Владислав Фелицианович Ходасевич
Пушкин и Николай I
Такова была сущность пушкинского рассказа. Наиболее значительные места, глубоко запечатлевшиеся в моей памяти, я привел почти дословно.
Действительно ли его позднейшие сочинения получали царское разрешение или обычным путем подвергались критике цензурного комитета, с уверенностью сказать не могу. Мне как-то не пришло в голову спросить об этом Пушкина, и читатель легко поймет, если соблаговолит припомнить, что я тогда был еще очень молод и что мое любопытство привлекали предметы более «важные».
* * *
Как видим, главная и наиболее интересная часть записи касается разговора, происходившего 8 сентября 1826 года между Пушкиным и Николаем I в Москве, в Чудовом дворце, куда поэт был доставлен флигель-егерем прямо из Михайловского. Общий смысл этого рассказа давно известен. Другой дело – его конкретное содержание. До нас сохранилось лишь несколько реплик, более или менее точно переданных современниками со слов царя и поэта. Таковы рассказы барона М. А. Корфа, княгини В. О. Вяземской, А. Г. Хомутовой, А. О. Россета (по записи Грота). Но если мы сложим эти реплики, то получим словесного материала не больше, как на две-три минуты разговора. Меж тем, по свидетельству барона А. А. Дельвига, аудиенция продолжалась «более часу», а по донесению, посланному в III Отделение агентом Локателли, – даже «более двух часов». Таким образом, если бы мы могли быть уверены в достоверности и точности записи, сделанной Струтынским, то этот документ заполнил бы огромный пробел в наших познаниях, и ценность его, разумеется, была бы весьма велика, К сожалению, такой уверенности у нас нет.
Смущает не содержание записи и не стиль ее. Как сказано в начале этой статьи, только весьма подробный и пространный анализ мог бы открыть в рассказе Струтынского какие-либо подробности, носящие явно апокрифический характер, – да если бы таковые и обнаружились, то они все-таки не компрометировали бы всего документа в целом, потому что отдельные ошибки и неточности почти неизбежны в записи, сделанной приблизительно сорок лет спустя после беседы Пушкина со Струтынским. Более того: по общему впечатлению пишущего эти строки, у Струтынского нет ничего такого, что не могли бы высказать ни Пушкин, ни Николай I. С этой точки зрения запись Струтынского кажется правдоподобной и не противоречащей тому, что известно об исторической беседе 8 сентября. Несколько странно, что у Струтынского нет упоминания о вопросе государя: что сделал бы Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге? – И нет пушкинского ответа о том, что он стал бы в ряды мятежников. Этот пункт беседы бесспорно устанавливается показаниями обоих участников: Пушкина – в разговоре с Хомутовой, государя – в разговоре с Корфом. Однако такой пропуск может быть различно объяснен и сам по себе недостаточен для того, что его рассказ действительно восходит к рассказу самого Пушкина. Таково, например, любопытнейшее упоминание о настроениях, в которых Пушкин готовился предстать перед царем: оно имеет прямое касательство к уничтоженному стихотворению, которое кончалось стихами: «Восстань, восстань, пророк России!» и т. д.
