Владислав Фелицианович Ходасевич
Пушкин и Николай I
Остается еще один пункт, способный, быть может, всего сильнее подорвать наше доверие к документу. Подозрение возбуждает уверение Струтынского касательно доверчивости и дружбы, внезапно проявленных уже зрелым Пушкиным по отношению к молодому офицеру, ему почти неведомому. Вряд ли можно сомневаться, что на этот счет Струтынский отчасти прихвастнул, отчасти же, может быть, был введен в заблуждение самим Пушкиным. Конечно, нельзя без улыбки читать слова Струтынского о том, что после двухнедельного знакомства с Пушкиным он уже «знал его наизусть и читал в нем, как в раскрытой книге». Однако мы знаем за Пушкиным эту черту: не раз случалось ему дарить случайного знакомца если не подлинной дружбой, то вполне дружеской, порывистой откровенностью. Переходы от подозрительности и скрытности к доверчивости были у него часты и не всегда обоснованны. Не было бы ничего удивительного, если бы в один из таких порывов не высказал он и Струтынскому все то, что составило предмет вышеприведенной записи.
Повторю еще раз. Запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную степень ее достоверности. Но, во всяком случае, просто отбросить ее, как апокриф, нет никаких оснований. В заключение отмечу еще одно обстоятельство, говорящее в пользу автора.
Пушкин умер в 1837 году. Смерть его произвела много шуму не только в России, но и за границей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов, – он поспешил бы при первой возможности выступить со своим рассказом, если не в русской печати, то в зарубежной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь много лет спустя.
<1938>
