Владимир Мацкевич
Отвечая за себя. Записки философа с вредным характером
Нам не хватает смысла!
Окончательно или не окончательно. Бесповоротно или ещё есть шанс повернуть в сторону. Совсем уже или ещё не совсем. Весна или оттепель. Уже дно или снизу ещё стучат.
Когда человек становится взрослым? В 16, когда выдают паспорт? Или в 17, когда аттестат зрелости? Или когда замуж/жениться?
Это каждый решает по-своему.
Уже всё или ещё нет?
Слепому кажется, что впереди горизонт, а дальнозоркий видит тупик.
Шахматист видит мат за много ходов, а «чайник» не видит его до последнего хода.
Так что у нас в стране? Уже или ещё?
Слепые судят, не умеющие считать ходы принимают решения. Ничего не знающие пишут статьи в газеты и комментируют политику.
Хотите знать, где мы находимся, не доверяйте своим слабым глазам – разошлите разведчиков во все стороны и слушайте, что они скажут. Слушайте с сомнением и проверяйте всё по нескольку раз.
***
В поисках места философа я начинал с того, что обозначил это место географически – Минск. Минск – столица Беларуси, её витрина, та часть страны, которая выставляется напоказ. В 1990-е годы Минск был беден и убог. Такими были все города развалившегося Союза. Постепенно отдельные города восстанавливались и менялись, модернизировались. Минск опаздывал. Столицы балтийских стран быстро европеизировались. Но Минск проигрывал даже Киеву и Москве. Постепенно современные атрибуты жизни проникали и в Минск, строились бизнес-центры, разворачивались торговые сети, обновлялся внешний облик города, структурировалась территория, появились места с разным образом жизни, места для отдыха и развлечений, места для творческой публики, для людей, желающих странного, улучшались условия работы для тех, кто хотел работать. В Минске появилась возможность зарабатывать деньги и тратить их. Больше нет смысла ездить на закупки в Вильнюс или Варшаву.
Остальная Беларусь меняется ещё медленнее, чем столица, но меняется в ту же сторону. Уровень жизни хоть и медленно, даже лениво, но растёт, качество жизни оставляет желать лучшего, но только для тех, кому есть с чем сравнивать.
Но что-то всё же не так. Особенно если есть с чем сравнивать. А что именно не так?
– Экология? АЭС в Островце, аккумуляторный завод в Бресте, Светлогорск и другие опасности. Зелёные протестуют, большая часть общества им сочувствует, но без энтузиазма.
– Тунеядцы? Есть такая неприятность. Люди возбудились, даже выходили на улицы. Пошумели, власти не стали торопиться, но и не отказались от идеи видимости всеобщей занятости и перекладывания ответственности за свои неразумные действия на граждан.
– Беларуская мова? Есть значительная часть людей, крайне озабоченных этой проблемой. Может быть, она даже растёт. Но большинство смотрит на их активность равнодушно-добродушно.
– Дедовщина в армии? Страшно. Но «долг Родине» отдавать надо, и защищать западные рубежи России от НАТО, кроме Беларуси, некому.
– Права меньшинств? Самых разных, от этноконфессиональных до самых экзотических. Все сочувствуют.
– Наркомания? Все об этом знают, но никто не знает масштабов и размеров. Сети распространения расширяются, но наказываются не распространители, а потребители, чаще случайные и неопытные.
– Брошенные дети? Дети, отнятые у родителей по бюрократическому произволу? Каждый отдельный случай привлекает внимание общества, но вмешиваются в решение проблемы отдельные энтузиасты.
– Хоккеисты стали проигрывать? Спортивные достижения не соответствуют тем вложениям и усилиям, которые туда вкладываются. Обидно, но что поделаешь.
– Резня бензопилой в минском торговом центре? Убийство учительницы и ученика в Столбцах? Новости первой строкой.
– Домашнее насилие? Харасмент?
Что я ещё забыл?
В стране куча проблем. «Как страшно жить!» – может воскликнуть чувствительная натура.
Но это не специфические для Беларуси проблемы, это проблемы всего современного мира. Это всё есть в каждой стране, в каждом обществе. Ну, за редким исключением. Проблема беларускай мовы – это только у нас. У ирландцев, шотландцев, каталонцев похоже, но у нас больнее. Насилие встречается во всех армиях мира, но принимает разные формы, у нас это наследие советской армии – дедовщина.
А в остальном всё, как везде.
Правда, есть кое-что, которое – только наше.
Мы – единственная страна в Европе, где практикуется смертная казнь.
У нас больше полицейских на 100 000 населения, чем где бы то ни было.
У нас нет парламента. Нет выборов совсем, мы никого не выбираем.
Что ещё? Памятники Ленину и Дзержинскому? Линия Сталина? Последняя диктатура в Европе?
Однако у нас есть и нечто хорошее, чего нет в других странах и у других народов.
– У нас стабильность.
– Нет разнузданной преступности, по улицам можно ходить спокойно.
– Рубль стабилизировался, в карманах появились монеты, от которых мы отвыкли за 20 лет.
– Наш Декрет № 8 впереди планеты всей.
– И на детском Евровидении мы хорошо смотримся.
Что не так в стране? Чего нам не хватает?
***
Поставил вопрос «Что не так в стране? Чего нам не хватает?», не стал на него отвечать и выждал два дня. Комментариев было немного, ещё меньше ответов. Но вот что отвечали!
Не хватает доверия, гласности, справедливости, лёгкости, свежего воздуха, свободы…
Понятно, что у меня такая лента в «Фейсбуке». В ней нет «одноклассников». В ней нет тех, кому не хватает на хлеб, на самое необходимое. Тем, кому не хватает на самое необходимое, некогда сидеть в интернете и читать большие тексты, они, видимо, трудятся в поте лица.
Но вот что интересно! Смартфоны у них есть. И компьютеры у многих есть. А ведь это не самые необходимые в жизни вещи!
Может ли не хватать на хлеб человеку, у которого в кармане смартфон? Я не знаю, всякое в жизни бывает. Но для меня очевидно, что уровень жизни в стране сейчас существенно выше, чем в советские времена. Выше, чем в 1990-е годы, и даже выше, чем в 2008 году. А недовольных куда больше. Почему?
Да по Маслоу, нашему, Абрахаму!
Нижние уровни потребностей из его пирамиды в стране удовлетворены. И этот факт все знают, но мало кто с этим считается. Да, в стране есть нищие и очень бедные люди. Но такие люди есть и в самых богатых странах. В любом городе мира можно встретить бомжей, клошаров, попрошаек. При самых высоких темпах роста экономики есть безработные. Они недовольны по вполне понятным и видимым причинам.
Но массовое недовольство беларусов связано не с нижними уровнями потребностей, не с прожиточным минимумом, не с безопасностью и уверенностью в завтрашнем дне в смысле голода и холода. Недовольство вызвано другими потребностями. Вот их и называют комментаторы под моим предыдущим фрагментом.
Беларусский авторитарный режим имеет левый уклон. Он заботится о бедных, он держит прожиточный минимум на безопасном уровне, он гарантирует этот минимум и даже чуть выше минимума. Знаменитая планка «по 500» время от времени достигается, и средний доход беларусов колеблется вокруг этой цифры.
Левые политики и режимы умеют говорить о нижних уровнях потребностей по Абрахаму Маслоу. В прошлые эпохи о высших уровнях заботились скорее правые. Но после Второй мировой войны Европа и развитые страны справились с бедностью на своих территориях. Стали выделять огромные суммы на борьбу с бедностью в других регионах – в Африке, Азии. Было время, когда и постсоветские страны были реципиентами такой помощи.
Но времена изменились. Времена и обстоятельства меняются порой быстрее, чем сознание и риторика. Политическая риторика беларусских властей («чарка и шкварка», «по 500» ) откровенно архаична. Но ведь и риторика оппозиционеров практически такая же.
А люди нуждаются в доверии, уважении, свежем воздухе и т.д.
Доверие и уважение «обоюдоострые» сущности. Люди нуждаются в уважении к себе, и они хотят видеть тех, кто достоин их уважения. Людям нужно кому-то доверять, и они хотят, чтобы доверяли им.
То есть людям нужны сейчас некие нематериальные ценности. Структура потребностей беларусов изменилась.
А риторика политиков и чиновников осталась прежней, устаревшей.
Чего же хотят беларусы? Чего в стране не хватает?
Свободы не хватает. Справедливости не сыскать ни в учреждениях, ни в суде. Социологи говорят, что больше 80% беларусов никому не доверяют – не только в политике и государстве, но и в повседневной жизни доверия не хватает. Уважения не хватает. Любви, наверное, тоже.
Если попробовать коротко сформулировать недовольство беларусов, обозначить, чего не хватает в стране, что нам надо, чего мы хотим, то придётся вспомнить хрестоматийные слова Янки Купалы:
«А чаго ж, чаго захацелась iм? – Людзьмi звацца».
Вот это «Людзьмi звацца» и есть главное содержание современной политической ситуации в стране.
Если в стране и есть оппозиция режиму и лукашизму, то это те люди, которые хотят «Людзьмi звацца».
Но что это значит? И тут нужно пересмотреть начало этого стиха Янки Купалы, написанного в 1905‒1907 годах. Забыть о лаптях, худых плечах, о тех «горе, беде». Сейчас новые беды и новое горе.
Беларусский режим обессмысливает человеческое в человеке.
Поэтому, отвечая на вопрос, заданный самому себе в предыдущем фрагменте, я говорю:
― Нам не хватает смысла!
Это главное, что сейчас нужно искать и необходимо найти, – смысл.
Смысл человеческого существования. Не биовида, прямоходящего примата, а ЧЕЛОВЕКА.
Необходимо найти человека в человеке.
Человеку нужны свобода, справедливость, мечта, надежда, самореализация и самоактуализация.
А беларусу в своей стране везде выставлены препятствия, границы, стеклянный потолок.
Молодёжи негде учиться. Учиться не «чему-нибудь и как-нибудь», а современным знаниям, компетенциям, скилам.
Предприимчивым людям некуда расти, некуда развиваться.
Людям с честью и достоинством лучше не появляться на публике.
Куда податься «с умом и талантом»?
На что надеяться? О чём мечтать?
Вот это всё – самые главные и принципиальные вопросы актуальной политики в нашей стране. Всё остальное – производные от них вопросы, проблемы и затруднения.
Ну, и кто из политиков способен ответить на эти вопросы?
Никто, не политиков это дело.
Это философия.
Сначала ответы на эти вопросы, а уже потом политика.
Но кто ж станет слушать философские ответы на такие вопросы? Никто.
И что делать?
Ну, не всё сразу. Об этом чуть позже.
***
«Сначала хлеб, а нравственность потом» (рефрен песни из «Трёхгрошовой оперы»).
Жизнь и реальность даны нам в сознании. Сознание инерционно, оно не успевает за изменениями в жизни и реальности. Более того, сознание оформляет ту жизнь и реальность, которую воспринимает и осознаёт в словах и знаках, в языке. Языковые конструкции устойчивы и консервативны. Язык, которым мы пользуемся или который нами пользуется, описывает мир, жизнь и реальность в терминах и понятиях прошлого. Мы видим мир и жизнь не такими, какими они есть, а в образах, картинах и понятиях, которым нас когда-то научили. Или мы сами научились.
Мы привыкли описывать Беларусь бедной, несчастной страной. И даже когда бедности нет, мы её продолжаем описывать как бедную. И не просто описывать, мы её такой видим и так к ней относимся. И неважно, сколько у нас денег, сколько вещей, сколько метров в квартире и чем эти метры заполнены. Нищий – это сознание.
В США сейчас затеяли исследование детей и внуков тех, кто пережил репрессии: узников ГУЛАГа, нацистских концлагерей, жертв тоталитарных режимов. Проинтервьюировали и меня. Несколько вопросов были очень показательными.
Меня спрашивают, учу ли я своих детей и внуков доедать еду до последней крошки? Я отвечаю, что нет, этому я не учил своих детей. «Но ведь вас этому учили!» – продолжает допытываться интервьюер. Да, меня этому учили. Да, моя семья жила в бедности. Но это уже была совсем не та бедность, в которой жили мои родители и деды. Они прикладывали огромные усилия, чтобы выбраться из бедности. Да, они учили меня своим привычкам, сформировавшимся в ситуациях, где корка хлеба была неимоверной ценностью и даже могла сохранить жизнь. Но я уже не застал того времени. Я рос в других условиях. Мне было два года, когда мою семью освободили из ссылки. Я не застал голода, я его не знал. Как не знали голода мои дети, даже в самые тяжёлые 1990-е годы.
Но мои родители знали, что это такое. Я видел блокадников в Ленинграде, которые знали ещё более страшный голод, несколько лет жили на грани жизни и смерти. Смерти от голода и холода. У них сформировался комплекс привычек, принципов и установок на всю жизнь. И они учили этому своих детей. Дети учились этому плохо. Эти привычки и принципы не соответствовали той жизни, которая их окружала. Старших это волновало, обижало, раздражало.
Но вот что интересно: поведенческие привычки голодных времён у послевоенного поколения не сформировались, а язык голодных времён оно усвоило.
Мы имеем три слоя восприятия мира и жизни:
– реальность, как она есть;
– картина реальности в сознании;
– язык описания реальности, как она есть, и картины реальности в сознании.
Картины в этих трёх слоях не инвариантны.
В стране установился некий режим. Этот режим совсем не похож на тот, что был в советское время. Но сознание воспринимает и видит этот режим по-советски, структуры сознания сформировались у половины населения Беларуси в советское время. И эти структуры сознания взрослые волей-неволей передают своим детям, рождённым при современном режиме.
Взрослые рассказывают детям о реальности. Но не о той, какой она есть. Они рассказывают о том, как они эту реальность воспринимают. И рассказывают это в словах и категориях языка, которому сами обучены.
Дети видят: то, что им рассказывают, не соответствует тому, что они видят сами. Но у них не хватает интеллектуальных средств, критичности и рефлексивности, чтобы соотнести эти две картины между собой и решить, на какой из картин остановиться.
Хуже того, у них нет языка, на котором можно было бы описывать, обсуждать эту проблему несоответствия и искать его разрешения.
Языки описания реальности, окружающего нас мира и жизни заимствованы либо из описания прошлой, давно прошедшей реальности (Советского Союза), либо взяты из описания другой реальности (Запад, демократия, рынок) – то есть из образования, из того, что пишут в книгах и рассказывают в лекциях, в интернете, в телевизоре про другую реальность.
Бертольд Брехт написал свою «Трёхгрошовую оперу» по мотивам пародийной «Оперы нищих» Джона Гея. Пародия и сатира ХVIII века положена в основу остросоциального произведения ХХ века. Так бывает со структурами сознания.
Сознание, конечно же, отражает реальность, но кривовато, оно не только отражает то, что есть, но и проецирует на реальность свои химеры.
Сегодня (1 марта 2019 года) Лукашенко вываливает на беларусское общество химеры своего сознания, навязывает свою картину реальности – картину реальности, отражающую не столько саму реальность, сколько содержание сознания Лукашенко.
Аналогичную структуру сознания имеют и многие беларусы, включая тех, кто в оппозиции режиму.
Но хуже всего то, что и оппозиция (порой даже очень радикальная), и Лукашенко пользуются одним и тем же языком для описания картин своего сознания и самой реальности Беларуси.
А это отравленный язык и искажённые картины в сознании.
***
Неравная битва дискурса с нарративом.
Лет 50‒60 назад постмодернисты объявили, что время больших нарративов закончилось. Но они забыли уточнить, где, когда такое время было и где именно оно закончилось. Закончилось время нарративов в Германии, Франции, Бенилюксе, Скандинавии. Но в половине стран Европы господствовали именно большие нарративы. Самый большой и мощный нарратив тотально господствовал в СССР, и он же частично распространялся на большую часть Европы и разные другие регионы мира. Схожий с ним нарратив определял жизнь в Китае. И этим нарративам противостоял не меньший нарратив «свободного мира».
Постмодернисты поторопились хоронить нарративы. Они приняли локальную региональную ситуацию за глобальную. Обычный и заурядный евроцентризм, с которым они боролись.
При этом они так запутали само понятие «нарратив» обрывками структурализма и других модных подходов, что до сих пор распутать не могут.
Что такое «нарратив», лучше всего объяснил один из самых талантливых и ироничных постмодернистов Карлос Кастанеда. Он изобразил сам постмодернистский нарратив в форме мифологии и магической практики индейцев яки. Дон Хуан Матус использовал категорию «членство в описании мира» в том же самом смысле, в котором постмодернизм использует категорию «большой нарратив».
Нарратив – это язык плюс сумма повествований на этом языке, задающие описание мира. Люди принимают участие в нарративе, пользуясь этим языком, читая и слушая повествования о мире и транслируя эти повествования, что-то добавляя от себя, оспаривая отдельные утверждения. Сомневаясь, они только увеличивают, усиливают и укрепляют этот нарратив. Или, говоря словами дона Хуана, – принимают членство в описании мира.
Дон Хуан, Карлос Кастанеда, постмодернисты и феноменологи, которых пародировал Кастанеда, понимали и знали, что мир и описание мира (нарратив) не тождественны. Мир отличается от описания, причём отличается от любого описания, будь оно ближе к истине или дальше от неё. А сами описания мира (нарративы) конкурируют и враждуют между собой.
Так, как во времена холодной войны конкурировали и враждовали между собой монолитный псевдомарксистский нарратив («научный» коммунизм, истмат с диаматом) и плюралистическое описание мира в европейских и американских нарративах.
Причём в силу того, что на Западе существовало множество различных описаний мира и среди них было место и советскому псевдомарксистскому описанию, постмодернисты отказывались признавать западное плюралистическое описание мира единым нарративом. Может быть, это и правильно. А Александр Зиновьев совсем не прав в своей книге «Запад», объединяя и интегрируя основные положения всех европейских учений и идеологий в единый супермеганарратив. Не буду пока на этом останавливаться.
Мне важно другое. В Беларуси время большого нарратива не закончилось. Советский монолитный нарратив разрушен. Так же, как постмодернисты сочли разрушенными либеральный, националистический, коммунистический нарративы в 60-е годы ХХ века. Но свято место пусто не бывает: старый нарратив сменился новым.
Светлана Калинкина прокомментировала очередной многочасовой «большой разговор» Лукашенко словами: «Он так видит мир». Да, это мудрое замечание. Весь «разговор», который только имел видимость разговора и представлял собой длинный монолог, – это большой нарратив, повествование, развёрнутая картина мира, то есть описание мира в смысле дона Хуана.
Это очень важное обстоятельство.
Описание мира по учению шамана племени яки – это шаманское магическое действо. Для умелого шамана вовсе не обязательно кормить слушателей наркотическими кактусами. Европейские шаманы давно овладели этим искусством. Насколько силён шаман-маг Лукашенко, я не буду разбираться, без меня знатоков хватает.
Меня интересует в этом другой важный аспект: а кто является соучастниками того описании мира, которое присутствует в повествовании Лукашенко?
И я могу ответить: все, кто вступает с ним в общение, говорит с ним на одном языке (в данном случае различие беларусского и русского языков совершенно несущественно), развивает или критикует эпизоды, факты, умозаключения в этом повествовании.
Все, кто разговаривает с Лукашенко, и все, с кем разговаривает Лукашенко, – это всё соучастники и соавторы одного описания мира. Над всеми этими людьми господствует один большой нарратив.
В стране просто нет другого нарратива.
Мне могут возразить, приведя в пример Змитера Лукашука, подарившего шаману книгу «на другом языке», или любимца либеральной публики Ярослава Романчука, которые присутствовали на том «разговоре».
Да, вопросы и реплики нескольких людей выбиваются из общего повествования и вроде бы противоречат всему тому, что описывается и повествуется на этом массовом шаманском камлании.
Но это не нарратив. Это обрывки дискурса.
Дискурс – это не нарратив.
Дискурс отличается от нарратива своей последовательностью, линейностью. Иногда в дискурсе могут расходиться линии или идти параллельно, но линейность и последовательность сохраняется. Дискурс может быть логичным, может быть нелогичным, а ассоциативным, например, но в любом случае дискурс – это рассуждение. Более или менее доказательное и аргументированное, но доказательное и аргументированное.
У дискурса есть начало и конец. Дискурс от чего-то отталкивается и к чему-то приходит через несколько этапов, шагов рассуждений и доказательств.
Если оторвать у дискурса начало, отсечь конец, выкинуть несколько важных и необходимых этапов в доказательстве и аргументации, он перестаёт быть дискурсом. Часть целого не есть целое. Людям, знакомым с дискурсом Лукашука или Романчука, услышанные фрагменты указывали на целое, на развёрнутое доказательство и аргументированное рассуждение. Но сколько таких людей?
Для других слушателей реплики и вопросы, представляющие собой этапы, фрагменты и шаги дискурса, существуют только как элементы нарратива, большого нарратива.
А нарратив не последователен и не линеен. Он не логичен и не доказателен. В нём могут встречаться обрывки цепочек рассуждений, вопросы и ответы, логические связки, отдельные разрозненные аргументы. Но всё это нелинейно.
Что значит нелинейно?
Линия – прямая или кривая последовательность точек (но точкой можно обозначить и большие вещи, например, аргументы, логические условия в алгоритме и т.п.) между двумя особыми точками – началом и концом. Разновидностью линейности могут быть любые связные графы (дерево, звезда и т.д.).
А нарратив строится принципиально нелинейно. В нём всё разорвано и если и связано что-то с чем-то, то иллюзорно или в случайном порядке. Постмодернисты придумали для такой нелинейной организации специальный термин – ризома. Ризома – это бессвязный набор точек, отрезков, линий, ниоткуда не начинающихся, нигде не заканчивающихся.
В этом смысле нарратив повторяет структуру мира, мир кажется нелогичным и неразумным, соответственно, и картина мира должна быть такой же.
Требовать от нарратива логичности и последовательности не стоит. Там этого нет и быть не может. Отдельные фрагменты могут быть последовательными и логичными, но и они никак не связаны с другими логичными и последовательными фрагментами.
Это напоминает структуру нетканых материалов. В таких материалах могут встречаться спрессованные нити, но их структура, функции и назначение совсем не таковы, что у нитей в тканях.
Поэтому нарратив может ассимилировать разные дискурсы. Как диамат, например, мог ассимилировать любые научные теории, даже те, которые первоначально отвергались как буржуазные. Пересажав и расстреляв всех вейсманистов-морганистов, сталинисты вернули генетику в образование через 20 лет преследований. Легко.
Особенно легко нарратив потребляет обрывки дискурсов.
В принципе, законченный дискурс имеет существенное преимущество перед нарративом. Дискурс логичен, последователен, проверяем. И в этом отношении дискурс красив. Даже если он содержит в себе отдельные ошибки и неточности и далёк от истины. Но к нарративу истинность вообще неприменима. Да и в эстетическом отношении нарратив оставляет желать лучшего. Чем больше нарратив (например, собрание сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина или «Война и мир», «Люди на болоте»), тем меньше в нём истины, красоты и добра. В больших нарративах всего по чуть-чуть: любви и ненависти, добра и зла, насилия, преступлений, геройства, и всё это – в беспорядочной куче.
Таков и нарратив лукашизма.
Для чего на «большой разговор» приглашаются Романчук и Лукашук? Чтобы дать им слово, но не давать развернуть дискурс. Оборвать на полуслове, не дать закончить, ограничить время регламентом, чтобы, даже начав с чего надо и закончив правильным выводом, собеседник скомкал доказательную и аргументативную часть. И тогда вопросы и реплики смелых оппозиционных оппонентов легко включаются в ризому нарратива, становятся частью описания мира. А сами такие собеседники становятся членами в этом описании мира.
И что же делать, как нам быть, не убиться ли головой об стену?
Я бы рассказал, но…
Это уже 13-й шаг в дискурсе. Можно рассказать тому, кто проследил 12 предыдущих шагов в линейном разворачивании мысли, в цепочке аргументов.
Я и расскажу. Чуть позже.
А сейчас просто подведу черту в этом фрагменте.
Клин клином вышибают. Нарратив вышибают нарративом. Но не дискурсом. Тем более оборванным, скомканным.
Битва дискурса с нарративом изначально обречена на поражение. Лукашизму можно противопоставить только иное описание мира, иной нарратив. А это требует членства в нём.
***
Закон хайпа
Хайп не длится. Он вспыхивает и заканчивается. Продлить хайп нельзя. Его может сменить только другой хайп, с другим смыслом, не имеющим никакой связи с предыдущим.
Этот закон полезно знать пиарщикам и хайпмейкерам, чтоб не путать политику с попсой.
Очередное послание Лукашенко я не слушал.
Он настолько говорлив, что никогда никакой интриги в его выступлениях не бывает. Это просто свод в одну кучу всего, что говорилось в последний период перед очередным «большим посланием» в коровниках, в ПВТ, в Анкаре и где попало.
Печально то, как его слушают другие: и те, кому по должности положено его слушать, и оппозиция, и аполитичные обыватели.
Пока все слушают в стране только его, мне (да и любому философу на моём месте, если бы таковые были, и необязательно философу) поговорить ни с кем всерьёз не удастся.
А поговорить надо.
***
Два собеседника, каждый по-своему, требовали от меня разъяснений про смысл.
Один трактовал смысл слишком расширенно, вплоть до утраты всякого смысла.
Другой требовал определения смысла, что тоже лишено всякого смысла.
Поэтому – байка. Старинная.
Путешественник видит трёх человек, занятых одной и той же работой. По видимости, одной и той же, но только по видимости.
Спрашивает у каждого из трёх одно и то же:
– Что ты делаешь?
Первый отвечает:
– Разве не видишь? Камни таскаю.
Второй:
– Зарабатываю деньги, чтобы прокормить семью.
Третий:
– Храм строю!
Три разных смысла. Смыслы разные, а работа одна и та же – перетаскивание камней.
Чего же не понимают мои собеседники в смысле?
Кроме грузчиков и такелажников в строительстве храмов участвуют и другие специалисты, например менеджеры по кадрам.
Вот три объявления:
1. Требуются рабочие для перетаскивания камней.
2. Хорошая работа для вас, достойный заработок.
3. Приглашаем вас принять участие в строительстве храма!
Ну, и сюжет басни можно развить ещё в нескольких направлениях.
Возьмём, например, Беларусь.
1. Беларусь – страна для жизни, тут каждому гарантирована чарка и шкварка.
2. Я вам абешчаю – каждому па 500.
3. Граждане, есть идея – построим IT-страну!
Ну, и…
***
Смысл оказался очень тяжёлой категорией.
Я, конечно же, знаю, как путаются с употреблением категории «смысл» в семиотике, семантике, герменевтике, лингвистике, психологии, феноменологии, прагматизме, в других научных дисциплинах и философских направлениях. Но мне казалось, что в обыденном языке эта категория воспринимается проще, почти на уровне интуитивной очевидности. Но, оказывается, нет.
Дело, видимо, в том, что конкретный смысл путают с логической категорией. То есть, потеряв смысл (или не имея смысла), пытаются найти его в словарях, теориях, учениях. Очень глупое занятие.
Заглянул в словари. Оказывается, там есть даже статьи о «смысле жизни». И поисковик гугла показывает, что «смысл жизни» – популярный запрос.
Неужели кто-то ищет смысл жизни в гугле? Очень странно.
Да, я написал чуть раньше о том, что в нашей стране не хватает смысла. Там же я писал об утраченных надеждах, об отсутствии мечты. И я действительно так думаю и готов это повторять снова.
Но разве не глупо при возникновении вопроса о том, на что можно надеяться, искать ответ в определении понятия «надежда»? Разве не глупо на вопрос «О чём ты мечтаешь?» раскрывать категорию «мечта»?
Мечтать можно о любви. Но любовь – это любовь, и в мечте любви нет. Можно мечтать о новом автомобиле. Но автомобиля нет в содержании понятия «мечта». Можно надеяться на повышение зарплаты, но понятие «надежда» к этой надежде никакого отношения не имеет.
Смысла нет в вещах, объектах, предметах. Смысл может быть в отношении к вещам, объектам, предметам.
В том фрагменте, где я говорил про смысл, я упоминал пирамиду Маслоу. Мне рассказали, что это упрощённая схема. Конечно. Я и не стремлюсь к усложнению, наоборот, пишу здесь очень простые рассуждения о сложных, даже сложнейших вещах. Стараюсь выражаться как можно проще. Но не отуплять, не профанировать сложность. Просто рассказываю о сложном просто.
Итак, пирамида Маслоу нужна мне, поскольку о ней все (очень многие) теперь знают. Ну, и топика этой схемы, или модели Абрахама Маслоу, позволяет указывать на места размещения смысла.
Когда я спрашиваю сам себя и читателей этих рассуждений, чего же нам не хватает в нашей стране, и сам же уверенно отвечаю на этот вопрос, что в стране не хватает смысла, то не могу отнести это ко всем и каждому человеку в стране.
Это относится только к тем, кто пытается отвечать на вопросы «Что в стране не так?», «Чего нам не хватает в своей стране?» Именно тем людям, которые задаются такими вопросами, не хватает смысла. К тем, у кого таких вопросов не возникает, это не относится. У этих людей смысл есть.
Вообще, после Выготского, Бахтина, Витгенштейна и других мыслителей ХХ века искать «смысл» в какой-то иной действительности, кроме вопрошания-отвечания, нет никакого смысла (не могу удержаться от такой тавтологии). Ханс-Георг Гадамер после них признавался, что «называет смыслом ответы на вопросы». Без вопроса нет ответа, без ответа на вопрос нет смысла даже в самом вопросе. Даже если ответ только предполагается или может быть получен только через много лет после заданного вопроса.
Кто же не задаётся вопросами «Что в стране не так?» и «Чего нам не хватает?»
Наверное, это люди, у которых «всё так». Например, это те, кто нашёл смысл жизни в творчестве. Живопись, музыка, ремесло, поэзия – любые творческие занятия способны наполнить жизнь смыслом. Творческие муки и радости, поиск новых выразительных средств, знакомство с другими творцами в своей или в смежных областях – всё это придаёт смысл жизни, даже если вам чего-то не хватает. Может не хватать времени, красок, скрипки высокого качества, размеров мастерской, даже вдохновения. Но это всё не в стране, это у творца лично чего-то не хватает. Недостаток чего-то становится целью, оформляется в задачу. Например, надо найти нужные материалы, накопить денег на аренду большей и комфортной мастерской. Такие задачи – тоже компонент смысла жизни. Таким людям нет дела до суеты с выборами, им не до политиков, будь они диктаторами или его оппонентами. Им не до войны в Украине. Всё их сознание поглощено творчеством.