.
Ивар не слышал, как перестали любезничать с князишкой Святогорич и Кирыч, как воля Стола сковала его не выдающийся ум, как Святогорич бросил ему на колени медный кругляш, выгребая за это амбары дочиста. Смерд не смеет называть рабом наследника бессмертной крови, даже если по сути прав…
По сути прав…
В продолжение пути Ибор дрожащим голосом нахваливал Ивара, что девки весь вечер с него одного глаз не сводили, а князёк обиделся, что такой блистательный жених ускользает из дома.
Чувствующий себя виноватым Хало ни словом не возражал и не останавливал поток похвал. Хало всегда был искренней и чистосердечнее Ибора.
Ивар не слушал, погружённый в свои мысли. Хайк слушал.
Светлому как раз пришло на ум: раньше его подавляло обращение тёмного семейства, но он доказал им своё мужество в бою и был ими принят. Есть, наверное, способ, чтобы…
Как жить с меткой раба? Что он может сделать, чтобы не быть рабом? Ты сам грань между правдой и ложью. Сбежать значит стать беглым рабом. Рабом.
Ибор дрожащим голосом перечислял имена предков, которые, по его мнению, должны были любоваться Иваром с небесных вершин. Ивару досаждала его жалкая попытка исправить то, во что он превратил его жизнь. Предки радуются, что он хороший раб? Ивар не находил сегодня утешения ни в чём. Хоть бы бессмертный Ивар никогда не узнал…
*
Охота. Войско достигло первозданного мирового леса. Лес был непередаваем, могуч. Стоящий перед ним человек потрясенно выдыхал в благоговении.
Кирыч бросил лошадь – явление не типичное – на поруки тёмных, углубляясь в лес, будто вернулся в лоно семьи и не мог более длить разлуку. Хало кивнул сыновьям заняться конём старшины. Люди в таких случаях поручают хлопоты рабам, но услужить старшине было честью, которой удостаивались не все. Хайк и Хизмут занялись конём вдвоём, Ивар без лишней гордости взялся рассёдлывать их выносливых гнедых.
Кирыч не возвращался. Святогорич не удивлялся этому, привычно занимаясь растопкой. Лагерем встали до сумерек. Лезть войском в бурелом не было смысла на ночь глядя. Тёмных потянуло на охоту.
Хизмут выжидающе обернулся.
– Там слишком темно для меня, – покачал головой Ивар.
Вечер светлых обещал быть размеренным и спокойным. Ивар перебрался к костру, ближе к Святогоричу и подальше от отца.
Сломленный Ибор, пусть вина лежала на его плечах заслуженно, переживал варку в раскалённых котлах собственного ада. Тёмные ушли, и он с надеждой подался к сыну, но Ивар не был ему рад. Отвернулся на Святогорича, ни на кого более не глядя, хотя старшина не говорил с ним. Оживившийся Ибор померк, в неприятии сына виня Хало с его сыновьями. Что они ему порассказывали? Чем пригрозили? Или чем подкупили? Ибор не верил, что тёмные не отыгрываются на его парне, потому что на их месте вёл бы себя так. Наследник всё глубже лез в бутылку…
Кирыч вернулся первым, с видом добытчика, очень довольного, притащив… чёрно блестящий валун.
Святогорич вместо насмешки одобрительно прицыкнул языком, будто в восхищении. Ивар заинтересовался ещё больше.
– Небесный металл, – разъяснил старший светлый. – Лучший материал для оружия.
Добыча других больше годилась в котёл, чем в горн. Ужин вышел славный. Тёмные ценят и умеют готовить дичь.
*
В противоположность княжьей дочке, дочь кузнеца Ивару приглянулась. Девушка ходила с непокрытой головой, толстая русая коса лежала через плечо, платье в пол было очень простым, с единственной нитью вышивки по кромке подола, но аккуратным. Ивар засмотрелся на неё, так что Кирычу пришлось окликнуть его дважды, чтобы дозваться в кузню.
Хизмут раздувал меха. Обычно это делали двое, но Хизмут мог сломать незаменимый кузнечный инструмент и в одиночку.
Ивар глянул за спину и вздрогнул:
– Не слышал тебя, – сказал он стоящему над самой душой Хайку.
Застывшее лицо тёмного сохранило каменную неподвижность, серые глаза с нераспознаваемым выражением смотрели сверху вниз – он был выше на голову.
Кирыч позвал снова, и молодые поспешно зашевелились. Тёмные считали, что воин сам должен уметь изготовить себе оружие, но Святогорич был в деле не меньший мастак. Тем ещё были хороши походы, что можно было воспользоваться редкой возможностью поучиться у лучших в своём деле.
Впрочем, Ивар сомневался, что наука Кирыча сгодится для его пользования – тёмный держал молот одной рукой, в замахе казалось, что он вот-вот вылетит от удара, сыпались искры, наследник орудовал играючи, почти не глядя, морщась на лязг, который сам же создавал. В Иваре не было этой силы, пусть род Кирыча был старее. Красная полоса металла складывалась, расплющивалась молотом, складывалась, раз за разом, счёт перевалил за двадцать.
Понадобилось два дня, чтобы превратить небесный валун в три полосы металла. Ивару больше нравилось смотреть на Кирыча в чаду против красного зева печи. Изделия отправились в бочку для закалки, и высокий силуэт оделся в поток дыма.
– На, – бросил Кирыч, подняв на тряпице меч.
Ивар округлил глаза в недоумении.
– Заточи и отполируй, – добавил тёмный.
Светлый затруднялся понять, что это значит. Пользуются им как рабом или просто как мальчишкой, или как младшему наследнику оказывают честь возможностью услужить или…
– Дарю, – усмехнулся Кирыч.
И вручил два меньших равноценных клинка Хайку и Хизмуту:
– Пользуйтесь с умом!
*
Не остановленный однажды, после боя Ибор взялся нахваливать Ивара. Молодому мужчине это досаждало, но деться в поле было некуда, только если ускакать на взмыленном, тяжело дышащем коне.
Когда Хайк привычным жестом позвал на тренировку, Ивар испытал облегчение. После боя прежде не приходило в голову махаться, но светлого не удивило, что у Хайка остались силы на баловство после дела. Хизмут пошёл с ними, как обычно. Скакать понарошку после настоящей схватки ему не хотелось, но братьев редко можно было увидеть порознь.
Мечи были наскоро обтёрты травой, не отчищены по уму. Бойцы встали друг против друга. Шаг навстречу давался без боевого напряжения. Ивар знал, что после ударов Хайка руки будут болеть сильнее, чем после действительного боя, но боль перестала досаждать, как раньше – уверенность, что руки становятся сильнее, снимала её.
Хайк ударил дважды, Ивар не смог вставить между ударами ни одного своего, меч и кинжал покатились по траве и затихли. Хайк, не дав опомниться, бросил свои клинки, чего не делал никогда, выхватил из крепления обоюдоострый остроконечный нож…
Ивар не понял, как оказался на земле, придавленный весом превосходящего мышцами и ростом Хайка, мускулистое предплечье передавливало горло, так что смотреть Ивар мог только сквозь слёзную пелену и дышал урывками. Хайк твёрдо занёс острие вертикально над его лицом. Безумие берсерка не успело отпустить его, он хотел сделать так, чтобы отныне девушка, посмотревшая на Ивара, замечала шрамы, затмевающие всё остальное. В неотпустившем безумии кровопролития Хайк не думал даже, что это больно – берсерк не знает боли.
Светлый почувствовал его намерение. В его мыслях не было никаких девушек, его ожгло неоформленное видение о метке раба, и он с силой, которой у него не было, оцарапавшись, схватился за угрожающую руку, не давая поставить тонкий кончик лезвия на щеку.
– Хайк! – крикнул Хизмут.
Ивар не видел, что младший брат пытается снять с него старшего. Он почти ничего не видел, а потом инстинктивно закрыл глаза, потому что лезвие в твёрдой руке задёргалось. Хизмут был сильнее Ивара, и они пытались угомонить Хайка вдвоём, но того держала на месте навязчивая идея, а Хизмут не вполне понимал, что происходит. Его призывы к брату оставались не отвечены, зато привлекли внимание остальных.
Святогорич бросил растопку, Кирыч недочищенный меч, Хало непонимающе поднялся на ноги, но медлил вмешаться, зато Ибор ранено вскрикнул и схватил лук.
Кирыч выругался на ходу, вытянувшись кошачьим прыжком, сбивая стрелу, Святогорич прервал полёт другой, но перепуганный Ибор стрелял быстро.
Ивару стало ещё тяжелее, он охнул под весом.
– Хайк… – как-то непривычно позвал Хизмут, наконец рассеивая упёртое отупение брата.
Подоспели отвлечённые выстрелами старшины. Хайк беспрепятственно отдал нож, Ивар с трудом вдохнул, но поспешно отполз подальше, держась за грудь. Хайк тупо смотрел на Хизмута на руках Кирыча. Брат висел безвольно, из спины нелепо торчала пернатая спица.
*
Хало мог прибить Ибора, и его едва ли стали бы останавливать. Вместо этого тёмный сел у постели сына и промолчал несколько часов.
Хайк не был виноват. Ивар не был виноват. Ещё меньше вины было на провалившемся в беспамятство Хизмуте. Хало позволил Кирычу вычистить рану и зашить, пока старшина работал, не сводил с него глаз, хотя не подозревал всерьёз, что старший тёмный использует возможность, чтобы отправить Хизмута к праотцам.
Хизмут лежал на животе, непривычно беззащитный. Лицо с закрытыми глазами, повёрнутое в сторону Хало, заострилось. Хайк с опущенными плечами сидел в стороне, не поднимая лица от земли, точнее даже едва не вжимая его в собственную грудь. Ивар держался ещё дальше. Светлый так успел примириться в своих мыслях с братьями, что произошедшее до сих пор не отпускало его из нервного напряжения. Хайк с самого начала относился к нему снисходительней или просто не умел издеваться, что хоть так, хоть эдак не говорило против него, а Хизмут с момента расплаты выискивал способ побольнее уколоть Ивара, такого лощённого и избалованного, что скулы сводит… и вот, Хайк бросился на него с ножом, а Хизмут попытался выручить, пусть даже от родного брата…
Ивар пришёл к мысли, что знать другого человека невозможно. Ты сам грань между правдой и ложью. Если грань между правдой и ложью для тебя несущественна, ты утратишь и потеряешь между ними себя…
Хало смотрел на лицо сына. Не отвечая серым диковатым взглядом, оно выглядело более мирным и молодым.
Наследник почувствовал присутствие – Кирыч дал себя почуять. Он держал в руках изобретательно собранную из нескольких одеял и веток ширму, напоминающую три стороны палатки на одного, длинную стенку и две узкие. Старшина поставил её, закрывая Хизмута навесом.
– Дождь собирается, – сообщил он. – Если будет заливать, повесишь на верхнюю перекладину ещё одно одеяло.
Хало кивнул. Кирыч не торопился уходить. Позвал по имени.
– Отпусти мальчишку. Он тебе не должен. Сын за отца не отвечает, ты знаешь – это давлеет над твоей совестью, это влияет на твоих сыновей.
– Я взял долг по праву. Меня вынудили взять долг.
– Да, – кивнул Кирыч, демонстрируя толику утомления и показывая, что старше, чем кажется на вид. – Тот, кого ты хотел наказать, наказан. Он больше не будет прежним, он сломлен. Мальчишка правильный, он не пошёл в отца, из него выйдет толк. Отпусти его сейчас, и в его сердце не останется зла против тебя и твоих сыновей…
– Я уже не такой сопляк, чтобы поверить в здравомыслие Ибора! – запальчиво перебил Хало. – Он возьмётся за прежнее, стоит мне уступить!
Во взгляде Кирыча просквозило разочарование:
– Ты сопляк, если тебе до сих пор есть дело до слов и мыслей Ибора.
*
Бой. Бледный Хизмут сидит в седле, не может взять оружие из-за плотно обхватывающих торс бинтов. Сведённые руки могут только держать уздечку.
– Твоя очередь закрывать его от стрел, – распорядился Хало.
Ивар кивнул, сжав челюсти. Неудачное время для боя – сумерки сгущаются, крапает дождь, мелкий, холодный и навязчивый, как осенний. Тёмные не дают зажечь факелы. Они правы – пламя исказит то, что и так плохо видно. Хизмута нельзя оставить в повозке, одного. Верный конь несёт хозяина ровнее, чем мог бы возница.
Силы врага превосходят войско. Вышли навстречу, может, не к вечеру ожидали и под дождём махаться не собирались, но как вышло, так вышло.
Бездумно забили с той стороны лучники.
Кирыч откуда-то впереди посыпал врага бранью. Стрела – дура, меч – молодец. Дальнобойные стрелы, они почти копья. У Ивара не было щита, обычно скачка помогала уйти с прицела, но Хизмут не мог скакать, лёгкая рысь уже трясла его, делая серое лицо зеленоватым.
Полетели зажжённые стрелы, мелкие капли заставляли их шипеть, но не гаснуть. Не иначе маслом пропитаны… их ждали. Ночь расцветилась огнями, вспыхнуло во многих местах перепуганное ржание, занялись под копытами пропитанные маслом щепки, всё поле усыпали… коней понесло. Авангард не придал значения, его и так несло.
Ивар постоянно оглядывался на Хизмута, боясь, что он выпадет из седла, кони почти визжали. Светлый со страхом замечал, что Хизмут выглядит всё хуже, но не мог пожалеть, что его не оставили в повозке – те сейчас горели, занявшись во многих местах, было не остановиться и оглядываться было чревато упущенной стрелой.
Светлый потянулся рукой в сторону заваливающегося Хизмута, бездумно засипев и забулькав, не распознавая значения звука.
Бой вышел западающим в память. Горящее поле – нечто из приёмов, обычно прославляющих стратегов в летописях и увенчивающих лаврами победителя. Но против военной хитрости на сей раз были воины с бессмертной кровью в жилах. Святогорич с Кирычем распахали чужое войско, оторвались от своих так, что зрение потеряло в цене – руби, куда хочешь, бей, как придётся.
Вражеская стоянка не горела, скоро старшины смогли прийти в чувства и сумели продолжить бой с большим умом. Против атаки выставили огромную борону из выструганных в иглы брёвен, расчёт был, что обезумевшая скотина сомнёт о них весь авангард, Святогорич сорвал голос, перекрикивая лязг, требуя идти за собой. Светлые глаза на грани отыскали слабое место, ценой коня, старшина пробил оборону, опрокинул кусок конструкции, открывая тесноватый, но всё расширяющийся ход.
Святогорич любил своего коня. Но выбрал сохранить жизни наследников Совета. Они, ещё потрясённые, благодарно склоняли перед ним головы, когда на рассвете на бранное поле опустилась чуждая тишина и воцарилась там. Собирались птицы. Кирыч сплюнул. Предстояло возведение кургана. Войско Совета не оставляло тела тлеть под небом, ни своих, ни чужих.
Кто был в силах стоять на ногах после такой ночки ходил по полю, рассматривая валяющееся повсюду оружие, подбирая уцелевшее.
Святогорич, несмотря на изматывающую и выдающуюся роль в битве, и вообще высокое положение, ходил среди прочих. Хотел собрать раскиданные ночью ножи. Он был не из тех, кто привязывается к оружию, но изготовить что-то того же качества и баланса было бы затруднительно в условиях похода, а метательные ножи были вещью удобной и привычной. Святогорич подобрал два, когда взгляд его наткнулся на знакомый меч.
Старшина опустился на колени у тела Ивара.
*
В Зале Совета было пусто. Собрание не назначалось. К Столу из соседних арок прошли Святогорич и Кирыч. Их было двое, и Стол не созывал остальных. Вильгельм бы почувствовал и явился, но он умер, оставив после себя Винсента, который либо не успел привыкнуть чуять такие вещи, либо не научится их чуять никогда. Мальчишке из второго поколения едва исполнилось шестнадцать, Святогорич и слышать не хотел о том, чтобы взять его в поход, и по его окончании не жалел о своём решении.
Кирыч держал меч, который недавно собственноручно выковал и рассчитывал, что он прослужит хозяину дольше. Старшина тьмы водил по гарде подушечкой большого пальца – красивое вышло оружие. Он молча передал клинок светлому, не касаясь его рук.
Святогорич поднялся в воздух у стены, уже в немалом количестве увешанной оружием. Вложил клинок в держатели.
В других мирах ему приходилось видеть изображения людей, запечатлённых в мгновение, картинки получались едва отличающиеся от настоящих, хотя жизнь светлый видел насыщенней, объёмней и ярче. Эта стена в Совете была для него чем-то вроде альбома с такими картинками, глядя на неё, он вспоминал руки, которые держались за гарды мечей, тех, чья кровь расплескалась по их лезвиям. Эта стена постоянно заставляла думать и помнить. Святогорич считал, что и остальные чувствуют также, но мнение его пошатнулось. Ты – сам грань между правдой и ложью, ты – мерило, нельзя знать другого человека.
Светлый оглянулся на тёмного, будто желая что-то сказать, но потомок Кира выглядел так, что было понятно – хочет тишины.
И в тишине они разошлись.
Часть II. После.
История
Везение Друджи не вызывало сомнений: прочная власть, родовая крепость с доходом, боевые походы, нажитые в них боевые друзья, зрелый, удачный брак, охотничьи угодья, нередкие пиры, чтобы жизнь не казалась пресной.
Голос рода Деина звучал на Совете ровно и уверенно, его слушали, с ним считались. На каменный кремлинец покушались самые ошалелые, разбойники, сбившиеся в ватаги на загородских трактах, не ведающие, что хозяин ждёт их-не дождётся, любовно натачивая более старый, чем крепость, неброский на вид меч. Меч был ровесником первенца рода. Первого сына звали Даиром, а меч – Сверчком. В шутку, за то, что неизменно всверкивал, будучи доставаемым из ножен. Гарда и рукоять у меча были заурядные, даже простоватые, но очередной хозяин по счастью был воин и умел верно оценивать толковое оружие. Друджи не расставался со Сверчком даже в стенах дома, используя незанятое хозяйственными нуждами время, чтобы поработать оселком или мягкой тряпицей, полируя не знающий осечек булат.
Женился Друджи после девятого похода, в лишённые юношеского пыла и несдержанности сорок восемь лет. Его избранницей стала бесприданница, девица строгого воспитания, не имеющая предложить мужу ничего, кроме крестьянского здоровья и приятной наружности. Сделавшись госпожой, она не превратилась в крикливую зловредную бабу, раздающую указания, её можно было увидеть, чуть зардевшуюся, с неизменно припущенными по стеснительности веками, но слышно её не было. Она очень уважала мужа за то, чем считала себя ему обязанной. По её разумению, её бесприданность приравнивалась к смертному греху, и только святой мог принять себе на шею такую обузу. Друджи относился к жене тепло, потому со стороны их миру да покою можно было только позавидовать. Сначала у них родилась дочь, и родители были ей рады, потом, спустя несколько лет, двое сыновей-погодков, и им радовались тоже.
