Владислава Николаева
Непростые смертные

– Харлуг! – громко окрикнул голос.

Глаза прищурившись оглядывают ублюдочные трусоватые лица – не они. Громкий голос донёсся издали. Навстречу гнал всадник на вороном жеребце, по бокам с морды сыпалась густая пена. Всадник умело замедлил коня, прыжком слетел на верхнюю ступень крыльца, шаги забухали по дому. Никто не успел ничего сообразить, а всадник уже снова взлетел в седло, отстраняясь от людей.

Он прискакал один. Выехать один не мог, но своих людей опередил.

– Харлуг! Что ты натворил?!

Отрезать бы козлу его бороду…

– Харлуг! Как ты мог?! За что?!

Жеребец переминается после галопа, трудно стоит на месте. Он понимает погоню, раж, а всадник – нет. Разочарование. А ещё называется тьмой.

Всадник нагло смотрит в глаза. Не боится или притворяется, что не боится. Напрасно не боится.

Выражение лица всадника меняется.

– Не пройдёт даром твоя злоба! Однажды ты поплатишься за всю пролитую напрасно кровь. Жизнь накажет тебя! Не руками врага, не через голод или заключение. Тебя накажет тот, кто дорог тебе, и тогда ты отплатишь жизни сполна за несправедливые дела свои…

Раж отпустил Харлуга. Дыхание восстановилось, прояснились глаза.

Преувеличивает? Действительно верит, что так будет?

Харлуг внимательно всмотрелся в мрачное лицо всадника. Погибель принесёт тот, кто дорог.

– Я так не думаю, – отчётливо сказал Харлуг.

Клинок в подсыхающей крови вскинулся снова. Он уже напился, потому вошёл в плоть мягко, плавно. Конь взвизгнул, Харлугу в лицо ударила горячая струя, конь опрокинулся, удар отозвался в подошвы, конь дёргал слабеющими ногами, будто грёб под себя увеличивающуюся смешанную с землёй кровяную лужу.

– Ты один был мне дорог, – сказал Харлуг большому распахнутому лошадиному глазу.

Всадник неодобрительно цыкнул, и конь послушно понёс его прочь.

Харлуг смотрел в удаляющуюся спину и тихо смеялся. Он твёрдо верил, что родился не для того, чтобы стать для остальных уроком слюнявой морали, от которой за версту несло, словно какой-то светлый вытер о неё зад.

Часть II. После.

Конь

Харлуг проснулся достаточно рано. Потянулся и спустил ноги с кровати, тут же отдёрнул подошвы от холодного пола.

Простоволосая женщина с округлённым беременным пузом уже была на ногах, с трудом натягивала платье. Вторая, которую Харлуг привёл, потому что первая утратила прыть, ещё лежала кверху гладким задом.

Харлугу некуда было спешить. Он цапнул спящую за ногу и подтянул под себя, будто вознамерился прокатиться, как на кобылице.

Пока он «ехал», беременная равнодушно дозастегнула пуговицы на сарафане, взяла гребень и начала расчёсываться. Выражение каменного, бесчувственного равнодушия долговечно пропитало её лицо. Она никак не реагировала на стоны в кровати, нисколько не интересовалась неприкрытым зрелищем и не смущалась. Она собрала волосы и повязала голову платком. Замужней она не была, но в селении думали, что указать на позор ей, значит указывать Харлугу, а ему никто не хотел указывать.

Женщина отправилась во двор. Пора было приниматься за готовку. Вторая женщина должна была помогать ей, но Харлуг пока не испытывал желания закончить с ней. Она громко стонала, даже когда закусывала одеяло. Харлуга это смешило. Настроение его, хоть он и так на него не жаловался, улучшалось.

Беременная вернулась с вёдрами. Харлуг поднялся на колени. Женщина постанывала и всхлипывала, кожа раскраснелась и взмокла от пота. Харлуг звонко шлёпнул по влажной заднице и слез с кровати, потягиваясь, колесом выгибая грудь. Проходя мимо беременной, хлопнул и её, чтоб не скучала. На лице женщины не отразилось ни единой эмоции.

Харлуг громко рассмеялся. Вышел на улицу обнажённый. На землю за ночь легла тонкая плёнка изморози. Ноги мёрзли, прихватил ночной морозец, но Харлуг спустился к колодцу. Кинул ведро, резко прокрутил журавль, опрокинул ледяную влагу себе на грудь. После горяченького телу понравился лёд. Харлуг довольно встряхнулся, вытирая мокрыми ладонями лицо и быстро вернулся в дом.

Беременная ждала с большим полотнищем, вторая одевалась, сидя на кровати. Харлуг принял полотнище и принялся тщательно вытираться. Настроение действительно было на редкость приподнятое. Мышцы перекатывались под кожей, требуя движения. Можно было дёрнуть на охоту или ещё куда.

Холодное мясо уже ждало на столе. Остатки дикой свиньи. Харлуг ел практически одно лишь мясо, кашей, щами, рыбой брезговал. Пускай землепашцы да бабы перебиваются с пшена на капусту. Он наследник, ему положено лучшее, то, что даст силу сидеть в седле трое суток.

Беременная покорно ждала полотнище. В печке булькала в чугунке какая-то каша. Харлуг закончил вытираться, но задумчиво не выпускал ненужное сырое полотнище. Его посетила интересная мысль. Он швырнул полотнище в сторону и резким движением порвал у беременной на груди исподнее платье. С платьем треснул по шву и сарафан. Две раздувшиеся груди вывалились на обозрение. Женщина стояла, опустив руки и не пытаясь прикрыться. Харлуг дальше дёрнул сарафан по шву, положил руку под обнажившийся живот… неожиданно почувствовал ладонью прикосновение другой руки. Харлуг отступил.

Кратко нахлынуло отвращение, но быстро прошло. Так даже интереснее.

Харлуг усадил отяжелевшую женщину на обеденный стол. Ей было больно и неудобно, но она терпела. Харлуг загипнотизировано смотрел, как тяжело трясётся её грудь с припухшими сосками…

Пока он ел холодное мясо, обе зашивали порванную одежду. Харлуг наслаждался своим настроением. Раздумывал, что неплохо было бы привести в дом ещё одну женщину. У него определённо были силы, чтобы заняться ещё по крайней мере одной. Была одна на примете. Юная, стройная, с крепкой грудью. Гордячка, но ходит с опущенными ресницами, румянец на скулах. Её уже сосватали, но это не имеет никакого значения. Жених сопляк, семья жениха чуть получше остальной бедноты, только что капусты хватает до мая, а в остальном такие же. Будут шум поднимать, пойдут в расход. Для наследника препятствий нет, у наследников высшее право…

– Харлуг!

Крик донёсся с улицы. Прозвучал, точно прокричали над ухом.

Харлуг не дрогнул, только брови взметнулись на чёрный от загара лоб. Непрошеный гость. Землепашцы не смеют подойти к крыльцу.

Оставил мясо, опёрся руками в стол, неспешно поднялся. Натянул штаны, подпоясался. Взял беременную в одном исподнем платье и потащил за собой. Женщина пыталась вырваться, но он лишь крепче сжал пальцы на белом запястье.

Харлуг без страха вышел на крыльцо. При нём не было оружия. Беременная в тонком платье неловко ежилась за спиной, тяжело переводила дух от одышки. Подурнела на поздних сроках. Исподнее платье полупрозрачное, баба и мёрзнет и пыхтит. Точно надо третью брать.

– Так-так, – Харлуг осклабился в улыбке. – Судьба не торопится привести твоё предсказание в действие, и ты пришёл сам.

На сей раз наследник тьмы явился пешим. Одет дороже князя, весь в чёрном, высокие сапоги из телячьей кожи. Харлуга раздражала его лощённость. Не таким должен быть наследник тьмы, не таким. Видно, старость рода даёт себя знать.

– У судьбы много инструментов.

– И что ты собрался делать? – рассмеялся Харлуг. Его настроение ничуть не омрачилось. Противник не годился для честной драки. Против Харлуга хрупок.

Харлуг дёрнул беременную на свет из-за спины.

– На, убей. Нового сделаю.

Мужчина покачал длинноволосой головой.

– Я не такой, как ты. Для меня есть святое…

Баба придушенно перевела дух, попыталась снова уйти за спину.

– …для меня священна клятва.

С этими словами наследник тьмы глупо нагнулся к расшитому мешку у ног, если б Харлуг захотел, размозжил бы ему череп. Однако Харлуга происходящее забавляло.

Наследник поднялся с мешком и извлёк из него огромный вытянутый череп. Чего он хотел? Чтобы он раскаялся? Отрёкся от совершённого? Ползал на коленях, плакал, сапоги ему целовал? Харлуг рассмеялся.

Выставивший себя ослом наследник бросил череп под крыльцо. Харлуг едва вспоминал об убитом коне.

Смех с клёкотом вырвался из горла.

– Ну и дурак же ты, – отсмеявшись, сказал Харлуг. – Змея у тебя там что ли?

– Нет.

Наследник тьмы померк, понурил плечи, опустил глаза.

Не опаснее беззубого пса. Харлуг выпустил запястье женщины. Она спешно скрылась в доме.

Харлуг, не чувствуя холода, вразвалку спустился по ступеням, поднял череп с побелевшей земли.

Дурак. Наверняка не поленился достать тот самый. Повесить что ли над дверью? Всего год прошёл, а кость стала совсем белой. Что не взяли зверь и птица, унесли и отмыли дожди и снега. Вытянутый белый череп, громадные пустые глазницы, совершенное выражение смерти…

Что-то кольнуло, нет, не раскаяние…

Харлуг не сразу заметил крошечного чёрного скорпиона, а когда заметил, было поздно, яд попал в кровь. Хватая ртом воздух, Харлуг выронил череп. Кость придавила ядовитую тварь, инструмент судьбы скрючено затих раньше своей жертвы, контрастный и мёртвый белой и мёртвой земле. Харлуг упал. Судорога сводила и разводила конечности, пена лезла изо рта. Перед глазами стоял агонизирующий в луже крови и грязи конь.

Какие обиженные у него были глаза…

– Ты заслужил свою глупую смерть.

Часть I. До.

Расплата

– Что, что? Да так бы вы там и топтались, если бы мы не подскочили!

– Хорош заливать-то! Подскочили они! Мы уже три часа отбивались, войско в три раза обмелело, подскочили они! К шапкиному разбору!

– Не разобрались бы нипочём!

– Да вы только и сидели в кустах, поджидали, чья правда брать начнёт, чтоб к победителям под шумок примкнуть!

– К победителям?! В кустах?! … Ты – должен мне, Ибор, и ты, клянусь, мне заплатишь…

*

Светлый старшой пригнулся над высоким шалашом дров походного костра. Ветки быстро подхватились, задымили. Старшой отмахнулся от сырого горьковатого дыма длиннопалой ладонью.

– Воду носите.

– Пусть Хало носит, – Ибор подпершись о падуб снимал длинный сапог, – а то есть он всегда первый!

– Да ты!!! – не подобрав слов, обиделся тёмный. – Будто меньше других я в седле трясся!

– Но ведь и не больше? – повёл точёной бровью Ибор. – Что это за замашки-то барские? В походе вон и старшие свою лямку тянут наравне, даже реже людей на привалах гоняют, всё больше сами…

– Да я… – ещё больше сбился Хало.

– Ох, что за судьба быть должным такому мелочному, корыстному, приземлённому существу?! – вопросил Ибор в густеющие чернью небеса.

– Ты заплатишь мне, Ибор, – сквозь сжатые челюсти процедил Хало.

*

– Что это ты делаешь?!

Ибор лениво поднимает взгляд, будто снисходя до закипающего тёмного.

– Слыхал, что тёмные не особо зорки, но с одного аршина и старый дед должен бы разглядеть…

– Какого чёрта ты взял мой платок?!

Ибор продолжил тереть котёл от гари.

– Это? Твой?

– Не делай вид, что не знаешь! Это талисман, подарок матери!

– То-то я смотрю не мужская какая-то вещь, – задумчиво протянул Ибор, не оставляя своего занятия. – Не знаю, отчего никто не намекнул тебе, что когда ты вяжешь его себе на лоб, смотришься страшной злобной бабой… если патлы в глаза лезут, так обрезал бы – всё равно красоты они тебе не добавляют…

– У-у-у!!! – взвыл Хало, бессильно сжимая большие кулаки.

– Не обращай ты на него внимания, – Кирыч, походя, коснулся надутого мышцами плеча.

Хало доверительно заглянул старшому в лицо:

– Матери подарок! Почти не помню я матери! От платка запах слабый ещё оставался…

Тёмные одновременно глянули на внезапно ставшего хозяйственным Ибора. Светлая ткань зачернела, но наследник с энтузиазмом продолжал свой грязный труд.

– Отдай, – коротко велел Кирыч.

Тряпка полетела Хало в лицо. Он схватил на излёте, сильно внюхался, раздувая ноздри. Лицо его померкло, руки упали, одна – сжавшись на грязном платке.

– Не стыдно? – холодно спросил Кирыч.

– А чего? – на голубом глазу удивился Ибор. – Он же не помнит – так может, и мамаша его так пахла? Да и чёрная тряпка больше к его патлам подойдёт.

– Ты заплатишь мне, Ибор…

*

Тёмные мыли у реки довольно всхрапывающих жеребцов, оставшись в одних штанах. Ибор уже приобнимал направлявшуюся на стирку красотку. Девки шли от села, и не знал никто, что войско так близко подошло. Но да бояться не след – десяток наследников сделал дугу с табуном, оставив войско отдрыхивать после вчерашнего боя. Когда вместе выходили, по сговору, коней не загоняли.

Девки встали вкруг ясноглазых светлых, поставив корзины на землю, улыбаясь и ведясь на бойкие речи. Как обычно нашлись те, кто ясному дню предпочитает темень ночи – взгляд нескольких так и тянуло к реке, как светлые ни пели, ни балагурили и ни сверкали очами. Ибор привык, что уж кто-то да спросит, рассказать как зовут «тех крепких молодцев», и без ревности приступил к делу, добавляя к имени несколько подвигов. Девичьи личики серьезнели, глаза смотрели, как надо.

– А тот? – коснулась рукава тонкая рука.

Хало, о котором Ибор, конечно, и не заикнулся, чутко насторожился подле коня.

– А это всего лишь Хало, – небрежно протянул Ибор, – всегда первый у походного котла, чтоб когда в бой идти, был предлог в кустах отсидеться…

– Ну, Ибор… – процедил Хало, неразличимо расстоянием.

Девчонка неубеждённо мазнула взглядом, но смешалась и отвернулась, чтоб подружек не смешить.

*

Застолье. За длинным, ещё нарядным столом сидят мужчины, молодёжь подоспевает с игрища. Молодые парни садятся на положенные места: Хайк, Хизмут и Ивар, девки присоединяются к хозяйственным хлопотам, добавляют блюда на стол. Мужчины успели опрокинуть по одной чарке, сидят серьёзно, некоторые вовсе напряжённо.

Хайк и Хизмут у себя дома, двое мужающих тёмных. Хозяин дома – их отец, Хало. Ивар – откуп за долг, Ивар – сын Ибора, задолжавшего Хало и додразнившего Хало до крайности, Ибора, позабывшего, что должен, и за это расставшегося с первенцем и единственным сыном.

Ибор украдкой смотрит на Ивара, чтобы не привлекать внимания Хало. Тёмный пока вроде бы не замечает.

У Хайка и Хизмута есть всё: рост, стать, сила. Нет только Иваровых льняных с позолотой кудрей, васильковых глаз и губ, к которым девки сами льнут, без приглашений, что на игрищах, где чуть менее пристально смотрят тётки и чуть большее позволяется, особенно обидно.

– Отец, – зовёт Хизмут с недобрым огоньком в тёмных глазах, – пусть Ивар для нас пляшет.

Одна лишь чарка выпита, никого ещё кроме девок плясать не тянет, да и те разумеют, что перед сегодняшними гостями лишний раз не стоит хвостом крутить, свезут от дома, Хало ещё не распалился, не взялся как обычно по пьяному делу вспоминать Ибору былое… но ему не хочется отказывать сыну, и его глаза сверкают так же недобро.

– Пляши, Ивар.

– Да, господин Хало, – кротко ответил парень, поднимаясь.

Униженный Ибор опустил глаза на быстро состарившемся лице.

Ивар позволил себе только глянуть на тихо играющих музыкантов, не произнёс замечания, опустил голову, веселя Хайка и Хизмута своим унижением… оглушительно хлопнул ладонями, развёл руки и пошёл в полукруг, печатая с перескоком шаг, открыв грудь, будто напрашиваясь на выстрел в сердце.

Ибор сник ещё глубже. На молодом гладком лице Ивара над закрытыми глазами изломились с мукой чувства русые брови. Музыка наконец опомнилась. Ивар даже посмотрел на музыкантов удивлённо, но обязан он был не им. На место перед столом вышел Кирыч, не безусый юнец, а матёрый наследник тьмы. Ивар подумал, что ему опостылело зрелище бескрайнего унижения. Ивар не запахнул на груди руки. Вот он я, бей.

Кирыч звучно хлопнул ладонями и развёл зеркально руками, с гибкостью молодого закручивая второе крыло танца. Закружили соколом и коршуном. Девки замерли в дверях, распахнув леденцовые губки и блестя влажными глазами. Для них это уже не было унижение. Высокие мужчины красиво шли, обводя круг, в который бы впорхнуть лёгким ярким пташкам. Сокол первым спикировал вприсядку, коршун поддержал. Соединились кончиками крыльев, один крутанёт, другой в воздухе каблуками стукнет, и так без остановок. Тут уж девки одумались в круг лезть, только и моргать перестали. Чтоб дух перевести в другую сторону пошли, левую руку за затылок заломив и горло выставляя. Ладно, Ивар – его смерть – его избавление, а больше не нужна никому, но ведь и Кирыч туда же! А его враги со скамьи хлопают.

– Хорош-хорош! – выпрямился Хало, громко хлопая. Кирыча оскорблять не смел, а если один хорош, то и другой на пару. Кирыч однако ж в лести не нуждался, его искусство годилось не под одно лишь пьяное дело. Вон девки задумались, какой им больше люб, как скроются от глаз в горенках, непременно спорить станут, с каким ничего не страшно.

Ивар признательно пожал тёмному руку. Ибор, которого он более не имел права звать отцом, наказывал близко к Кирычу не подходить. Тёмный, светлый – для Ивара уже было безразлично.

*

Ещё были пьяными, и Ибор ещё хватал невменяемого Хало руками, уговаривая взять его самого вместо сына.

– Сдался ты мне, старая немощь! – беленел Хало, отмахиваясь. Кирыч и Винсент прошли на пару, аккуратно подвинув хозяина с пути. – Доброй ночи, – почтительно пробормотал Хало, узнавая старших.

Двое подтянутых мужчин не обнаруживали следов хмеля и сорвались в ночь без поддержки сопровождения.

Ивар выглянул на отца из-за занавеси и спрятал лицо. Лучше им друг друга больше не видеть. В темноте коридора наткнулся на девицу. Девка хихикнула, мазнула влажно по губам и сбежала. Ивар ощупью пошёл в свою камору.

Худой топчан на полу да грубый холщовый покров. Нечего и говорить, что дома было по-другому. Душно в каморе и тесно, окон нет, задумана комнатёнка не для людей, а коньей сбруи, до сих пор в углу друг на друге сёдла громоздятся. Ивар своё под голову подстроил, от прежней жизни доставшееся, Хайку и Хизмуту не приглянулось, Ивар даже несколько обиделся, зная, что тёмные что до лошадей большие умельцы – что ж, плохое ему батька седло подарил? Потом Ивар разобрался, что в этой семье предпочитали вещи погрубей, те, что сносу не знают, а каждый мужчина здесь мог сам из чего под руку подвернётся седло себе справить, а то и без седла обойтись. Поэтому осмотрели Хайк с Хизмутом его седло, повертели, подумали, что сами так мельчить стежок бы не стали, да кожу б взяли подублёней, да вернули хозяину.

Не были Хайк и Хизмут особо уж злобными. Странно им было, оттого что взял отец в дом чужого сына, и не слугой, и не равным, а манеры господские, к тому же сын единственный, залюбленный, балованный. Не знали Хайк и Хизмут Иваровой жизни, не носились вокруг них слуги всем двором, не задаривал их отец, предпочитая баловать двух младших дочерей, а первая жена Хало умерла, рожая Хизмута, так что с материнской любовью им тоже не свезло. Мачеха не считала себя обязанной со старшими детьми мужа заговаривать, ни указаний им не давала, ни единого раза по голове не погладила, хотя была в доме с тех пор как Хайк едва на ноги сумел встать, а Хизмута кормилица выхаживала. Вот так, никого ближе кормилицы и разъезжающего по походам отца у братьев не было. А потом кормилица померла, и братья успели размочить счёт боевых походов, увязавшись от нечего делать с отцом. Был Ивар в сравнении с ними сопляк, но держался так, будто это они несмышлёныши.

– Когда женишь меня? – спрашивал в это время Хайк у размягчённого горючим отца.

Хало не мог до конца успокоиться после эмоциональной перепалки с Ибором, которая и радовала его и в то же время оставляла гадкое послевкусие. Тёмный чувствовал, что пить ещё ему не след, а удовлетворительной замены не находил. Поморщившись, глотнул студёной водицы. Ничего вроде…

– А что, полюбилась какая-то? – наконец заинтересовался он словами сына.

– Всё равно. Лишь бы молодая и здоровая.

Хало взглянул на излишне неподвижное лицо первенца, сомневаясь, что спрятанное в этом крепком теле сердце когда-либо любило.

– Посиди со мной, – пригласил Хало, устраиваясь за стол. Кажется, душа, если ей отказывали в горячительном, готова была принять селёдку.

Хайк сел на скамью, задрав к груди одну ногу, взял со стола ломоть и принялся равнодушно перемалывать крепкими челюстями.

– Сын?

– А?

– А чего ты пришёл ко мне да спрашиваешь, когда я тебя женю? Брал бы да женился.

Хайк немного помолчал.

– Не хочу за твоей спиной.

– Ну тогда б привёл избранницу да благословения попросил.

– Лучше ты выбери, – Хайк опустил глаза.

– Лучше? – недоверчиво переспросил Хало, замарав обе руки в рыбине. Из потрохов показался блестящий мешочек икры. Мужчина вытащил его, обтирая пальцами. Детское лакомство, уже и забыл, когда едал, всё дочкам отдавал, уже и неловко самому её есть, но не будить же девчонок. – Хайк…

Хало неловко потянул сыну лакомство. Хайк вскинул удивлённые глаза, подставил ломоть.

– Я вот, понимаешь, – заговорил Хало, пока сын жевал, – не знаю, как другому мужчине жену выбирать. Мы с тобой крови одной и плоти, а всё равно ж не одно и то же. Давай уж ты выбери, а я благословлю.

*

Не было более за Иваром выбора – остаться при дворе или в поход пойти. Хало с сыновьями выдвигался, соскучившись по походной жизни, по ночам под чёрным небом, по лошадиному скоку, по каше с дымом костра, по грубо, по-мужски сготовленной дичине на привале… может, и по страху на лицах врага и запаху человечьей крови.

Ивар предпочёл бы, чтобы отец не шёл с ними. Смотреть на него – душу травить. Знал Ивар, что не виноват, да только видел за месяцы состарившееся на года родное лицо, и начинал мучиться совестью. Да и Хало меньше ярился, когда Ибора не видал. Но, видимо, Ибор не мог отказать старым побратимам, и Хало ещё на сборище стал скрипеть зубами, хоть и стоял померкший Ибор подле своего коня, опустив глаза в землю.

Ивар подозревал, что гонять его в походе будут, как мальчишку, но за дни перехода поручали только огонь развести. Подался однажды дров на ночь подсобирать, Хизмут ругнулся, топор отобрал, да сам в лес пошёл – значит, не просто со злобы, а делал чего-то по тёмному разумению не так.

Со сборища до вечера проделали небольшой путь, только что с места сдвинулись. Когда сборным войском шли, себя и коней не изнуряли, давали врагу всем хребтом ощутить, какая сила на него выдвинулась.

Хайк с Хизмутом достали мечи, погоняли для разминки Ивара, да друг на друга пошли. Со стороны разминка походила на избиение младенца. Меч у Ивара был, от той же жизни при маме с папой, да только чувствовал Ивар, что вот-вот он переломится под тяжёлыми ударами. И сам он был братьев хрупче, без мечей бы придавили.

Матёрые наследники смотрели, как треплют светлого, без брезгливости и отторжения. Оружие у него в руках было, братья шли на него по очереди, за искусство своё воинское только сам отвечаешь. Не умеешь – так и не лезь, а коль заставили, да не убили – то не жалуйся.

Ивар угомонил сердце в груди, закусил губу и пошёл к Хало.

– Господин Хало…

Жующий соломинку тёмный повёл бровью.

– Негде ль спросить меча покрепче?

«Нет» сразу не сказал, поднял руку мозолистой ладонью к небу. Ивар положил на неё меч лезвием плашмя, кажется, и надави острием кровь не проступит – сплошная мозоль от конской узды да оружейных рукояток.

Взявшись за меч, Хало придирчиво подержал двумя пальцами острие, сморщил нос.

– Игрушка детская, – ожидаемо заключил он. – «Спросить меча покрепче»… – тёмный сплюнул, – мечи на кузне делают, а не на базаре покупают… Тут у всех мечи заслуженные, от предков, или собственноручно на кузне справленные – такие сдуру, без заслуги не дарят…

Ивар стоял перед тёмным, дожидаясь, когда ему хотя бы вернут его «игрушку». Хало потянулся к поясу.

– На.

Ивар поймал кинжал, забрал пренебрежительно оценённый меч, коротко поклонился и поспешил скрыться с глаз.

*

Бой. Ржание коней фитильком разжигает человеческое безумие, вырывается всполохами с мягких конских морд с клочьями пены. Копыта месят неподатливую землю, взбивают комья в воздух, разминают в мякоть, смешивают с сыплющейся с боков пеной в чавкающую грязь. Вытянутая конская голова едва слепо не мажет по лицу, перед самым взглядом проносится… замедлился, чтобы запасть в душу – конский расширенный глаз – непонимающий, перепуганный…

У Хизмута кровяные «рукава». Хизмут скалится до коренных зубов. Хайк мрачно довольный, преображённый. Над бровью излётная искра царапины, из которой льётся на глаз и щёку. Не ударом достало – какая-то мелочь прилетела, тот же камень из-под копыт. Наполовину красное лицо прорезает белоснежный оскал – гордо улыбается отцу. Во время боя заброшенные братья не чувствуют себя отторгнутыми… Оскал этот редкую бы девку не смутил, но видят его после боя лишь мужчины. Хало, с рокочуще-шелестящим посмеиванием, целует сына в кровяную скулу, окрашивая губы и чуть бороды карминово-красным.

Одобрительно, бессловно скалится Кирыч, и того более хищный. Широкие груди наследников тьмы мерно ходят приливными волнами, просеивая насыщенный кровью воздух над полем.

Ивар стоит в стороне, на кромке замешанного на не-воде истоптанного поля, скованный и стеснённый. Голова понурена, руки опущены вдоль боков, в кисти каждой по клинку в следах крови. Пальцы держат неуверенно, деревянно, как руки куклы, которой что-то пытаются вложить в недвижную горсть.

Как это отец ходил в походы… раз за разом, ещё умудрялся рассказывать о них так спокойно…

Молодое тело обмякло, как больное и равнодушное. Подошвы приросли к земле. Ивар уловил краем глаза в сизом дыму поднимающихся погребальных костров приближение, сжал непослушные, словно отёкшие, пальцы на рукоятях меча и кинжала и заставил себя сойти с места. Ибор замер и не посмел догнать.

*

Костёр полоскало струёй быстрого ветра. Расшалился, будто пытался задуть. Цель выбрал знатную, и ураганом едва ли снесёт. Ивар пропустил ужин, пренебрёг завтраком и не смотрел на котёл на дневном привале. Трепыхался на ветру лохматый кончик закушенной горькой травинки.

– Будешь есть как баран, отправишься в котёл, – лениво заметил Хизмут, вытянувшийся на колючей траве. С неба слабо светило солнце, приятно было подставить тело его лучам, перемешанным с ветром. Хизмут с битвы пребывал в более благодушном настроении, чем обычно. Губы кривила пусть не добрая, но обаятельная улыбка, серые глаза вальяжно полуприкрылись.

В миру оба сына Хало казались неудобными, неуклюжими, в комнатах прибранного дома смотрелись притащенной на пиршественный стол грязной бороной, во дворе – заплутавшими дикими зверями, рыскающими в поиске выхода… на пожелтелой обветренной поляне уже Ивар выглядел, как кутёнок, отбившийся из глупого любопытства от мамки в лес…

Хизмут лежал на колючем, не подстелив одеяло под спину, хотя вон оно, руку протяни, ноздри со вкусом втягивали порывы воздуха, обогащённого дымом костра и дыханием природы, тело готово подкинуться по-любому поводу, наполненное энергией, раздольно свободное.

– Силы не на что тратить, вот и есть не хочется, – спокойно сообщил Ивар.

Хизмут недоверчиво хмыкнул. Братья почти не таили мысли от окружающих, хотя назвать их открытыми не позволяла тьма в аурах и душах.

– Может, надо было в бою шустрее шевелиться? – предложил идею Хайк, больше в тоне шутки, чем стараясь задеть.

– Может, – легко согласился Ивар. – А вы все силы в бою оставили? Не упражняетесь, даже на мечи не смотрите.

Собственно тёмным и нечего было смотреть на мечи. Как после боя вычистили, так в ножны и убрали. Хайк занялся оружием ещё до того, как смыть кровь с лица. Несмотря на небрежение, сегодня от царапины осталась тонкая белая засечка, обещая исчезнуть за день бесследно.

Хизмут вновь хмыкнул.

– Ну давай посмотрим, – Хайку не давалась многообещающая интонация, но её отсутствие пробирало едва не круче.

Братья подкинулись на ноги, лёгкие, подвижные, гибкие… как так дома задевала их неуклюжесть и угловатость? Будто разные люди, всем попадались на пути, мешали пройти, удостаивались бесконечных возмущённых восклицаний… слуги не церемонились (знали, что Хало выделяет дочек, а сыновья сами по себе), кричали по-свойски, упрекали крепкими словами, если мешались… тут принятому и ценимому людьми Ивару было далеко до их совершенства, их беззвучной походки, их пружинистой силы, их единения с порывами ветра, чуткости к каждому звуку, будь он звериным или птичьим. В миру братья были будто пылью припорошены, а тут смыли её дождями и кровью, чтобы явиться во всей яркости и затмить обычно превосходящего их светским лоском светлого.

– Что, пойдёшь с двумя клинками против одного? – вскинул брови Хизмут, в серых глазах тлели насмешливые огоньки – Ивару и с тремя клинками ничего не светило.

Тем не менее, светлый оправдался:

– Хочу научиться двумя руками биться. Левой только щит умею держать и тетиву натягивать.

Как и думал, объяснение Хизмута устроило. Настолько, что тёмный даже не стал глушить с первых ударов, швыряя на землю, а благородно позволял отбить удары, не выворачивая меча из руки. Для правой поблажек не было.

*

Бой. Святогорич падает в седле, избегая стрелы, на полном скаку, идущий следом Кирыч едва успевает посторониться, уловив свист пронзаемого воздуха. Зычный голос сплёвывает заслуженную брань, Святогорич только смеётся в запале, раскрутившая меч рука сносит голову стрелку. Старшины, выкинув эпизод из голов, несутся дальше, всегда первые, безбашенные, словно смерть сзади, а не спереди, но она уже везде… Отчего коней жальче людей? Оттого ли, что люди выбрали не покоряться, а коней никто не спрашивал?

Постаревший Ибор не суётся в свалку, внимание больше двух противников уже заставляет пятиться. Ивар держится с Хайком и Хизмутом, скорее в их тени, чем наравне, страхует от шальных ударов. Противники и боятся их и мечтают срезать двух берсерков – вокруг них плотные кольца атакующих. Разрубив кого-то Хайк испускает утробный леденящий рык, Кирыч отвечает на него потусторонним хохотом. Глаза людей, всего лишь людей, округляются непреодолимой паникой – они не знают, как показать, что больше не смеют стоять на пути у войска…

Ивар едва удерживает коня, не дав затоптать коленнопреклонных…

*

Ивар, морщась от боли, прощупывает левое запястье.

– В реку опусти, – советует Хайк.

Ледяная лента пробегает под склоном холма, на котором молодые мужчины устроили ежедневную разминку. Светлый принимает любой совет, брошенный без издёвки. Хайк искренен. Изо дня в день махаться с Иваром интереснее, он слушает и смотрит очень внимательно. Братьям это начало льстить. Ивар поднялся из разряда куклы для битья в домашние любимцы, которые уже живые, которых уже жалко попортить, и они даже почти имеют право обидеться на жестокое обращение. Так Ивар думал в тяжёлые минуты хандры, но уже научался с ней бороться…

Рука скользнула в жидкий лёд рыбкой, там Ивар позволил ей задрожать. Удар Хайка выбил оружие из неумелой ещё руки. Пытаясь удержать его и уже сознавая, что сил не хватит, Ивар неудачно принял импульс на перекрутившееся запястье. Хайк переоценил его – это рождало не униженную обиду, как раньше, во время издёвок, а недовольство своей слабостью, а тут уже было понятно, к чему стремиться и с чем бороться, вместо того чтобы снова и снова без надежды на изменение прокручивать своё падение в лихорадке и клясть судьбу матом.