Владимир Михайлович Шарик
Здравствуй, земля целинная. Книга третья
Работать стало тяжело, а после того, как Мусолини организовал 27 октября 1922 года марш тысяч своих единомышленников на Рым и король, чтобы не допустить гражданской войны, отдал пост премьер-министра "дуче", то началась настоящая травля социалистов и коммунистов. Мы встретились снова с Анжеликой Балабановой, которая сказала, чтобы мы сворачивали свою деятельность в Италии, ибо нас могут заключить в тюрьму нас до сих пор не трогали только потому, что она по старой дружбе и сотрудничестве с дуче уговорила его не трогать нас, но он дал нам срок в две недели покинуть в страну.
По дипломатическому каналу мы сообщили в центр о ситуацию и попросили дальнейших указаний. Оттуда пришел приказ перебазироваться нам в Германию, где намечалось важное мероприятие, которое по замыслу руководителей Коминтерна должно было в корне изменить политическую обстановку в Европе. Как послушные солдаты революции мы отправились в Берлин, где должны были встретится с вождями немецкой компартии и поступить в их распоряжение.
К сожалению, в связи с задержкой на границе с Австрией, мы не смогли попасть вовремя на это событие, которое намечалось, как грандиозное восстание рабочих и военных против законной власти в Германии. Мы попали туда уже на грязные разборки между вождями коммунистической партии и представителями Коминтерна в лице Бела Куна и Карла Радека, ибо они в последний момент отменили восстание в Берлине и других больших городах Германии 9 ноября 1923 года, но не сообщили об этом Эрнста Тельмана, который действовал по плану и начал вооруженное восстание в Гамбурге. Понятно, что восставшие потерпели поражение. Таким образом, мы, не задерживаясь в Германии перебрались в Польшу. Но об этом я уже вам расскажу в следующий раз, – закончила свой рассказ Анна Михайловна, – вам надо идти ложится спать, ибо завтра надо идти на работу.
Петр не стал возражать и пошел в свою комнату, но, лежа в постели он еще долго не мог уснуть, думая о героическом пути этой хрупкой женщины.
Мы прибыли в Польшу тоже в разгар классовой борьбы, в бывшей столице Кракове развернулись настоящие боевые действия между полицией и рабочими отрядами, – продолжала свой рассказ Анна Михайловна на следующий день. Только, когда на помощь полиции прибыли войска, тогда они смогли разгромить восставших. Многих участников боевых действий посадили в тюрьму, судили военно-полевым судом к расстрелу. Надежды Коминтерна на то, что в соседних с Россией странах произойдет революция и социалистическое государство не будет находится в окружении врагов, рухнули в один миг. К тому же в стране началась ожесточенная борьба за власть, так как Ленин уже был полностью парализован, не мог ничего говорить, а его соратники делили власть. Сталин объединился с Зиновьевым и Камневым против Троцкого, ибо после Ленина он имел самое большое влияние в партии и стране.
Коммунисты Польши поддержали Троцкого и потому руководство Коминтерна отозвала нашу группу из этой страны, в конце декабря мы возвратились в Москву. На этом мои заграничные путешествия закончились, в стране закончилась гражданская война и я получила назначение работать преподавателем иностранных языков в Институте Коминтерна, где обучались представители коммунистических и рабочих партий с разных стран, которые находились в нашей стране на правах беженцев. Их готовили для дальнейшей подпольной работе в своих странах. Кроме, изучения иностранных языков они изучали различный общественные науки, марксистскую философию, а также военное, подрывное дело, а также радио- и телеграфную связь.
Сначала, конечно, все шло нормально, но потом стали происходить непонятные вещи – некоторым курсантам высказывали недоверие, обвиняли их в отклонении от генеральной политики партии исключали из института это в лучшем случае, а в худшем случае они попадали в ЧКа. Меня удивляли такие преследование этих людей, тем более, что я хорошо знала их как честных и преданных революции людей, единственным их преступлением было отличие их взглядов от Генеральной политики партии, которая взяла курс на полную коллективизацию деревни и всеобщая индустриализация страны. Вначале я пыталась заступится за этих людей, но мне сказали, чтобы я не занималась этим делом, ибо сама можешь попасть в число "врагов народа". Да, и обстановка в институте, стране стала напряженная, люди перестали откровенно высказывать свое мнение, поощрялось всякое стукачество на коллег по работе, соседей по дому. Начались политические преследования против соратников Троцкого, которого обвинили во всех смертных грехах и выслали в Казахстан. Ряд коммунистических партий капиталистических стран высказали недовольство таким решением, ибо видели в нем верного последовательного борца за всемирную революцию и огромную наравне с Ленином заслугу в победе в Гражданской войне и начале мирного строительства. Новая экономическая политика, объявленная партией, предложная Троцким и подержанная Лениным дала положительные результаты, но затем её стали заменять плановой экономикой и сплошной коллективизацией.
Газеты и радио вещали о больших победах в строительстве нового социалистического общества, а цены на продовольственные товары повышались, а скоро вообще с прилавков магазинов пропали некоторые продукты. Тревожные вести приходили из села, где коллективизированные крестьяне откровенно голодали.
– Я не понимаю, – сказала как-то мне на кухне Валентина Сергеева моя подруга еще по революционные события в Москве, – неужели они не видят, что такая политика приводит к краху сельского хозяйства. Нарушаются все принципы демократии, крестьян насильно сгоняют в колхозы, Ленин, когда писал декрет о земле, имел в виду совсем другую организацию сельскохозяйственных кооперативов.
– Изменились объективные условия существования нашей страны. Революционный энтузиазм в Европе спал, нам надеяться на то, что пролетариат капиталистических стран подержит первое в мире социалистическое государство нельзя. Я была там за бугром и знаю какие там настроения у людей, как говорится, своя сорочка ближе к телу. Так что нам надо надеяться только на собственные силы и, если мы не подымем тяжелую индустрию, машиностроению и не электрифицируем страну, то нас раздавят, как маленьких котят.
Потом мы еще много спорили о диалектике природы и о цене на сахар и на продукты первой необходимости, а в конце она сказала:
– Нет, я так дело не оставлю, я буду писать товарищу Сталину, он не знает, что делается в стране, чиновники от него скрывают всю правду о настоящем положении дел в стране.
Я пыталась отговорить её от такого опрометчивого шага, но она была очень упрямая, это я знала еще с тех времен, когда она была на баррикадах, как смело она ходила в казачьи казармы, чтобы сагитировать служивых не выступать против рабочих. Написала она письмо все-таки, а где-то через месяц она пропала. Все подумали, что она поехала в село к своим родственникам и никто её не разыскивал. А потом пришли и за мной люди в форме, сделали шмон в квартире, нашли книгу Льва Троцкого об Октябрьской революции, сказали, что я читаю запрещенную литературу и забрали меня на Лубянку. Ну, какая же это запрещенная литература, возражала я им, ведь это государственное издание, по ней мы студентов в институте учили, но меня никто не слушал. Так я оказалась в тюрьме. Потом я узнала, что и моя подруга Валентина Сергеева тоже сидит в тюрьме за организацию подполья по свержению правительства СССР.
– Как же так получилось? – удивился Петр Власенко, – ведь вы боролись за Советскую власть, вас едва белые не расстреляли, а сделали вас преступником и врагом народа.
– Сама до сих пор не знаю, почему так случилось, – Анна Михайловна тяжело вздохнула.
Меня отвезли в уголовную тюрьму на Таганке. Камера, в которую меня поместили, являла собой настоящий интернационал: русские, украинцы, белорусы, евреи, немцы, венгры. французы и англичанка – восемнадцать женщин помещались в камере, рассчитанной на трех человек.
В первую ночь я лежала на голом полу у параши, подложив одну половину драпового платья под голову и накрывшись другой. В голову лезли всякие мысли, но в одном я была уверена, что это чудовищная несправедливость и завтра меня вызовут к следователю, объявят, что я не виновна, извинятся и отпустят домой. Я была не виновна перед Советской страной, перед своей партией, всю свою сознательную жизнь я посвятила борьбе за новую социалистическую родину.
Несколько дней меня не вызывали к следователю, я просила конвоира, чтобы он отвел меня к нему, но тот ответил, что не надо торопится, что меня вызовут, когда надо. Полная неизвестность тяготила меня.
Но вот наконец-то меня вызвали к следователю, это был молодой подтянутый человек, в форме. Я надеялась, что это должен был профессионал своего дела, который хорошо разберется в этом недоразумении, а тут этот юноша. Это разочаровало меня, но еще больше меня разочаровало, что он отказался выслушать меня, а стал задавать мне самые разнообразные и непонятные вопросы из моей жизни. Причем, даже вспомнил о том времени, когда я была схвачена белой контрразведкой и приговорена к смертной казни.
– Так почему же вас не расстреляли? – равнодушным голосом спросил он.
– Меня освободил мой брат, я не знаю каким образом ему это удалось.
– Может вас завербовала белогвардейская разведка и потому вас отпустили, чтобы вы затем вредили нашей стране?
– Никто меня не завербовал. Они от меня ничего не добились. Потому и решили расстрелять.
– Но не расстреляли ведь.
– Я ж говорила, что брат ночью вызволил меня из тюрьмы.
– А кто был ваш брат?
– Он служил в белой армии.
– Так у вас, значит, есть родственник среди наших врагов?
– Тогда вся страна разделилась на белых и красных.
– Вы встречались позже со своим братом?
– Нет. Я не знаю его судьбу, он не давал о себе знать ни мне, ни моим родителям.
– Вы троцкиста?
– Нет.
– Но почему же вы держали у себя книгу Льва Троцкого?
– Я не знала, что она запрещена. До последнего времени в институте я обучала по ней студентов института Коминтерна.
– Вы знакомы с Валентиной Сергеевой?
– Да.
– Вы знали. что она занималась подрывной деятельностью против Советской власти?
– Нет. Я не знала, что она занимается подрывной деятельностью. Наоборот, она человек преданный делу революции.
– А вот она дала показания, что она занималась подрывной деятельностью против власти, что она сколотила группу единомышленников, которая хотела убить Народного комиссара Ворошилова и захватить власть.
– Ничего подобного я не собиралась делать.
– А вот у нас есть другие данные, – и он подробно пересказал наши разговоры с Валентиной на кухне.
– Но здесь ведь нет никакого криминала, – возразила я.
– Для вас нет, а для нас есть. Так что сознайтесь в том, что вы вели подпольную пропаганду против власти. Тем самым, вы выполните свой долг перед страной и партией в разоблачении врагов революции.
– Но я знакома с этими людьми и считаю, что это люди кристальной честности и они не могут быть врагами народа.
– Вот и вы, старый, проверенный солдат революции поверили в слащавые речи этих извращенцев, которые поступают вопреки решениям партии и организовывают подполье, чтобы свернуть нынешнее правительство и привести к власти ставленников мирового капитализма.
– Но я не могу поверить.
– Идите, посидите в камеру и подумайте в чем заключается ваш долг перед революцией.
Меня отвели в камеру, где у меня постепенно рассеялась моя вера в свою непогрешимость, вера в то, что скоро весь обман откроется, и меня выпустят на свободу. Рядом со мной сидели такие женщины, которые попали в тюрьму по недоразумению. Выслушивая их истории, я все больше убеждалась в том, что происходит величайшая несправедливость – в стране происходят вещи, которые должны уничтожить все завоевания революции, что человека лишают всякой свободы, и даже малейшее инакомыслие грозит тюремным сроком.
На следующий допрос меня вызвали через неделю. За столом сидел тот же следователь в новенькой военной форме.
– Так вы уже сделали правильный выбор, – задал вопрос он.
– Я сделала свой выбор еще тогда. когда вы в коротких штанишках бегали, – ответила я, видно, ответ мой ей не понравился.
– Что ж перейдем к фактам. Вам знаком профессор Неделин?
– Конечно, это очень образованный и культурный человек, профессионал своего дела.
– А вот давеча, во время лекции он вдруг позволил себе острить, когда погас свет, что жить стало лучше, жить стало веселее.
– Но ведь так сказал наш вождь Сталин – возразила я.
– А с какой иронией было это сказано. Вы считаете так допустимо говорить, клеветать на нашу действительность.
– У него не было задней мысли на этот случай.
– Вот здесь вы заблуждаетесь. Это клевета на наших руководителей, на нашу страну. Тем что вы не донесли на профессора, за его такие высказывания, доказывает о том, что вы заодно с такими вот врагами революции.
– Нет, я не думаю, что они враги.
– А скажите, что случилось с супругой товарища Сталина Надеждой Алилуевой.
– Она умерла от сердечного приступа.
– Верно вы говорите, а вот в вашем институте ходят слухи, что она покончила с собой выстрелом из нагана.
– Не знаю я таких подробностей.
– Вы уверены в этом? – следователь посмотрел мне прямо в глаза, и я не выдержала этот пронзительный взгляд, отвела свои глаза.
– Да.
– А у меня есть вод свидетельство, что вы были в кабинете, когда один из присутствующих сказал, что Алилуева застрелилась.
– Не помню я этот случай.
– А я вот напомню, – сказал он и назвал номер кабинета, и кто присутствовал в том кабинете, тогда я вспомнила этот случай, и я подумала, кто же это мог написать донос, перебирая в памяти участников разговора.
По окончании допроса следователь потребовал от меня подписать протокол допроса, но я отказалась это делать, ибо я не могла клеветать на честных людей и считать их врагами революции. Это разозлило его, он сказал, что я пожалею об этом и отправил меня в камеру.
В камере я не могла прийти в себя от обвинений в мою сторону, а еще больше меня поразило то обстоятельство, что кто-то из нашего окружения был откровенным стукачом, иначе б откуда следователь мог знать о профессоре Неделине, который с иронией сказал роковые слова вождя: "Жить стало лучше, жить стало веселей". Где сейчас замечательный ученый и доброжелательный человек профессор, вина которого заключалась в небрежно оброненном слове. Я вспоминала всех тогда присутствующих людей, оценивала их моральные качества, но все они были вполне порядочные честные люди, с которыми шли бок о бок в борьбе несколько лет. Кто же мог клеветать на профессора, которого все мы любили и уважали? Я не могла найти ответ на свой вопрос и поэтому обратилась к к своей хорошо знакомой женщине, которая работала до того секретарем обкома партии.
– Нечего здесь удивляться, система проверяет людей на вшивость, у кого слабые нервишки, кто трусить за свою шкуру, тот и бежит в органы, чтобы первой доложить о факте инакомыслия, остальные уже становятся преступниками не доносившие о врагах революции статья 58 пункт 12. Воистину, язык мой – враг мой.
Но, если бы я знала о такой статье, то смогла бы сама первой побежать в милицию, чтобы рассказывать о неправильных высказываниях своих хороших знакомых, думала я, и отвечала, что не смогла бы поступать так подло. Как случилось, думала я, что мы строили самое справедливое свободное общество в мире, а оказалось, что в нас подавляются всякие свободы, даже за выражения своих чувств и мыслей можно надолго сесть в тюрьму. Люди стали очень подлыми, жестокими, а удел честных порядочных людей, которые посвятили свою жизнь борьбе за идеалы революции, стала тюрьма, политические преследования. За что же я тогда боролась – этот вопрос сверлил мой мозг, но я ни с кем не хотела делится своими подозрениями, опасаясь, что меня обвинят во всех смертных грехах. Мне легче было сидеть в белогвардейской тюрьме, где объявили мне смертный приговор, ибо я была уверена, что умираю за светлую веру в лучшее будущее, но за что я сейчас буду умирать. Сразу или в долгих скитаниях по тюрьмам. я была на грани того, чтобы покончить с собой от отчаяния, от этих назойливых вопросов. Между прочим, в нашей камере был случай самоубийства молодой девушки, которая работала журналисткой в газете, она так хотела добиться справедливости в отношении одного очень честного ветерана революции, участника гражданской войны. Она писала письма Сталину, но не получала ответа, после потери веры он решила покончить жизнь самоубийством, повесилась на собственном чулке.
Я удержалась от этого только потому, что хотелось довести свою невиновность.
– Как же так получилось, что таких заслуженных людей бросали в тюрьму, – удивленно спросил Петр, он был задет такой несправедливостью по отношению к этой женщине и той журналистке, ведь его наивная душа полагала, что он живет в самом лучшем государстве, что наказывали действительно врагов страны, а тут открывались такие ужасные истории.
– Было так. Но до сих пор я так и не поняла почему так происходило, – тихо ответила Анна Михайловна, – Впрочем, уже поздно, пора нам расходится.
Много было непонятного для Петра Власенко из рассказов ветерана революции Анны Михайловны. Женщина, которая заслуживала на почет и уважение за её беззаветное служение делу революции, уйди из зажиточной жизни, чтобы сделать справедливое распределение всех благ в стране, перессорившись из-за этого со своей буржуазной семьей, получила за это презрение и тюрьму. Почему так произошло и кто был неправ в этом случае? Ему хотелось узнать всю правду от этой седой худощавой женщины с глубоко несчастным взглядом, поэтому после работы он спешил в тесную комнатку бывшей хозяйке всего дома.
– Я принес вам немного масла и колбасы, – сказал он, войдя в комнатку Анны Михайловны.
– Ну, что вы тратитесь на меня. У меня есть пенсия, спасибо, правительству, что назначило мне пенсию, как ветерану революцию.
– Я рад за вас, но это так сказать благодарность от молодого поколения.
– После того, как я не подписала протокол допроса мой следователь очень разозлился. Он начал кричать на меня, что я не сознательный человек, что я не хочу бороться к нашим врагам, которые хотят уничтожить первое в мире социалистическое государство. Допросы стали продолжатся по несколько часов. Следователи уставали и меняли друг друга, а мне не давали сна, добиваясь чистосердечного признания. В конце концов мне это надоело, даже не так. Мне стало жаль этих рядовых работников органов, которые исполняя чей-то нелепый приказ, тратили на меня столько времени, которые из-за моего упорства стали злыми, грубыми, некультурными, их речь была наполнена криком и матом, поэтому я согласилась подписать протокол со своим дополнением. Они согласились с этим, и я подписала свой приговор с примечанием, что на меня морально давили. Скоро состоялся суд и мне дали десять лет по статье 58, пункт 11, 12.
Мне предстояло проделать нелегкий путь на Дальний Восток в холодных вагонах, в которых обычно перевозили скот. В вагоне было устроено стеллажи в два этажа справа и слева от дверей, а посредине вагона стояла буржуйка, которую мы постоянно топили, чтобы совсем не замерзнуть, ибо был конец ноября, а тем более, мы ехали в Сибирь, где в это время было еще холоднее. Дрова мы собирали на станциях, где мы стояли по несколько часов, а то и дней.
В вагоне нас было около тридцати женщин, все политические, правда, попадались там и совсем безграмотные женщины. Помню, пожилую сельскую женщину, которую посадили из-за сына, объявленного врагом народа. тоскливо было ехать в этом вагоне, постоянно роздавался то тут, то там чей-то стон, а то и горький плач. Рядом со мной лежала рано поседевшая женщина, она постоянно всхлипывала, отвернувшись к стене.
– Что с тобой? – спрашивала я её, но она молчала, но потом призналась: "Понимаешь, я получила письмо от дочери, она ходит в девятый класс. Так вот она хочет стать комсомолкой, но спрашивает меня, правда, ли я враг народа или нет. Если ты честный советский человек, то тебя неправильно обвинили во вредительстве, и я не поступлю тогда в комсомол, иначе, я стану членов Союза Молодежи, чтобы быть на передовой борьбы с империализмом и их пособниками, и искупить, тем самым, твою вину. Что я должна ей ответить?" Женщина смотрела прямо на меня тоскливым взглядом загнанной жертвы. Вопрос был, конечно, не простой. Если дочь не вступит в комсомол, то ей будет закрыт путь к получению знаний, любимой работе, счастливому замужеству, но признаться в том, чего не делала эта женщина, и, тем самым, вызвать праведный гнев у дочери на мать, которая не желала строить новое счастливое богатое общество.
– Мне пришлось уговорить женщину написать дочери письмо с признанием своей подрывной деятельности против социалистического государства. На одной из очередных остановок она написала письмо, и мы упросили одного из конвоиров бросить письмо в почтовый ящик. Среди наших конвоиров попадались неплохие люди, они совсем не видели в нас врагов революции.
Наш состав нес нас все дальше и дальше от Москвы, каждая из нас с грустью думали о своем родном доме, вернутся куда у них не было никакой надежды. По дороге к нам подсаживали новых заключенных и уже набилось человек шестьдесят. Приходилось нам теснится, зато вагон больше согревался человеческим теплом, что было большим плюсом, ибо мы уже ехали по заснеженным просторам Сибири. Когда-то сюда высылали только страшных уголовников, неисправимых злодеев, а теперь ехали хрупкие, нежные женщины, когда-то жены декабристов поехали за своими мужьями, и о них тогда слагали поэмы, а кто о нас напишет что-либо подобное.
Однажды от большой тряски, ибо путь была здесь очень плохая, слетел замок с двери, дверь вагона распахнулась во всю ширь. Холодный воздух ворвался в нашу теплушку, но мы не замечали этого, ибо мы, как зачарованные смотрели на бескрайнюю белую степь. Там свобода, стоит только сделать шаг и можно покончить со своим заключением, но никто из нас не решился сделать этот шаг, ибо куда ты могла пойти, если у тебя не было паспорта, средств к существованию. Поэтому все стали кричать: "Конвой, закройте дверь." Мы боялись, что они подумают, что мы сами открыли двери, чтобы бежать, а за это светил еще один срок. Перегон был длинный, и наш вагон порядочно остыл от сибирского ветра и мороза.
Больше месяца мы добирались до Магаданского лагеря. Нас приняли там хорошо, ибо мы выглядели очень истощенными и ободранными. Первые три дня не работали. В лагере было преимущество перед тюрьмой, ибо мы свободно ходили по огражденной территории, дышали свежим воздухом, видели солнце и звезды на небе. Вам, кажется, это мелочь, но без этого нельзя чувствовать себя настоящим человеком.
Потом нам предложили выйти на работу. Наша бригада состояла из восемнадцати человек, в ней было: два профессора, одна писательница, две пианистки, одна балерина, шесть партработников – все горожане с атрофированными мускулами, но с большим желанием физическим трудом доказать, что они честные советские люди.
Сначала нам дали участок, где планировали строить новый барак, чтобы мы вырыли траншею под фундамент, но замерзлая земля никак не поддавалась нам, пришлось раскладывать костры, прогревать землю, а потом копать яму. Со временем начальство поняло, что это дело безнадежное и нас послали валить лес. Мы работали вдвоем с Оксаной Пушкаревой, нам надо было сделать норму 8 кубометров леса на двоих. Если мы её выполняли, то получали по 600 грамм хлеба, если не выполняли, то получали только 400 грамм хлеба, поэтому мы с последних сил старались выполнить эту норму. Кроме того, выполнившим норму на лесоповале раз в месяц давали дополнительно один килограмм хлеба.
Об этом хлебе мы мечтали весь месяц. Сколько радости было, когда по итогам месяца ты попадал в список избранных! Какой вкусный был этот хлеб!
Всю зиму я была на лесоповале, а весной меня перевели работать в тепличное хозяйство. Да, это, кажется, чудом, но у нас в поясе вечной мерзлоты были построены теплицы для выращивания овощей, ибо цингой болели поголовно все заключенные. Вот в этом забытом богом уголке оказалась научный работник сельскохозяйственной академии Полякова Елена Васильевна, которая занялась организацией тепличного хозяйства, начальство поддержало эту идею, ибо и они страдали от отсутствия свежих овощей. Специальная бригада построила теплицу с паровым отоплением, а Елена Васильевна выписала из академии семена различных овощных культур, которые адаптированы до низких температур.
Мне раньше не приходилось раньше заниматься сельским трудом и не имела никакого понятия как что делать. Сначала не все получалось, иные заключенные, которые были из деревень, насмехались надо мной и подобными мне работницами, но вскоре я познала премудрости крестьянской работы, и она мне доставляла истинное наслаждение, ибо тут я занималась настоящей творческой деятельностью, как писал Енгельс: "Труд превратил обезьяну в человека". Да, именно, трудясь в нашей теплице на капустной грядке, я снова почувствовала себя человеком. С какой радостью я бежала по утрам в теплицу, чтобы увидеть, как подросла капуста.
В начале июня, когда морозы спали мы стали высаживать рассаду капусты на огород, а на ночь накрывали эти ростки матами. Потом мы ухаживали за капустной грядкой, убирали бурьян, поливали из ведер, удобряли суперфосфатом, и растение отвечала на нашу заботу – росла не по дням, а по часам. Тем более, что летом у нас практически целые сутки светило солнце. Правда, был неприятный инцидент в нашей бригаде, когда одна из заключенных стала есть маленькие зародки капусты, которые только начали появляться на капусте. Мы стали стыдить её, мол, что ж ты делаешь, ведь зародыши должны вырасти до больших размеров, чтобы тогда употреблять в пищу. Она стала отговаривать, что эту капусту будут есть только начальство, а нам не достанется. Мы её исключили из бригады и порядок был восстановлен.
В конце августа мы собирали большие головы капусты, таких голов я даже в Москве не видела. Так ответила на нашу заботу этот овощ, к нам стали приезжать делегации с других заключений, чтобы узнать, как это мы смогли вырастить такой урожай на вечной мерзлоте. А у нас была решена проблема с цингой, ведь другие бригады выращивали лук, чеснок даже огурцы и помидоры. Мы были довольны, что смогли вырастить хороший урожай, ведь мало кто верил, что у нас что-то получится. Жизнь продолжалась, только в ней изменялись приоритеты, иные вещи приносили настоящую радость и уверенность в завтрашнем дне, без этого я не выжила бы на Колыме.
– Все начало обустраиваться, но тут началась война, хотя об этом нам никто не говорил, а газеты, журналы мы не получали. Однако мы стали замечать некоторые изменения, которые происходили в нашем лагере: сначала нам врезали пайку хлеба с 600 граммов на 500, затем стали исчезать некоторые вольнонаемные работники лагеря, а затем и наши конвоиры, и их начальники. Нам говорили, что их перевели в другой лагерь, но замены никакой не было, и мы практически оставались без охраны, но куда нам было бежать, когда на сотни километров не было ни одной живой души. Позднее, некоторым из нас стала просочатся информация, что фашистская Германия напала на нашу страну и идут тяжелые оборонительные бои. Враг захватил Киев, приближается к Москве и взял в кольцо Ленинград. Сердце у нас сжималось от таких вестей, хотелось помочь стране в такую тяжелую минуту. Не верилось даже, что враг так быстро продвигается по нашей стране, ведь нас всегда уверяли, что враг будет разбит на его территории.
Когда же нам официально объявили, что началась война с немцами, это случилось в начале августа, то многие из заключенных изъявили желание пойти на фронт, чтобы сражаться с жестоким и вероломным врагом, но наш начальник лагеря сказал, что он передаст наши пожелания куда следует и потом доложит результат. Мы с нетерпением ждали этого результата, ибо скажу, откровенно, практически все политзаключенные имели искреннее желание помочь стране и восстановить свое честное имя. Это среди уголовников находились люди, которые радовались успехам немецкой армии, и говорили, что скоро большевикам и их власти придет конец. Мы осуждали такие настроения, иногда такие перепалки заканчивались потасовками.
Долго не приходил ответ на наше желание идти служить Родине с оружием в руках, но, когда он пришел, то он нас расстроил, ибо политическим заключенным не разрешили идти на фронт, а вот уголовникам, которым предлагалось кровью смыть свои преступления, разрешалось по собственному желанию идти на войну. И некоторые из них записались добровольцами идти на фронт. Мы были в недоумении, почему нам не доверяет власть ведь многие из нас в Гражданскую войну воевали на стороне красных, некоторые имели правительственные награды. Но ничего не поделаешь, пришлось нам подчинится, а условия у нас стали еще тяжелее, мало того, что пайку хлеба врезали, так и готовить нам пищу стали намного хуже, практически исчезли из рациона: мясо, масло, различные жиры – а работать надо было по-прежнему.
Война была далеко от нас, но сердцем мы были там, ибо искренне переживали за то, что там происходило, и мы чувствовали себя виноватыми перед страной за свои проступки, хотя и не понимали в чем же заключаются наши проступки. Мы очень переживали за наших родственников, у которых жизнь круто поменялась в связи с приближением фронта, некоторых из них находились на оккупированной территории. Наша жизнь в суровых холодных условиях выглядела предпочтительный перед людьми, которых коснулась война. На редких политических занятиях нам рассказывали о зверствах, которые совершали гитлеровцы на нашей земле, а мы в этом случае чувствовали себя беглецами, которые оставили родные края и близких людей в большой опасности. Многие из нас писали письма Сталину, Калинину и другим деятелям государства, чтобы нас взяли в ополчение, чтобы мы могли оказывать поддержку нашей армии в борьбе с фашизмом. Но в ответ мы ничего не получали, что было еще обидней, ибо мы не чувствовали гражданами своей страны.
Тем не менее время шло, срок мой истек и передо мной должны были открыться лагерные ворота, но, связи с войной, мне продлили заключение до окончания войны. Мои надежды на свободу, на то, что я наконец-то поеду на материк, возможно, даже подключусь к борьбе с врагом, не сбылись. Это так тяжело получить такое известие и начать по-новому отсчет время своего заключение, причем, неизвестно было, когда закончиться война. Будь она проклята эта война. Такое решение правительства коснулось не только меня, но и несколько десятков других заключенных в нашем лагере. Было даже несколько случаев суицида с такими заключенными, которые не смогли перенести продолжение тюремного заключения. они не смогли перестроится на новый срок, я же переборола себя и находила отраду в физическом труде, работала до истощения и тем самым забывала о том, как несправедливо со мной поступили.
