Владимир Бутенко
Честь дороже славы

9

Великий переезд царского двора из Петербурга в Первопрестольную начался сразу же после Рождества.

Первыми тронулись обозы с имуществом и провиантом, различные дворцовые службы, придворная челядь и конюшенные. За ними последовали чиновники среднего уровня, канцеляристы и секретари. Наконец отправились особы, приближенные к императрице: статс-дамы, камергеры, адъютанты и церемониальный гусарский взвод. Сама императрица, встретив новый 1775 год и получив подробную реляцию о казни Пугачева и его сообщников, выехала со своей свитой только 16 января. Сопровождали ее вице-канцлер Голицын, генерал-аншеф князь Репнин, граф Салтыков и два генерал-адъютанта граф Брюс и Григорий Александрович Потемкин. Курьеры одолевали расстояние между столицами за три дня, а карета самодержицы катила почти неделю, добравшись до предместья Москвы, села Всесвятского, 22-го числа. В тот же день она с Потемкиным осмотрела сооруженный для нее дворец у Пречистенских ворот взамен сгоревшего четыре года назад, во время «чумного бунта», в Лефортове. Меблировка комнат и прочие недоделки заняли еще два дня. За это время государыня в своих сельских скромных покоях успела принять офицеров, разгромивших самозванца, и пожаловала из собственных рук полковнику Михельсону шпагу, украшенную бриллиантами. Удостоила она своим вниманием и московских купцов. А 25 января, после литургии в сельском храме, Екатерина въехала в древнюю столицу.

Чего так ждала она – уединения с любимым Гришенькой, бегства от столичного «света», целительной красоты подмосковной природы, – все эти перемены благотворно сказались на здоровье и настроении императрицы. С приходом весны она чаще выезжала в Коломенское, живя там во дворце, сохранившемся со времен царя Алексея Михайловича. В окружении свиты прогуливалась вдоль Москвы-реки, переправлялась на лодке в заречье. Там, в имении князя Кантемира, и приглядела она усадьбу для будущего дворца и парка. Князь охотно уступил ей участок холмистого леса под названием Черная Грязь. Небольшое болотце там, действительно, имелось. Но окрестность вокруг была восхитительной! Дикое урочище с растущими по склонам соснами, елями и березками, широкие поляны, водная просторная гладь, тихая даже в непогоду, и – чистейший, с бальзамическим запахом воздух!

Порой Екатерина уединялась в маленьком доме, а «милая милюша» навещал ее, проживая на правах фаворита по нескольку дней. Он и предложил переименовать усадьбу в Царицыно. А затем привез архитектора Баженова и вместе с Екатериной дал наставления по разработке плана строительства будущего дворца.

Пятая беременность давалась Екатерине относительно легко. Мария Саввишна неусыпно следила за тем, чтобы наряды для матушки-государыни, пошитые на запас, доставлялись своевременно из столицы да были они пышней и богаче.

Но за увеселениями и маскарадами, на которые собиралось многочисленное общество родовитой знати, ни на день не забывала она о нуждах государственных и постоянно присутствовала на заседаниях Совета. За год пребывания с ней Потемкина двор преобразился значительно: многие сановники старшего поколения лишились должностей, а иные сами добровольно покидали. И при этом императрица не забывала осыпать их милостями и отпускала с Богом.

Между тем в Польше благодаря усилиям посланника Штакельберга удалось примирить враждующие стороны и укрепить власть короля. Лавируя между магнатами и королем, Штакельберг утверждал политику, выгодную для России. Она состояла в том, чтобы Польша не стала плацдармом для враждебных действий стран, которые отнюдь не радовались миру соседней державы с Портой. Габсбурги не оставляли планов захватить, кроме полученной Галиции, еще Буковину и часть Валахии. Франция, пикируясь со своей вечной соперницей Англией, старалась ослабить империю Екатерины, подстрекая Швецию и Данию. За всем этим взирал зорким оком прагматичный прусский король, готовый на любой шаг, даже на военный удар, если этого потребуют интересы его страны.

В беспрестанных заботах, в подготовке манифеста о забвении всех дел, связанных с бунтом Пугачева, который был зачитан в Сенате, в приятных хлопотах, – ее упросили быть крестной матерью своих детей графы Яков Брюс и Петр Панин, – в скандальчиках и нежных свиданиях с «сударушкой Гришенькой» март незаметно приблизился к концу. Дни распахивались все шире, весна манила обновлением и призрачным счастьем…

Спор с сыном Павлом, великим князем, который упрекнул ее за слишком милостивый манифест, как бы умаляющий масштабы пугачевских злодейств, заставил ее ускорить решение вопроса по усмирению или даже ликвидации Запорожской Сечи. Несмотря на размолвку с «милюшей», Екатерина пригласила его к себе, чтобы посоветоваться.

Потемкин вошел в ее кабинет с распахнутым окном, за которым слышалась заливистая трель скворца. Выглядел он принаряженным: в удлиненном камзоле, украшенном красными обшлагами, в белых кюлотах и высоких сапогах, начищенных до блеска. Снова дивясь его могущественной стати, Екатерина не сдержала улыбку:

– Вы, однако, в хорошем настроении, граф Потемкин. И то, что чувствует сердце, вас любящее, замечать не намерены.

– Я повсечасно принадлежу только вам, моя всемилостивейшая государыня! И ежель есть в чем-то моя вина, так только в одном: я люблю вас свыше разума и душевного предела, отпущенного мне Богом, и потому в иные разы не владею собой…

– Я весьма скучала, сударушка, не видевши тебя два дня с лишком. Благополучно ли прошли именины у матушки? Довольна ли моим гостинцем?

– Премного тронута и велела кланяться за оказанную Вашим Императорским Величеством милость! Вы знаете, что для меня мать. И я готов за это… – Потемкин вдруг опустился на колени и преклонил голову, и Екатерина любовно погладила его красивые, кольцеватые темно-русые волосы.

– Встань, батинька. Я и так знаю, что ты – мой. А ты ведаешь, что другого мне дружка и мужа не надобно… Садись к столу, давай дела вершить. Артикул Указа о сбавке с продажи соли, который я поручила составить вам, Григорий Александрович, состряпан прескверно. Прошу его переделать и написать порядочно.

– Незамедлительно приложу все усилия!

– Мы уже обсуждали в Совете и с вами вели речь о судьбе Сечи. И коль назначены вы генерал-губернатором Новороссии, то и должны по сему вопросу надлежащее мнение составить и вывод принять.

Потемкин сосредоточенно помолчал. И, поймав взгляд императрицы, заговорил таким уверенным тоном, что легко было догадаться, что он немало размышлял над этой чрезвычайно непростой проблемой и у него готово свое обоснованное решение.

– Границы нашей империи на юге, Ваше Величество, придвинулись к Черному морю благодаря победе над Портой. Запорожцы, прежде охранявшие их и непрестанно воевавшие с недругами нашими, сие назначение утратили. Мне пришлось командовать их полками, и могу засвидетельствовать их отвагу и боевое умение. Они даже приняли меня в Сечь, в запорожские козаки, дав прозвище Грицка Нечесы.

– Верно дали. Кудри твои не расчешешь гребнем, – добродушно заметила Екатерина. – Жалобы на притеснения запорожцев, как ведомо мне, в изобилии поступают от новороссийских поселян. Иначе как разбойниками, запорожцев и назвать нельзя. Что скажешь, батинька, на сей счет?

– Совершенно так! В Новороссии проживает около полутора сотен тысяч жителей. Освободившись от ратных забот, запорожцы принялись чинить козни супротив поселян, не гнушаясь ни добром их, ни землями, ни людьми. Почитай, на каждого запорожца приходится один пленный поселянин!

– Слугами, стало быть, доблестные «лыцари» обеспечились? – полувопросительно, с затаенным недовольством проговорила Екатерина Алексеевна и заключила: – Положить конец бесчисленным разбоям! Мне не надобно этого осиного гнезда, способного одурманить людей и зажечь на всю Россию новый бунт. Они стали дерзкими и недопустимо алчными, а посему следует действовать властно!

– Как главнокомандующий казачьими войсками полагаю, что такое решение весьма своевременно. Запорожский кош подлежит устранению.

– Тебе известно, друг мой, как я не понарошку пекусь о народе. Однако терпеть большую шайку нечестивцев, кои никому не подчиняются, а живут по своему уставу, более не стану. Зело вредно сие для всей нашей политики. Сегодня же отправлю я личную депешу малороссийскому губернатору Румянцеву. Пусть войска, возвращающиеся с Дуная, повернет на Сечь. Благо находятся они в походном порядке и со всем оружием. А поелику запорожцы обижают донских казаков, захватывая их земли, пусть не преминет взять в дело и донцов. У меня на них особая надежа!

– Осмелюсь доложить, команда с Дона для праздничного конвоя уже прибыла.

– Вот и славно. Хороши ли собою конвойцы?

– Я сделал выборку. Иных заменил.

– Ты вот что, Григорий Александрович, приходи нонче пораньше. Соскучилась несказанно…

– Я бы не покидал вас… – с замершим сердцем начал говорить «милюша».

– Румянцеву напишу, а также дам знать Секретной комиссии, – перебила его возлюбленная. – Пусть узнают агенты о настроениях в Сечи. И верны ли сообщения, что принимают они посланников султана, – повелительным голосом вдруг произнесла императрица, и Потемкин с досадой подумал, что только женщинам свойственна эта мимолетная перемена в чувствах, способность столь прагматично мыслить и принимать решения.

В тот же день Екатерина составила фельдмаршалу Петру Румянцеву, наместнику Малороссии, личное послание, где не утаивала наболевшего: «Запорожцы столько причинили обид и разорения жителям Новороссийской губернии, что превосходят всякое терпение. Предпишите секретно генерал-поручику князю Прозоровскому, чтобы он весьма внимал их поступкам и смотрел бы, нету ли у них каких сношений с татарами. Смирить их, конечно, должно, и я непременно то делать намерена. Для того и открываю вам мое желание, чтобы вы по возвращении полков в Россию назначили чрез их жилища марш по тому числу полков, чтоб было довольно ради обуздания сих беспутников. Имейте сие в тайне, никому не проницаемой…»

10

Только в начале марта добралась Донская конвойная команда до Москвы, отмахав по зимним путям-перепутьям тысячу верст. Вел ее боевой полковник Василий Петрович Орлов. Под началом его было пять офицеров, в их числе Леонтий Ремезов, шестьдесят пять казаков и несколько денщиков. На каждого будущего конвойца приходилось по две лошади, итого набралось их полторы сотни. Благодаря расторопности, а зачастую и самоуправству поручика Матзянина, отвечавшего за продовольственное и кормовое обеспечение, придворная команда останавливалась вблизи придорожных трактиров, в деревнях, в помещичьих усадьбах. Казенного овса и сена, выделяемого по нормам кавалерийских полков, почти на всем пути следования не хватало. Измученные долгим переходом по глубокому снегу лошади исхудали донельзя и приняли такой жалкий вид, что Орлов неподалеку от Тулы решился на длительный постой в имении помещика Сиволапова. На счастье, хозяин разрешил разместить лошадей в старом огромном овине, а казаков расселил по избам. Для офицеров отведен был отдельный флигель.

В первый же вечер, как только донцы расквартировались, Сиволапов пригласил офицеров к себе на ужин. К столу были поданы жареные утки в особом соусе, зайчатина, осетринка, а к сему выставлена и бутылочная батарея. Наголодавшиеся гости принялись за трапезу с превеликим рвением. Сам хозяин, породистый, усатый великан с тяжелым и дерзким взглядом, взявший манеру держаться с соседями и с заезжими людьми запанибрата, наблюдал за донцами с усмешкой и движением головы давал знак лакеям расторопно наполнять чарки крепким мадьярским хересом. А гостечки, по всему, этому были весьма рады и не чинились, пили с нескрываемым удовольствием. Между тем с каждым тостом языки у пирующих развязывались. Сиволапов, любитель интриг, предпочитавший поить других, а сам вкушающий из бокала компот, стал допускать в разговоре вольности, желая подурачить постояльцев.

– Почто же вы, донские казаки, не поддержали своего земляка, Емельку Пугача? – вдруг спросил повеселевший помещик. – Он, подлец, намеревался всех нас, и дворян, и военных, и прочие сословия, перекрестить в казаки. То-то бы для вас волюшка была! – глядя на Орлова, вел крамольную речь бывший драгунский капитан. – Я с вашим братом, донцом, многажды в баталиях участвовал. В Семилетнюю войну вместе Берлин брали! И повсюду ухарству дивился! А вы не токмо бунтаря не поддержали, но сами же его и сцапали!

– Ты, барин, непонятное гутаришь, – с недоумением ответствовал есаул Баранов, первый помощник командира отряда. – Мы матушке-царице присягали и свои душеньки за дела ее кладем. А Емельку я на войне с пруссаками встревал. Вор он и шельма ишо та! Ничтожная шкура! Как же с ним в кумпании состоять?

– Самозванец, как в манифесте государыни сказано, безвинных людей казнил, имения жег да грабил. Аль мы похожи на таких? – с укоризной спросил Орлов, статный красавец с проседью в бороде и волосах. – Знать, и вызвали нас в Москву из-за особого Ея Императорского Величества к донцам уважения.

Сиволапов хитровато усмехнулся:

– Вашего брата в один артикул не уложишь! Одним словом – вольные люди, казаки. А у казака в чистом поле – три воли… Ну, да бес с ним. Есть у меня в припасе хохлячья горилка, полтавский купчишка на днях заезжал. Есть желание отведать?

Казачьи офицеры одобрительно закивали.

Леонтий прислушивался к разговору, а думал об ином. По дороге намеревался он сбежать из конвойной команды, чтобы отправиться в кавказскую сторону на поиски Мерджан. Поделился своей бедой с урядником Бубенцовым, а тот только попенял: дескать, ты с ней повенчаться не успел, пред богом она тебе не жена, а девок заглядистых на Дону рясно, как звезд в морозную ночь. Эка потеря! Леонтий оборвал его и затаился. Самовольство конвойцев Орлов строго пресекал. А у Ремезова и так грехов за год набралось немало, тут и заступничество Платова уж точно бы не помогло…

Горилка одурманила донцов. И Сиволапов, охотник поглумиться, убедившись, что гости размякли и одолеваемы сладостной дремой, громко сказал:

– Я, господа донцы, почему поминул в разговоре Емельку Пугача… Имел удовольствие лицезреть казнь оного злодея, стоя у эшафота столь близко, что слышал его шепот. Зрелище, милостивые государи, презабавное!

Лица казачьих офицеров тронула тень.

– Представлял я его богатырем, а оказался он низкорослым замухрышкой, с рожей трактирщика. И как стали читать манифест государыни, пал на колени и от ужаса челюстью затряс… Герой пред беззащитными помещиками и бабами, а пред палачом рассопливился, стал у всех прощения просить…

Гости помрачнели – слова хозяина им были неприятны.

– И как только изволили манифест дочитать, кто-то из толпы крикнул: «А ну, поглядим, какая у него кровь, алая иль голубая, дворянская?» Палач подождал, пока с вора зипун сдернули и голову ко плахе пригнули, размахнулся и – хрясь по шее! Так башка Емельки и отлетела! И кровища фонтаном… А это, господа хорошие, нарушение государственного закона. Пугача должны были четвертовать, а не просто умертвить. Палач, подлец, вместо того чтобы руки и ноги рубить…

– Замолчь, ирод! – вскочил с остекленевшими от пьяного гнева глазами сотник Алабин. – Не измывайся над сродником нашим! Нехай он и душегубец, а раскаялся и христианином помер…

– Эт-то что за выходки?! – взорвался хозяин, давно уже готовый к скандалу. – Хам! Вон из моего дома! И вы, господа, не злоупотребляйте гостеприимством…

– Арестовать осквернителя указа императрицы! – жестко приказал Орлов.

Сиволапов грозно встал, но поручик Матзянин и Баранов, сидевшие поблизости, заломили ему руки и связали своими ремнями. Барина-дуролома отвели и заперли в чулане, приставив караул. Узнав от камердинера о произошедшем, хозяйка, тихая, забитая женщина, упала в обморок. Впрочем, скоро она пришла в себя и, приняв лаврово-вишневых капель, в сопровождении прислуги явилась ко двери, за которой был заточен супруг. Узник дал распоряжение сообщить в волость о казачьем разбое и потребовать для усмирения донцов войска. Он метал угрозы и донцам, и лакеям, не вступившимся за него, ссылался на дружбу с графом Петром Паниным, предрекал оскорбителям ссылку в Сибирь.

А казачьи офицеры, заставив лакеев обновить в канделябрах оплывшие свечи, продолжали трапезничать. Лишь под утро, отведя души песнями, подустали и разбрелись по отведенным во флигеле комнатам. Утро вечера мудренее…

Леонтий, слыша храп есаула Баранова, долго ворочался. Он всегда относился к людям ученым с почтением, стараясь набраться от них знаний. Вот и Сиволапов сперва показался ему особой достойной, а вышло наоборот. Богат, волен в своих поступках, к чему бузить и самодурничать?

Запах дыма насторожил Леонтия. Сквозь щель в рассохшейся двери ветер доносил гаревой душок, знакомый с детства. Где-то неподалеку жгли камыш. Но почему ночью? Заливистое ржание подняло его на ноги! Он затряс есаула за плечо, крикнул, что горит овин. Баранов вскочил, сонно хлопая глазами, и вслед за Леонтием бросился на двор. И только на крыльце, ощутив босыми ногами лед, вспомнили они, что сапоги остались у камина.

Подворье озарялось высоким пламенем, пляшущим над крышей. Караульный казак с окровавленной головой лежал у ворот. Они были завалены бревнами. Лошади ржали, в страхе ломились наружу.

– Давай раскидывать! – приказал есаул. – Да живей!

Бревно оказалось дубовым. Надрываясь, они поднимали длинные ошкуренные заготовки, которые и для четверых были бы тяжеловаты, и вкат бросали под стену. Ни холода, ни окоченевших ног Леонтий не замечал, слышал только, как бешено стучит сердце. Вскоре подоспели казаки. В несколько рук разбросали камышовую стену, делая проход для лошадей. Они с тревожным ржанием рассыпались по усадьбе. Вся команда собралась на пожарище. Денщик принес есаулу и Леонтию сапоги запоздало, когда пустая рига уже догорала, смешивая свет тлеющих головешек с первыми утренними лучами…

Орлов лично расследовал происшествие. Установить истинного злоумышленника было невозможно, поскольку помещичий староста скрылся. А поголовный допрос мужиков тоже не дал толку. Все слезно уверяли, что не выходили в этакую стужу из своих изб и ничего слыхом не слыхивали. На офицерском совете решили всех мужиков, особливо Сиволапова, примерно выпороть; последнего наказать на глазах дворни и крепостных, а буде отставной капитан жаловаться на казаков властям, направить графу Потемкину рапорт о том, как двусмысленно намекал злоумышленник о бунте Пугачева. И в тот же день публичная порка была отменно исполнена!

Как ни странно, но этот случай на дороге никаких последствий для казаков не имел. Вероятно, придавать огласке то, как был порот донскими казаками, помещик Сиволапов поостерегся.

Первоначально донской конвойный отряд разместили в кавалерийских казармах. А с потеплением, по просьбе Орлова, перевели в село Коломенское, где донцы стали лагерем под открытым небом. Григорий Александрович Потемкин в ясный апрельский денек удостоил донцов чести, придирчиво осмотрев конвойную команду. Увы, рожами иные не вышли, ростом не добрали, справой не были достойны того, чтобы предстать пред взором самодержицы. По его распоряжению двадцать три казака были заменены. И к маю месяцу новобранцы поспешно явились в Москву, отобранные на сей раз новым войсковым атаманом Алексеем Ивановичем Иловайским, пожалованным такой должностью лично Потемкиным не только за заслуги в поимке злодея Емельяна Пугачева, но и за исполнительность и твердость характера.

Ежедневная однообразная муштра, проезды в строю, джигитовка и свободное время, предоставленное с избытком, тяготили казаков, в том числе и Леонтия. Нередко он уезжал верхом на запасной лошади за село, на лесной берег Москвы-реки и подолгу сидел в одиночестве, думая о доме и Мерджан. Полгода уже минуло, и не осталось сомнений, что жену похитили.

Празднество победы над турками, как знал Леонтий, было намечено на июль. А после него, возможно, донцов отправят домой. И Леонтий намерился, всё бросив, искать Мерджан. Объехать те края, где повстречал ее, где скитались ее соплеменники…

11

Легенда о самостийности и неподкупности запорожских козаков остается легендой. Возникшее в Средние века это поднепровское «товариство», окруженное со всех сторон странами-гигантами: Речью Посполитой, Крымским ханством, Российской и Оттоманской империями, обречено было, закалачивая «дружество» с одними, выступать против других, не гнушаясь ни разбоями, ни убийствами. Верно служили запорожцы «ляхам», наперегонки записываясь в их реестровые войска, легко переметнулись к шведскому королю Карлу XII и выступили против петровских полков, за что и были жестоко наказаны. Сечь была испепелена, а тысячи козаков, даже безвинных, не пошедших к гетману Мазепе, подверглись наказанию. С того 1709 года преклонились запорожцы под турецкого султана, позволившего им вновь создать Сечь в устье Дуная. Четверть века служили они иноверцам, но, когда назрела война османов с братьями-славянами, попросились под крыло русской императрицы. И Анна Иоанновна 7 сентября 1734 года, при посредстве генерал-майора Вейсбаха, помиловала запорожское козачество и дозволила возвратиться на родные пепелища.

В последнюю русско-турецкую войну в армии Румянцева воевало против турок более десяти тысяч запорожцев. И Екатерина Великая даже наградила их кошевого атамана Калнышевского орденом, осыпанным бриллиантами. С окончанием войны владения запорожцев разметнулись еще шире: с одной стороны они увеличились вдоль моря, по левому берегу Днепра, большим участком прибрежья против крепости Кинбурн^[11] а с другой стороны, по правому берегу Днепра, тем углом земли, который лежал между устьями Буга, Каменки и Ташлыка. Соединение вод Днепра и Буга замыкало границу между владениями запорожскими и татаро-турецкими.

Замирение с Портой запорожцы сразу же использовали для укрепления своего владычества на землях Новороссии. Ничтоже сумняшеся, обложили они переселенцев и однодворцев, жителей слобод денежной повинностью за право ловить рыбу и пользоваться земельными угодьями. Запорожские владения были разбиты на участки, паланки, каждой из которых распоряжался ставленник кошевого. Особенно своевольничал один из них, полковник Гараджа, не гнушаясь ни поборами с поселян, ни пленением их. Больше всего страдали беженцы из Порты, сербы и черногорцы. Издавна бытовала среди казаков поговорка: «Татарина не убить, ляха не пограбить, так и не жить». Жалобы на притеснения запорожцев нескончаемо шли в Петербург.

Зодич, выдавая себя за французского путешественника, находился в Варшаве, стараясь найти возможность сближения с магнатами, противостоящими партии короля. Уже больше двух лет продолжались заседания сейма, а улаживания проблем, связанных с разделом Речи Посполитой, не предвиделось. Раздел этот формально должны одобрить сейм и особый Совет. Но споры о границах, о диссидентстве, о конфедератах, о пошлинной торговле, о гражданских правах не унимались.

Отто Магнус Штакельберг, русский посланник при короле, принял Вердена в своей резиденции, фасадом открывающейся на набережную Вислы. О том, что он конфидент Панина, посланник знал. Познакомились они еще в бытность Штакельберга русским представителем в Испании.

– Прошу прощения, мсье, что не имел возможности увидеть вас раньше. Наши усилия благодаря богу начали приносить плоды. На днях сейм примет все важные решения. – Хозяин, статный, вежливый, длинноносый лифляндец, указал рукой на массивные венские кресла. – Ни дня, ни ночи покоя не ведал. Не нужна ли вам моя помощь?

Барон говорил с немецким акцентом, но довольно правильно строил речь. Эту особенность Зодич заметил еще в Мадриде.

– Признателен за беспокойство, ваше сиятельство. Срочной депешей направлен в Малороссию. Так что мое путешествие продлится.

– А что там? Назревает смута? – поинтересовался Штакельберг и взял в руки серебряную табакерку, выложенную драгоценными камнями.

– Постараюсь выяснить, каковы у запорожцев намерения.

– Мне известно, что вы предотвратили покушение на графа Орлова.

Зодич устало махнул рукой.

– Это уже забылось. Как же вам удалось ясновельможных панов привести к согласию?

– О, мой бог! Это было непросто… – и посланник, ставший фактически вице-королем Польши, стал рассказывать о том, с каким трудом собирался из сенаторов и выборных сейм. Выборные, или, как их называли, послы, были все подкуплены, получая за молчание до 300 червонцев, а те, кто ораторствовал, и того более. Многие из них, взявши деньги, вообще не появлялись на сейме. Так что из трехсот человек на заседаниях присутствовало около тридцати сенаторов и менее ста выборных. Сеймовый маршал, Адам Понинский, получая три тысячи червонцев в месяц, всячески уговаривал шляхту и прочих сеймовиков пойти на уступки, поскольку невозможно противостоять могуществу трех держав. Литовский маршал сейма Карл Радзивилл, напротив, держался стороны противников Станислава-Августа. После нескольких месяцев заседаний сейм, выбрав делегацию по решению возникших проблем, был на время распущен. И так, переливая из пустого в порожнее, сторонники короля и их противники из конфедератов более двух лет вели дискуссию об устройстве государственной жизни, которая, в сущности, никак не изменилась, хотя и были передвинуты границы.

– Вы помните, мсье Верден, что польские дела осложнились в самый трудный период войны с Портой. Австрия втайне заключила договор с Турцией, получив от нее 22 миллиона гульденов, часть Валахии и льготы для торговли. Союз Австрии с Францией был скреплен семейными узами. Таким образом, против нашей императрицы сразу бы выступили две страны, имеющие армии в несколько сотен солдат. Мы были вынуждены ускорить раздел Польши!

– Эта идея, если не ошибаюсь, принадлежит королю прусскому Фридриху. Пять лет назад я гостил в Нейштадте, где этот король встречался с австрийским императором Иосифом. По моим сведениям, монархи говорили о том, как ослабить Россию. И вскоре Фридрих своевольно захватил приграничное Вармийское епископство, а его австрийский приятель – 500 польских сел и богатые соляные копи.

– Наша самодержица была вынуждена подписать договор о разделе Речи Посполитой, несмотря на условия в угоду союзникам. Самый лакомый кусок получила Австрия, присоединив территорию в полторы тысячи квадратных миль, с населением в два с половиной миллиона. Король Фридрих вытребовал Восточную Пруссию, где проживает девятьсот тысяч человек, а местность освоена и налажено хозяйствование.

– А мы получили дремучие белорусские леса и болота.

– В данном случае важней не новые земли, а проживающий на них народ. Полтора миллиона православных белоруссов освобождены государыней от притеснения католиков. Впрочем, мы также оговорили все права «диссидентов», то есть православных, живущих в Польше.

За ужином речь пошла о текущих делах. Штакельберг поведал о событиях, связанных с уничтожением иезуитского ордена папой Климентом XIV. Богатые имения этого ордена в Польше и Литве обращались в фонд, предназначенный для воспитания юношества. Но фондом этим и доходами распоряжалась делегация, выбранная сеймом. Сеймовый маршал Понинский и канцлер Млодзеевский, возглавлявшие эту временную комиссию, учинили люстрацию. Была проведена оценка имений, и путем занижения их стоимости (с полутора миллионов злотых до трехсот тысяч) иезуитские земли весьма выгодно распределили между самими делегатами. Не забыли и о короле, отрядив ему четыре казенных поместья и еще пять для раздачи. Штакельберг похвалил короля за то, что пожаловал двумя из них Ксаверия Бранецкого, сменившего фамилию на Браницкого. Во-первых, потому, что боролся тот с конфедератами в составе русских войск, заслужив благосклонность Екатерины, а, во-вторых, в знак почтения к Григорию Потемкину, на чьей племяннице был женат этот поляк.

– Сеймовый маршал и канцлер Млодзеевский варварски захватили иезуитские богатства, золотую и серебряную утварь, имущество. И, представьте, назначили себе пенсионы. Потому что Речь Посполитая остается с избирательным правлением, с либерум вето, то есть правом накладывать вето любому из сеймовиков. Постановлено, что только природный поляк из рода Пястов, имеющий шляхетское достоинство и владения в этой стране, может быть избран королем. Но его дети или внуки следом за ним не имеют права избираться. Совет при короле строго наблюдает за происходящим в Польше. Воспитание юношества, находящееся в руках духовенства, наконец поставлено под надзор государства. И многое Станислав-Август делает с ведома и благословения Ее Императорского Величества.

Зодич, знавший многое из того, о чем рассказывал барон, перевел разговор на жизнь высшего шляхетства, упомянув имена хорошеньких полек. Штакельберг заметно оживился. И Зодич вспомнил эпизод, как три года назад (тогда Штакельберг был комендантом Кракова) французский отряд Виоменила, пробравшись в город по трубе для нечистот, захватил барона в объятиях польской любовницы. И если бы подоспевший Суворов не обложил старую польскую столицу, то быть бы Отто Магнусу непременно в плену у злопамятных конфедератов…

– Мне необходим слуга и опытный проводник, – обратился Зодич к посланнику в конце визита. – В дороге всякое случается.

Штакельберг пообещал подобрать из своего русского окружения подходящего человека.

– И вот еще о чем я хотел бы узнать у вас, барон, – обмолвился Зодич. – Не приходилось ли вам встречаться с полькой по имени Ядвига Браницкая?

– Нет. Это имя я слышу впервые.

Зодич откланялся. Надежда разыскать Ядвигу в польской столице не сбылась.