Против Кира плели интриги не только в Мидии, Лидии и Ионии. Правда, череда казней на время остановила прыть заговорщиков. Наступил не мир, а всего лишь передышка. И лишь наивные не видели грядущих столкновений. Ведь в Междуречье все еще возвышался блистательный Вавилон, столица мира.
Притязания Вавилона на территории Мидии после отказа Спарты вступить в войну улетучились сами собой. Набонид не достроил свой храм богу Луны Сину в Харране. После отказа Спарты послать свой флот на помощь ионийцам он тоже решил не спешить. Возвращаться в Вавилон он также не желал, оставив на заклание магнатам и жрецам Мардука своего сына и соправителя – Валтасара.
Рано или поздно интересы Вавилона и Персии должны были схлестнуться, но Набонид явно недооценивал персов. Будучи уверен, что Кир увязнет в войнах и подавлении бунтов в собственных сатрапиях, вавилонский царь полагал, что обладает кучей времени, чтобы стать сильнее. К тому же он сам всей душой ненавидел Вавилон, этот гадюшник, где смерть ждала его из-за каждого угла, особенно в квартале Бит-Шар-Бабили. И он подумывал о переносе столицы.
Если бы завоеватель Кир пошел войной на Вавилон, не откладывая это на потом, Набонид не отказал бы себе в удовольствии посмотреть со стороны, как персы истребят это гадкое халдейское племя.
Единственной проблемой являлось то, что Набонид практически не сомневался – изворотливые халдеи изобразят верноподданный экстаз новому правителю, жрецы сдадут с потрохами и его сына Валтасара, и гарем вместе с евнухами, а голову царя принесут персам на золотом подносе. Именно поэтому Набонид не дремал, он готовился…
В период затяжной передышки в новоявленной империи персов понемногу налаживалась мирная жизнь. Кир не обманывался насчет того, кем видел его окружающий мир. Конечно же, завоевателем… Но репутация безжалостного разрушителя тяготила его. Он грезил совсем о другом. Он хотел не разрушать, а созидать.
Все вокруг изменялось, как изголодавшаяся по влаге пустыня, наполненная водой прорытых из Евфрата и Тигра каналов. Сузы превращались в место пересечения торговых путей в ущерб Вавилону. Сатрапии исправно платили дань. Война в Ионии окончательно завершилась победой. Сокровища Лидии обеспечивали строительство новой столицы Персеполя, о которой так мечтала Касандана. Ну а самое главное, что случилось в эти благословенные годы, так это рождение первенца. Кир ходил счастливым, и ему было не до войны.
Тревожные вести приходили с границ империи. Они касались массагетов, поедателей конины, кочевавших в войлочных кибитках. Они грабили караваны и исчезали, как неуловимые стаи волков. Но вести не тревожили Кира, он наслаждался любовью и семейным счастьем. Река Аракс, за которой это скифское племя отважных воинов в высоких колпаках и пестрых одеждах творило бесчинства и угрожало набегами его сатрапиям, текла так далеко, что Киру не было до всего этого ровным счетом никакого дела. А Вавилон?! Вавилон подождет.
Касандана, родив сына, озаботилась строительством дворца в новой столице, подальше от Пасаргад, где придворные лебезили перед матерью царя, не замечая истинную и единоличную царицу Персии, коей Касандана считала себя по праву крови.
Кстати, в Экбатанах персидская знать освоилась настолько, что вельможи мидян, которые до завоевания Киром Мидии пренебрежительно отзывались о персах, стремились с нею породниться. Подобная метаморфоза восприятия персов отразилась и на окружающих странах. Лишь в Афинах и Спарте на них продолжали навешивать ярлыки, награждать обидными прозвищами и нелицеприятными эпитетами, подчеркивая превосходство эллинов над варварами.
Первенец царя Кира в угоду персидской знати был назван в честь отца Камбиса. Касандана оказалась очень властолюбивой, она не уставала твердить подданным, что родила шахзаде, словно это не являлось очевидным фактом. Параллельно она настраивала всех против Манданы. Она не хотела делить власть ни с кем, даже с матерью Кира, к тому же мать Кира была «коварной мидянкой».
Отношения между Манданой и Касанданой стали подчеркнуто холодными. Попросту говоря, они общались лишь в присутствии Повелителя. Удалившись в Персеполь, Касандана добилась того, что подобное общение вовсе прекратилось.
Кир сперва не придавал значения таким пустякам, но когда противостояние царственных женщин вылилось в открытую вражду, Кир все же сделал попытку пресечь такое поведение и спросил жену:
– Почему не жить в согласии? Что мешает тебе быть вежливой к моей родной матери?
– Она мидянка, – огрызалась Касандана. – Она не знает, как воспитывать персидского льва, но постоянно лезет с советами.
– Когда она успевает дать совет, если вы не можете пересечься?
– Она находит способы. Мой лев не превратится в неженку. Он перс.
– Если бы я слушал тебя, моя любовь, то персидский лев никогда не обрел бы крылья и не покрыл бы ими весь мир. Так бы и жил в вольере шикарного дворца на потеху зевакам. – Кир больше не злился на жену, принимая ее такой, какая она была. Характер не переделаешь. Он все еще надеялся, что конфликт с матерью испарится сам собой и не приведет ни к каким последствиям. Но он заблуждался…
Спустя какое-то время Касандана подарила Киру дочь. После этого царь больше не делал жене замечаний и совершенно перестал обращать внимание на ее отношения с матерью, при этом уделяя все больше времени супруге. В этом была его роковая ошибка. Трудно найти на свете более обиженного человека, чем бабушку, лишенную возможности видеть внуков.
Мандана почувствовала себя обделенной сыновней любовью. Именно в этот момент произошло то, что впоследствии перевернуло жизнь Кира бесповоротно.
Гарпаг, которого персы держали в черном теле, после победы над мятежниками в Ионии не получил даже должности сатрапа. Царь не счел нужным поблагодарить своего слугу за подавление сопротивления эллинов. Это не просто печалило мидянина, но и сводило его с ума. Он не находился в заточении, но чувствовал себя изгоем.
Теперь его власть распространялась только на экспедиционный корпус конницы мидян. Могущественного сановника лишили возможности набирать ополчение в покоренных землях. Мало того, появляться в Экбатанах ему также строжайше запретили.
Единственное место, где Гарпагу позволили обзавестись роскошной виллой в оазисе под тенью пальм и кипарисов были превращающиеся в провинциальное захолустье Сарды, но и там за ним следили люди Табала.
Маспии контролировали город безраздельно. Правда, на ключевых хозяйственных должностях все еще находились лидийцы. С ними Гарпаг и сошелся, ведь среди вельмож Мидии у него не осталось сторонников. Там хорошо помнили, как он лишил жизни человека, который помог ему устроить дворцовый переворот и сверг Астиага в пользу молодого Кира. Мидяне приспособились к персам и не хотели возвращения Гарпага.
В отместку Гарпаг замыслил план, в реализации которого ему могла помочь Мандана, дочь его врага, Астиага. В ее сердце он легко нашел отклик, ибо зерно ненависти упало на взрыхленную обидой и завистью почву. Предубеждения к Гарпагу у Манданы не было, она полагала, что ее отец сам виноват, превратив во врага верного слугу.
Гарпаг начал активную переписку с царицей и вскоре убедил ее, что первопричиной отдаления Кира от матери является вовсе не глупая и капризная невестка, а приемные родители Кира. Это они настроили царя против родной матери, и поэтому заслуживают сурового наказания. Какое конкретно – должны решить боги, но неотвратимое и немедленное. Пусть не будет больше повода у подданных сомневаться в вопросах происхождения их царя! Пусть исчезнут те, кто компрометирует Повелителя и бросает тень на его мать своим никчемным существованием! Да будет так!
Мандана не одобряла опрометчивых действий, но и не спорила, не возражала. Она бы с радостью отхлестала не Митридата и Спако, а Касандану, но та была недосягаема за стенами своего дворца в новой столице персов. Поэтому жребий расплаты пал на бедного пастуха и его супругу.
Лакрин вернулся на Пелопоннес с плохими известиями, но диархи и Коллегия эфоров не осудили его действия. Спарте действительно было не до войны. Тем более глупой и бесперспективной войны за продажных ионийцев, которые всегда метались между афинянами и Лакедемоном.
Слабоутешительной, но все же компенсацией провальной миссии уважаемого эфора в Азию была выдача дерзкого критика Дельф горбуна Эзопа оракулу, что спартиаты сделали с чувством глубокого удовлетворения. Во-первых, практикуемая в Спарте евгеника – учение о наследственности – позволяла выносить приговоры горбунам и неполноценным еще до осознания теми собственного уродства, дабы не тратить время на обучение и воспитание неспособных калек, а во-вторых, моральные выродки, коим, бесспорно, по мнению Коллегии, являлся Эзоп, тем более были достойны смерти.
По поводу предстоящей расправы над Эзопом Лакрин произнес блистательную речь, не раз прерываемую аплодисментами:
– Нет, неспроста увечья раздаются на Олимпе. Помешанный, рожденный в рабстве, но в силу хитрости и подлой изворотливости раздобывший статус гражданина, это подобие человека удостоилось почестей в стане врага Эллады. Кощунник и извращенец, Эзоп не считает свое явное предательство изменой крови, переворачивая смысл и путая эллинов своими толкованиями. Он подрывает дух сопротивления иноземцам. Он низвергает всех богов, насмехается над оракулом, их волю доносящим. Этот кривой старик порочен в облике и морально. Но предоставим право казни Дельфам, тем самым подчеркнув, что Спарта – часть Эллады, тем самым доказав, что Спарта – ее честь!
Желая не столько умаслить религиозный центр Эллады, сколько насолить Киру, хотя бы таким образом показав ему свое пренебрежение, Коллегия вынесла решение доставить Эзопа к подножию Парнаса не откладывая, прямо в разгар пифийских игр. Благо Дельфы находились от Спарты на расстоянии двух дней неспешного пути.
Эзопа заковали в кандалы и повели пешком прямо до Фокиды, где возвышался Парнас.
Стерев все ступни и щиколотки в кровь, Эзоп предстал перед советом жриц в святилище Аполлона. Старшая Пифия не очень-то обрадовалась появлению того самого Эзопа, коего жрицы обвиняли в богохульстве, а спартиаты в измене. Отчего они не убили его в Лакедемоне, предоставив пролить кровь мерзавца в святом для всей Эллады месте?
Но делать нечего. Грубые спартанцы никак не брали в толк, что лучше золота нет дара. Уродец ничего не стоит! Но слово, как стрела. Раз выпущено – значит, вернуть. Эзоп так насолил провидцам, что учинить над ним расправу стало делом принципа.
Оракул удалился на совет всех жриц. Тем временем Эзоп, не церемонясь, опустил окровавленные ступни в фонтан с водой, а следом, едва утолив боль и жажду, лег на ступени у алтаря Муз, откуда доносился волшебный звук кифар. Он услаждал слух старика, не то что скрип колес на гонках колесниц, готовящихся к забегам на приз Пифийских игр.
Для старика смотреть на скачки и атлетов было омерзительным занятием. Он находил в этих игрищах святотатство и осквернение обители разума телесными состязаниями…
Наконец удалившиеся жрицы вернулись. Оракул вынес свой вердикт.
– Что скажешь ты, несчастный и обиженный пороком, перед смертью, заслуженной и неотвратимой? Есть что сказать, или умрешь немым, каким на свет родился?
– Мне радостен такой исход, хочу сказать «спасибо»! – улыбнулся горбун.
Пифия закрыла глаза, словно получила удар под дых, но продолжила дискуссию:
– Ты возбудил негодование Эллады, стал изгоем в своем народе и заслужил презрение. Чему тут радоваться?
– Народ меня презрел, не боги, богами я любим! – уверенно заявил Эзоп.
– Отчего же, можешь ты доказать голословное свое утверждение?
– Чего доказывать! Еще мудрец Солон, коего я очень уважаю, сказал, что смерть – итог всей жизни. А смерть моя в святилище Эллады, здесь, в Дельфах, есть признание моих заслуг перед богами!
– Признание твоих заслуг? А не преступлений перед теми, кому Олимп доверил откровения?
Жрицы нашли споры с безумцем бесполезными и уже хотели разойтись, предоставив палачам возможность исполнить вынесенный приговор, но Эзоп вдруг взмолился:
– Вы ошибаетесь на мой счет!
– Твое раскаяние уже не остановит рок, – твердо отрезала Пифия.
– А может, больше вы заблуждаетесь на свой счет! Кто убедил вас, что общаетесь с богами? Не сами ли себя вы объявили гласом божьим ради подаяний эллинов? Не сеете, не жнете, однако пируете и наслаждаетесь почетом!
– Тебе, изменнику, почета не дождаться. Водил ты дружбу с персом. Но что имеешь ты в виду, смертный, когда ты говоришь о заблуждении?!
– Я басню расскажу и истолкую, чтоб вы не утруждались зря. Она об этом. О заблуждении… Как-то лев преследовал быка. А бык укрылся от льва в пещере. Там находились козы и давай быка лягать. Он промолчал и не ответил тем, кто был заведомо слабее. Но почему он не ответил? Не потому ли, что он льва боялся? Не коз же опасался бык! Вот так и я, готов стерпеть обиды, унижения от вас, но по одной причине – не знаю, как оценят боги, коль я лягну тех, кто искать пытается их покровительства и славы, как, собственно, и я. Как не прискорбно мне, но я ведь равен с вами.
Ты равен с нами только в собственных мечтах.
– О равенстве таком я вовсе не мечтаю! – съязвил Эзоп. – Вот вам еще! Орел с жуком не равен. Орел так думал. Уверен был, что нечего жука навозного бояться! А жук настолько изничтожил парящего орла, что тот пожаловался Зевсу. А было так. Летел орел за мышью. А мышь увидела навозного жука и попросила у того защиты. Жук умолял орла не трогать мышь. Но тот отверг мольбы и съел свою добычу. Тогда из мести жук навозный дождался, пока появится потомство у орла, залез в гнездо и яйца разбил. И так он делал каждый раз, когда орел потомства ожидал. Тогда, поняв, в чем дело, орел пожаловался Зевсу. Зевс вызвал вдруг жука на суд, но жук неумолимо настаивал на праве мести за убийство беззащитной мыши. Зевс справедливый выслушал, проникся решимостью жука и по-другому решил помочь орлу, взяв на хранение яйца невылупившихся птенцов. А жук, узнав о том, что Зевс держит яйца на своих коленях, слепил и бросил шарик из навоза за пазуху ему, тем самым щекотку вызвав. Зевс встал, и яйца снова вдребезги разбились. Что это означает? Что месть нижайшего из всех созданий, такого как меня, и после смерти будет докучать вам, даже боги не помогут ее вам избежать! Бессмертным делаете вы меня, вернее, боги вашими руками! Когда же месть моя и разоблачение падут на ваши головы, тогда прозреете, поймете, что Эзоп – счастливейший из смертных, как и предвещал Солон. Я был рабом, а стал свободным. Я смертен был – но имя вознеслось к вершинам. Оракул будет погребен без имени, Эзоп останется в веках непобежденным. Мое уродство было мне обузой лишь до тех пор, пока не понял я, что недостаток – преимущество мое. Он дан богами, чтобы я искал усладу не в телесном, а в том, чего вам не понять! Почета и признания я дождусь, и время нас рассудит!
– Палач, веди его к Парнасу. Безумец должен умереть! – сказала Пифия.
Эзоп был сброшен. Разбилось тело бренное о камни. Орел-стервятник так и не дождался, когда сгниют останки. Их растащили по кускам для ритуала те, кто вдруг придумал, что тело нечестивца для варки в амфоре в святилище у сына Аполлона и Фии вполне сгодится. Парами только стоит надышаться, впасть в экстаз да закатить глаза, прокашляться и объявить, что боги уготовят всем претендентам на приз престижных пифийских игр.
Кифары пели заунывно о смерти горбуна Эзопа. О ней узнал и Кир. Подробности на время ввергли царя в уныние. Но вдруг он вспомнил, что сам Эзоп стремился в Дельфы, хотя и знал об участи своей. Так значит он добился все же того, чего хотел. В память о своем советчике и друге Кир поклялся, что не отвергнет только тех пророков, кто ради веры готов жертвовать собой.
Гарпаг небезосновательно точил зуб на Кира и всю персидскую верхушку. Его действительно отстранили от аристократической элиты и всячески унижали, закрыли доступ к несметным сокровищам имперских городов и провели черту оседлости, запретив появляться в Экбатанах.
Он продал свой дом в бывшей столице Мидии, ныне превратившейся в одну из трех столиц Кира Великого. Его резиденция с высокими башнями и крепостными стенами мало отличалась от царского дворца, но персы вынудили его отдать виллу и сад за бесценок.
Гарпаг не успел зажмуриться, как все вернулось на круги своя. История прокручивалась по спирали, вернув сановника во времена Астиага, когда он просто молчал, ожидая момент для змеиного броска и смертельного укуса.
Он вновь копил яд, чтобы ужалить им весь мир, отвергший его и незаслуженно поставивший в столь стесненные рамки.
Никто не лишил бы его того, что нельзя забрать – изощренного мозга, который мог обдумать и реализовать самый коварный замысел.
Исполнение намеченного плана без союзников было бы верхом непредусмотрительности. Важна была каждая мелочь, каждая деталь, каждая монета. Любое упущение могло навредить делу. Грандиозная афера должна была стать предтечей великого брожения.
Полагаться на вельмож Мидии Гарпаг не мог, а Мандана, несмотря на лояльность, кроме доброжелательных ответов на его письма, не предпринимала никаких реальных шагов, чтобы хоть как-то поучаствовать в заговоре и расшевелить осиное гнездо персов с помощью своих связей в Экбатанах.
Гарпаг был готов ущемить собственную гордыню и согласился бы даже на привлечение к мятежу престарелого Астиага. У того еще оставались рычаги в покоренной персами Мидии, но Астиаг смирился с ролью провинциального сатрапа и доживал свой век.
Отыскать ключ к тайным желаниям Манданы оказалось проще простого, но это не являлось краеугольным камнем грядущего хаоса. Мать Кира, по змеиному замыслу автора, нужно было связать со зреющим заговором кровью.
И вот час пробил! Наконец Гарпаг достиг желаемого, спровоцировал так необходимый для начала активных действий ответ. Он получил то, чего так жаждал. Перед ним лежало нужное письмо, где было черным по белому сказано следующее:
«…Митридат и Спако не так добродетельны, они не оценили благосклонность царицы и мое доброе к ним отношение, став яблоком раздора некогда крепкой семьи и угрозой династии!..»
То самое! Гарпаг торжествовал. Мандана не обладала нужным ресурсом, но имела достаточный авторитет. В случае провала Гарпаг всегда мог сослаться на то, что выполнял волю матушки-царицы, неправильно истолковав ее пожелание.
Итак, первым делом нужно было убить Митридата и Спако, посеяв хаос в Мидии. Персы обвинят во всем мидян. Он подогреет подозрения полученным письмом с нужными строками. Убийство пастуха и его «собаки» спровоцирует настоящую резню, а ответные действия столкнувшихся с террором мидян приведут к бунту и свержению Кира. Сопротивление всколыхнет соседнюю Лидию и подтолкнет ионийцев к новому восстанию. Киру придет конец. Он неизбежен!
Чтобы поднять восстание против персов в Мидии и Лидии, были нужны наемники. Много наемников! Эти разбойные отряды не сбегаются на запах крови, зато чуют запах монет. Гарпаг собирался залезть в сокровищницу побежденного Креза.
Тайный лаз к богатствам, которые позволят осуществить задуманное, вскоре был проложен.
Доверчивый Кир поручил надзор за сокровищницами святилищ Кибелы и Аполлона, а также закромами Акрополя на горе Тмол некому Пактию, лидийцу, которого Крез считал неподкупным бессребреником, навязав это мнение всему народу. Именно по причине всеобщего мнения о Пактие, Кир предположил, что эта характеристика не знакомого ему человека и есть непреложная истина. Зная, что маспии Табала могут не устоять при виде золота, он отдал связку ключей бывшему казначею Лидии.
Никто, кроме Гарпага, не смог бы разоблачить Пактия. Его жилище напоминало хлев, а все свое жалованье он раздавал беднякам, заслужив их безмерное уважение. Но Гарпаг следил за Пактием не меньше года и однажды он понял, что частые походы казначея к утесу происходят неспроста. У Пактия имелась собственная пещерка, где он складировал по монетке в день после посещения вверенных ему хранилищ.
– Ну и как ты смог собрать столько золота? – донесся вопрос из полумрака.
Пактий испугался. Он смутно, но каждую ночь представлял тот день, когда кто-то проследит его путь и отыщет его тайное место. То самое, где он становился самим собой и мог предаться своему единственному пороку – любованию этим блестящим металлом, не чужим, а принадлежащим ему. У него накопилось много. Сундуки даже иногда сверкали от слабого лучика солнца, преломляющегося о перекрывающий вход огромный валун строго в одно и то же время. Потом солнце уходило в зенит. Тогда его тайник накрывала тень, и становилось грустно от того, что он не может тратить накопленное без оглядки на новых сатрапов, открыто и безбоязненно.
– Это оказалось просто, доверие ко мне привело к бесконтрольности, леность персов освободила меня от обысков, складки в грубой ткани аскета от трех стежков иглы превращаются в карман. Вот и все, – честно ответил Пактий. – Но пришел конец моему воровству, раз здесь Гарпаг, десница Кира…
– Креза ты тоже грабил? – спросил Гарпаг.
– Креза я не грабил, он знал, что я вор, – заявил казначей.
– И почему же не казнил тебя, а позволял воровать?
– Потому что знал, что я одинок и алчен. Что я болен. Что чахну в укромном месте над похищенным золотом, не зная, как его потратить. И, конечно, потому что бывал в этом месте. По сути, этот тайник – его четвертое хранилище, которое Крез берег на черный день… – заплакал Пактий. – Для него он настал неожиданно, теперь для меня.
– Неужели ты бы не хотел с пользой потратить эти сбережения? – вдруг осенило Гарпага.
Этот Пактий мог пригодиться не меньше, чем его золото, ведь у этого человека среди его соплеменников была незапятнанная репутация честнейшего из людей. Он мог поднять на борьбу против персов недовольных их присутствием лидийцев. Гарпаг понимал, что для роли лидера восстания в чужих краях он негоден, для любого местного он – такой же захватчик и угнетатель, как и перс Табал.
– Потратить? Так ты не казнишь меня? – недоумевающе захлопал глазами Пактий.
– Да, потратить на восстание против персов… Нанять ионийских гоплитов. И подкупить мидян, – нарисовал перспективу Гарпаг.
– Ты поведешь нас?
– Нет, ты теперь вождь, если хочешь жить…