Влад Стифин
Возвращение
Он вспомнил, что Длинный его выбор не одобрил. Даже не так: он не то чтобы не одобрил, а отнёсся к этому как-то равнодушно, словно и не женился Толстый на этой кривляке. «Кривляка» – так Длинный всего лишь один раз назвал её, но Толстый так грозно на него посмотрел, что называть её кривлякой Длинный более не стал.
– Кривляка. – прошептал старик. – Почему кривляка? Совсем нет: худенькая, светленькая… Была… А нынче все мы не те. И этот идейный Длинный тоже уже не тот. Небось, одряхлел молодой вожак. Сосну щупает, а раньше девчонок…
Он вспомнил первые коллективные посиделки класса у кого-нибудь на квартире. Девчонки почему-то заводилами были и устраивали праздники по поводу – со столом, вином и танцами. Обычно собирались на Новый год или весной, перед самыми каникулами, – так сказать, отметить наступающую всеобщую радость освобождения от школьных обязательств. На столе имелись сладости и, конечно, вино. Вот тогда-то они с Длинным впервые выпили и, почувствовав лёгкую весёлость в голове, прониклись уважением к спиртному. Потом многое случалось по поводу потребления горячительных напитков, но первый опыт ему запомнился.
Вино было сладкое, вкусное, и ему понравилось. В голове легко, смелость нахлынула на молодой организм. Он приглашал танцевать всех подряд, хотя знал, что танцор из него не очень. Ногами-то он двигал, но всё тело музыку плохо понимало и двигалось, точнее не двигалось, а, как колода в лесной чаще, торчало на одном месте. Но его это совсем не смущало – наверное, потому, что вино действовало отменно, заглушало юношескую стеснительность и придавало некоторую значимость данному моменту. Моменту причастности к всеобщему веселью. Он подхватывал партнёршу за талию, прилипал к ней всем телом, будто боялся, что её могут от него оторвать, и топал ногами возле её туфелек. Ему было неизвестно, доставлял ли ей удовольствие его танец, но ему было чувствительно и приятно ощущать за тонкой одеждой её тело. Так однажды случилось и с худенькой, беленькой, только в тот раз он неожиданно почувствовал, что и она добровольно вплотную прижалась к нему. Сначала его это удивило, а потом…
«А что было потом? – подумал старик. – А потом начались страдания, и я на некоторое время превратился в полного дурака».
Он полистал свой дневник от конца к началу, нашёл то место, где когда-то на бумаге зафиксировал свои любовные ощущения, и принялся внимательно их изучать.
– Ага, – через минуту тихо произнёс старик. – Вот и любовь началась.
Он через лупу, с трудом разбирая текст, шевелил губами и всё время мысленно удивлялся: «Неужели это я накарябал? Надо же, какая была “лубовь”!»
Он осуждающе покачал головой и, вздохнув, продолжил мемуарное чтение:
«Я взял её за руку – она, похоже, сама хотела этого, – и мы пошли. Я иду и словно не чувствую ничего, кроме её руки – тонкой, какой-то хрупкой и почти неосязаемой. И говорить-то совсем не хочется – не о чем говорить, – а надо… Надо говорить, а то подумает, что я тупой как валенок и меня можно пендалём отшить. Но она не такая…».
Он вспомнил, как начал писать в этой толстой тетрадке. Сначала побоялся – подумал: мало ли что… Найдёт кто, прочитает – что тогда? А потом страх свой поборол – Кривляка в его дела не лезла, а остальным к нему доступа не было.
«Она не такая. Она хорошая. Не может она пендалём меня. Мы, бывало, бродили допоздна, бабка даже удивилась: куда это я запропастился? Я отвечал, что был у Длинного. Соврал – а зачем? Просто не хотел, чтобы бабка знала об этом. О том, что я гуляю со светленькой. Пусть думает, что с Длинным. А Длинный что-то заподозрил, пристаёт: где это я болтаюсь по вечерам, когда такая погода хорошая и можно что-нибудь поделать? Хотя бы в кинишко смотаться. В нашем кинотеатре с ней я боялся появляться, хотя она уже один раз и предложила посмотреть кино. Дождь начался, не сильный, а так себе – мелкий, но всё равно противный».
***
Он закрыл тетрадь, поднялся из-за стола и несколько минут стоял, размышляя, куда бы пристроиться отдохнуть. В спальню идти не хотелось. Он посмотрел в сторону маленького диванчика, который с некоторых пор сиротствовал в углу, где когда-то рядом находились столик и большое кресло. Она – эта когда-то худенькая, светленькая – решила убрать из кабинета лишние, как она определила, вещи, и с тех пор диванчик, наверное, сильно скучал без своих мебельных собратьев. Он осторожно подошёл к нему, грузно опустился на мягкую поверхность и блаженно откинулся на спинку, словно неожиданно нашёл своего старого друга. Отсюда, из угла кабинета, освещённого всего лишь большой настольной лампой, всё обозримое в сумраке пространство почему-то напомнило ему первый фильм, который они смотрели вместе. Он не очень точно помнил, о чём было кино. На экране мелькали чёрно-белые кадры о людях, вернувшихся с войны, и разыгрывалась драма между плохим партийным начальником и студентом – фронтовиком, у которого несправедливо арестовали отца. Он с беленькой сидел в последнем ряду, и думы его совсем не были заняты происходящим на экране. Не для фильма они сюда пришли – погода в этот вечер их не обрадовала: холодный ветер неожиданно набросился на город. В конце весны это случалось, но сегодня, после вчерашнего тёплого дня, холод не входил в их планы. Она первой предложила спрятаться в кинозале, где должно быть тепло и сухо.
Он коснулся ладонью её руки, которую она разместила на подлокотнике. Вообще-то, в киношках кресла в те времена были неудобные. Фанерные сиденья, когда посетитель вставал, со стуком опрокидывались, узкие подлокотники не помещали локти и руки соседей. Но им это не мешало. Им было тепло и уютно.
Старик закрыл глаза, и ему вновь представилась картина, как он крепко сжал её ладошку и, повернувшись в её сторону, попытался, хотя бы в щёку, её поцеловать. Почувствовав его желание, она не отстранилась от него, а, наоборот, чуточку, насколько позволяло сиденье, придвинулась к нему, и их губы встретились в первом, совсем неумелом поцелуе. Он вспомнил, как он в тот вечер вернулся домой и мысленно повторял всего три слова: «Я её поцеловал». Ему совсем не спалось, хотя завтра надо было рано вставать на практику, но сон не шёл, и разные мысли блуждали в его счастливой голове.
Практику они проходили на настоящем заводе. Так получилось, что после учебного класса, где их мало-мальски научили работать на станках, его с Длинным разлучили. Прикрепили их к разным цехам. Длинного определили в цех к станочникам, а Толстого – в инструментальный. В инструментальном народу было немного, и станков тоже. Даже можно было сказать, что наблюдалась относительная тишина. И когда Толстому поручили обработать большую деталь и его фреза с визгом врезалась в металл, сосед, пожилой рабочий, покачал головой, подошёл к нему и, перекрывая шум станка, прокричал:
– Сынок, ты вот что…
Потом он замахал руками, показывая, что надо бы Толстому остановить станок, и, когда визг фрезы и гул станка прекратились, он продолжил свою фразу:
– Ты вот что. Не бери сразу толщину, работай потихоньку, по нескольку миллиметров, а то фрезу загубишь, да и шум от тебя на весь цех. Это нехорошо.
Рабочий наклонился к детали, которую Толстый закрепил на станине, осмотрел фрезу и произнёс:
– Ты в каком классе?
– Выпускной, – почему-то хмуро ответил Толстый.
– Ага, – дружелюбно отреагировал рабочий. – Он ещё раз внимательно посмотрел на деталь и произнёс: – Я бы фрезу заменил, тута другая нужна.
Толстый хмуро кивнул и застыл в ожидании дальнейших указаний.
– Ты вот-ка сними её, – произнёс рабочий.
Толстый подхватил ключ и открутил шпиндель. Фреза оказалась в руках рабочего, и он, покачав головой, изрёк:
– Эту отнеси, сдай, а попроси… – Он озвучил другую маркировку инструмента, которую Толстый сразу не запомнил, но повернулся и в задумчивости двинулся в сторону кладовой. У окошка, за которым проглядывалась пожилая женщина в тёмном платочке, он остановился, протянул ей только что вынутый из патрона инструмент и тихо произнёс:
– Это не годится.
Кладовщица приняла от него фрезу и спросила:
– А какую ж надо?
Толстый напрягся, но вспомнить новое название не смог и, пролепетав «Я сейчас», двинулся назад к своему рабочему месту.
– Заменил? – таким вопросом встретил его рабочий, но, заметив, что у Толстого в руках ничего нет, немного удивлённо произнёс: – Нету, что ли?
Толстый насупился и ответил:
– Я забыл.
– Это ничего, это мы сейчас исправим, – сочувственно произнёс рабочий и добавил: – Ты, сынок, не тушуйся, спроси, если что. А эту… – он махнул в сторону головки шпинделя, – эту я тебе принесу.
Через пару минут он вернулся с новой фрезой и со словами «На, держи» протянул её Толстому.
– Я, когда был молодым, вроде тебя, тоже… – продолжил разговор рабочий, – тоже немного соображал. Это ничего, это потом пройдёт. Начнёшь работать – опыт придёт. Куда после учёбы пойдёшь? – спросил он. – К нам или ещё куда?
– Ещё не решил, – дипломатично ответил Толстый.
– Наш завод известный. Большой завод, – гордо произнёс рабочий. – У нас славно и в войну работали, фронту давали… Отец-то, небось, воевал?
Толстый потупился и молча установил фрезу.
– Ну так, на фронт работал, как я, – продолжил разговор рабочий. – Всё для фронта. Так говорили тогда.
Толстый кивнул, выставил в размер фрезу и включил станок.
– Ну и ладно, – услышал он сквозь шум движка голос рабочего и осторожно, вручную подал деталь под фрезу.
Он помнил, как пахло в цеху. Пахло машинным маслом, металлом и ещё чем-то таким, как будто что-то жгли не до конца, а потушив, забыли горелое на чёрном, пропитанном заводскими жидкостями до самого подвала полу. Он помнил свою практику, от которой имел немного удовольствия, разве только что два дня без уроков получались вроде как продолжением выходных. Рабочий дядька ему не понравился, хотя и помог ему с большой деталью. Приставал этот дядька с разговорами разными, а мастер, который давал ему задания и отвечавший за него, не очень – то опекал школяра. Молодой мастер всё время торопился – скажет, что делать, и исчезнет на пару часов. А рабочему дядьке он то ли понравился, то ли дядьке скучно было работать у своего станка, потому что цех не имел твёрдого плана, а всего лишь обслуживал основные производства. Дядька всё допытывался: куда парень пойдёт после школы? А парень совсем не собирался становиться к станку и каждый день вдыхать запахи металла и смазочных веществ, но напрямую сказать об этом рабочему дядьке не смел – опасался испортить мнение о себе как о трудолюбивом молодом человеке, стремящимся к чему – то хорошему, понятному рабочему дядьке.
– А отец-то у тебя кто? – однажды спросил его дядька. – Я от отца профессию перенял.
Толстый, как обычно, не выспавшийся с утра, потому что цех начинал работу гораздо раньше начала занятий в школе, невесело ответил, что не знает, чем занимается его отец.
– А-а… – как будто удивился дядька, но тут же понимающе кивнул и произнёс: – Это ничего, главное – мать. Она родительница, потому и главная.
Толстый угукнул и, кивнув, включил станок – ему работать надо было, а не на отвлечённые темы разговоры разговаривать.
Он до сих пор помнил эти разговоры. Дядька мучил его вопросами, а он совсем не понимал, что дядьке от него нужно.
А уже потом, гораздо позже, он начал понимать этого дядьку. Дядька – рабочий хотел уточнить для себя, кто ему придёт на смену, и не только на этом заводе, а и вообще, потому что дядька помнил и знал войну, много чего повидал в жизни, а молодые её ещё мало знали, и, главное, трудностей у них, с его точки зрения, было мало.
***
Математичка – худая, ещё нестарая женщина, всегда одетая в серое, – в очередной раз, поджав тонкие губки, изрекла:
– Ну-с, друзья, вижу, что никто из вас в институт не поступит. Нет у вас стремления.
Класс молча выслушал неприятное заявление и затаился в ожидании следующих событий, а математичка, как обычно, строго и энергично начала урок с новой темы. Длинный быстро раскрыл тетрадь и приготовился вести запись. Мыслей в голове у него хватало. Среди них главной оказалась о том, как он написал прошлую контрольную, о которой математичка почему-то ничего не сказала. А судя по её стандартному заявлению, контрольную они написали не ахти как. Кроме главной мысли имелась и ещё одна, но как – то точно выразить её ему не удавалось. Тоскливая эта мысль была. А как известно, тоскливые мысли из головы следует удалять. Он срисовывал формулы с доски, а тоскливая мысль не уходила. Она спряталась куда – то вниз, в середину живота, и спокойствия от неё не прибавлялось. Её, эту тоскливую мысль, даже монотонный голос математички не мог заглушить.
Длинный искоса посмотрел на Толстого, который изображал из себя чересчур усердного ученика и, не отрывая глаз от доски, ни на кого не обращал внимания.
«Толстый, наверное, знает, что будет делать после окончания школы, – подумал Длинный. – А я не знаю».
Математичка нарисовала мелом на доске длинную формулу и сделала паузу, для того чтобы ученики успели её воспроизвести в тетрадях. Длинный аккуратно перерисовал формулу в свою тетрадь, незаметно для математички оглядел класс и подумал, что многие уже знают, куда пойдут учиться. Эта мысль его совсем не обрадовала, а ещё больше расстроила.
«Нет, наверно, не все знают, – подумал он. – Многие девчонки ещё не определились, а пацаны… А пацаны…»
Его размышления прервал голос математички:
– Коэффициент равен числу сочетаний из n элементов по k. – Она записала формулу и пояснила: – Можем получить формулу вот в таком виде.
Урок шёл своим чередом, и вскоре вся доска была исписана математическими выражениями.
Математичка, довольная тем, что успела до звонка изложить всё, что задумала, положила мелок у доски и вытерла пальцы о влажную тряпку.
– Надеюсь, что эта тема засела у вас в головах основательно, – осматривая свои записи на доске, произнесла она и, строго осмотрев класс, объявила: – В субботу пишем контрольную.
Класс безропотно принял информацию в сведению, но Длинный точно знал, что это известие никого не обрадовало. Математичка среди всех классов, которые она вела, хотя и считалась менее вредной, чем учитель математики в другом потоке, но её «подарочки», в виде контрольных по субботам считались издевательством над бедными учениками, ожидающими в конце недели хотя бы некоторое послабление в преддверии выходного дня.
Прозвенел звонок, математичка подхватила журнал, портфель и, словно не замечая учеников, кивнув головой, вышла из класса.
После уроков дома он уже в который раз машинально слушал по радио передачу для юношей. И уже в который раз слышал песню, где пелось о том, что они, то есть молодые поющие, возьмут в будущее один багаж – свои мечты, свои мечты, мечты заветные. Хотя песня и была на вид жизнерадостной, Длинному она казалось очень грустной. У него мечты, может быть, и были, но такие далёкие от практического осуществления, что его будущее казалось ему весьма туманным.
Впереди была весна – последняя школьная весна, – и, наверное, у многих учеников, не только у Длинного, настроение менялось, как погода в этом городе, стоящем в дельте большой, полноводной реки.
– Шеф, вы где? – слышит он голос секретарши. – Вам плохо? Не надо так много пить.
Старик хмурится и громко отвечает:
– Рюмочка – это много? Это с каких пор много?
– Слава Богу, – шепчет секретарша. – Слава Богу, вы опять в норме. Старик качает головой, слегка улыбается и ворчит:
– Приятно возвращаться в современность, когда старые песни грустны.
Секретарша тоже улыбнулась и заметила, что не все старые песни грустные – было много и весёлых. Старик соглашается с ней, что – то бормочет себе под нос и говорит, что одна у него в юности очень грустная была и что он слова её до сих пор помнит.
– Спойте, – предлагает секретарша. – Может, и я присоединюсь.
– Дуэтиком, значит, предлагаете? – воодушевляется старик. – На два голоса, значит. А слова… Слова-то знаете?
– Вы начинайте, а я подпою, – серьёзно отвечает секретарша.
Старик тяжело вздыхает, но заставляет себя сосредоточиться, приосанивается и начинает тихо петь:
– Зарю встречает поезд наш,
Летит в просторы светлые…
А секретарша неожиданно подхватывает:
– Мы взяли в путь один багаж —
Свои мечты, свои мечты, мечты заветные.
Повторив вместе припев, они продолжают петь второй куплет:
– Дороги наши нелегки,
Тревог немало встретится…
И как только энергично запевают припев – «Но золотые огоньки в глухих степях, в глухих степях, в глухих степях засветятся», – в приёмной появляется деловой молодой человек, останавливается у входа и, приоткрыв рот, наблюдает за поющими. А поющие, не замечая молодого человека и от удовольствия размахивающие, как дирижёры, руками, продолжают пение:
– Не надо хмуриться, сосед,
И песни петь печальные…
Секретарша, обернувшись, замечает вошедшего и на последнем припеве замолкает, а старик продолжает:
– Пойми, чудак, разлуки нет…
– Почему не поёте? – удивляется старик. – Грусть, что ли, навалилась?
Секретарша делает строгое лицо и отвечает:
– Вот и помощник прибыл – как раз вовремя.
Старик поворачивается в сторону вошедшего и произносит:
– Будете петь или…
– Боюсь испортить дуэт, – отвечает помощник, разглядывает столик, где кроме чайных принадлежностей присутствуют две рюмки и бутылка коньяка и добавляет:
– Празднуете? Могу присоединиться.
– А слова знаете? – прищурившись, спрашивает старик.
– Извините, шеф, ваши песни мне незнакомы, но я…
Старик морщится и, обращаясь к секретарше, прерывает помощника:
– Вот так всегда: слов не знают, а праздновать – так это пожалуйста.
Помощник изображает услужливого человека и, вытягиваясь в струнку, громко и чётко произносит:
– Шеф, разрешите доложить.
Старик кивает и кратко отвечает:
– Докладывайте.
Помощник, пытаясь скрыть довольную улыбку, застывает по стойке смирно и торжественно произносит:
– Они согласны.
– М…да, – бормочет старик. – Вот уж не ожидал! Надо же… Неужели согласились?
Помощник расплывается в широкой улыбке и несколько раз кивает, а затем поясняет:
– Они сказали, что вам они доверяют и все средства будут перечислены завтра же. – Он перестаёт улыбаться и добавляет: – Они ещё сказали, что вы такой человек… Известный, и что другим бы они не дали, а вам…
– Хорошо, хорошо, – прерывает его старик. – Спасибо. Большое спасибо. Вот и повод для праздника, и пели мы не зря.
– Не зря, – улыбаясь, соглашается секретарша и спрашивает помощника: – Чаёвничать будете? Мы тут у вас позаимствовали… Уж не обессудьте…
Помощник наконец-то расслабляется и отрицательно качает головой.
– Шеф, простите, я уж побегу. Мне ещё надо…
– Бегите, бегите, – соглашается шеф и нараспев произносит: – Зарю встречает поезд ваш, летит в просторы светлые.
***
С утра на первом уроке писали сочинение. Сразу после зимних каникул ей, то есть учительнице по литературе, вздумалось сочинением их озадачить. Конечно, она имела право так поступить, но…
«Но… – подумал Длинный, – чего это так сразу, ещё ничего не прошли в начале четверти, а уже сразу пиши!»
Так подумал не только он один – так почти все подумали, и первая реакция класса выразилась в угрюмом, с некоторым неудовольствием, коллективном гуле. Гул получился нестройным, таким вроде как не категоричным, но литераторша его поняла правильно и пояснила:
– Будет свободная тема, не по произведению.
«Ну, это ещё терпимо – не по произведению, но тоже не очень, – размышлял Длинный. – Это смотря какая тема…»
И ему, и всем остальным стало понятно, что она, то есть учительница, затеяла что-то необычное, а поэтому не менее опасное для расслабленного каникулами организма бедного ученика, который уже как полгода, где самостоятельно, где под давлением преподавателей запихивает себе в голову знания, ещё не понимаемая, куда их потом можно будет приспособить.
– Моя мечта, – громко произнесла учительница и красивым подчерком вывела на доске: «Моя мечта». Затем отряхнула ладони от мела, села за стол и, чуть улыбнувшись, добавила: – Попробуем помечтать сорок пять минут. – Она взглянула на часы и поправилась: – Уже сорок. Приступайте.
Она быстро обошла класс, каждому положила несколько чистых листочков для написания сочинения и, вернувшись к столу и присев на стул, занялась изучением классного журнала.
Длинный отрешённо посмотрел в окно – голые верхушки деревьев грустно просматривались на фоне бледного неба. Бодрости и решительности для быстрого письма на свободную тему явно не хватало, и он вверху, посредине листа вывел: «Моя мечта», затем подчеркнул заголовок и задумался.
– Шеф, вы опять куда-то пропали.
Старик слышит голос секретарши и рассеянно отвечает:
– Пишу сочинение на свободную тему.
Секретарша сочувственно смотрит на него и тихо произносит:
– Да, я вас понимаю. Так бывает, когда… – Она опускает глаза, трогает пальчиком чашку с остывшим чаем и продолжает: – Когда нахлынут воспоминания и никак не можешь от них отрешиться. Я налью свежего, – говорит она и осторожно берёт его чашку.
– Да… – соглашается старик и, слегка улыбаясь, произносит: – Моя мечта… Она, наверное, хотела узнать, что мы хотим… Точнее – кем хотим стать. Она специально это затеяла, чтобы проверить…
Секретарша встаёт и уносит чашку за шкафчик, через пару минут возвращается с горячим чаем и спрашивает:
– Извините, шеф, с чем будете чай?
– Чай с вареньем, – отвечает старик и продолжает рассуждать: – Она хотела узнать, правильно ли нас воспитывают. Они все хотели бы узнать…
Секретарша, поставив чашку на столик, снова удаляется за шкафчик и быстро возвращается с вареньем.
– Вот вам варенье, абрикосовое. Пробуйте.
Старик задумчиво смотрит на варенье и тихо говорит:
– Когда-то это было редкостью. Абрикосовое… Всё больше малиновое да черничное было, а сейчас чего только нет. – Он осторожно маленькой ложечкой пробует варенье и, довольный вкусом, продолжает говорить: – Они все хотели бы знать, что будет потом?
– Это все хотят, – соглашается секретарша. – Всегда хотят. Это свойство такое человеческое.
– Свойство человеческое… Это вы правильно сказали, – замечает старик. – А тогда она нас заставила писать о будущем. Придумала же: пишите о своей мечте, а если мечта очень личная – что тогда получится? Тайну свою выдавать, что ли?
– Зачем же выдавать? – советует секретарша. – Можно сделать как все. Что-нибудь придумать… Ну, например, что мечтаю стать космонавтом. – Она улыбается и добавляет: – Или пожарником.
– Лучше моряком или лётчиком, – тоже улыбаясь, соглашается старик.
– Это всё для мальчиков, а что вы можете предложить девочкам? – слегка хихикнув, спрашивает секретарша и, заметив, что шеф не пьёт чай, предлагает: – Опять остыл – может сменить?
– Спасибо, не надо, – машинально отвечает старик и произносит фразу, которая становится для секретарши неожиданной: – А девочкам предлагаю мальчиков.
Она с удивлением смотрит на своего шефа и тихо спрашивает:
– Это ж для какого возраста вы предлагаете?
– Для правильного. Это когда заставляют писать о своей мечте, – отвечает старик и продолжает говорить: – Я тогда, знаете ли, в такую путаницу попал, что она, то есть литераторша наша, пригласила моих родителей на собеседование по поводу моего сочинения. Мама моя с ней долго беседовала, и мне дома маленько досталось. Не так чтобы очень, но пришлось выслушать замечание матери, что, мол, соображать надо, что писать в школе.
– И что же вы написали? – заинтересованно произнесла секретарша.
– Много чего накарябал, – отвечает старик. – Всего и не упомнишь, но основное, пожалуй, изложить можно. – Старик на минуту задумался, потёр ладонью лоб, как будто хотел обновить воспоминания, и начал рассказывать: – Написал я название сочинения и, наверное, минут пять сидел и соображал: с чего начать? Конечно, поглядывал по сторонам, наблюдал, кто и как, так сказать, «работает» над темой. Толстый склонился над своими листочками и сразу начал писать. Замечаю: уже почти пол-листа у него заполнено словечками, а у меня тишина. Смотрю вокруг – та же картина: пишут все рук не покладая. А что же я?
Старик отхлебнул небольшой глоток чаю и продолжил:
– Ну, и я начал. В начале написал: «У каждого человека есть своя мечта, может быть, и не одна». Потом подумал, что если мечта бывает не одна, то как пишется: «много мечт» или «много мечты»?
– Много мечтаний, – подсказала секретарша.
Старик кивнул и произнёс:
– Выкрутился я тогда. Как-то множественное число изобразил, а вот суть вопроса замотал так, что маму мою в школу вызвали.
Секретарша сочувственно покачала головой и спросила:
– Что же вы такое написали, если, конечно, не секрет юности?
– Секрет юности… – тихо посмеиваясь, повторяет старик. – Конечно, секрет, но время… Время все секреты раскрывает. Уже давно нет этого секрета. – Старик, продолжая улыбаться, рассказывает о том, что он написал в сочинении: – А написал я о том, что много у меня мечтаний и что я ещё не выбрал главную мечту, потому что ещё не знаю, кем буду. Не выбрал я себе ещё профессию. Буду пока что учиться, а когда школу закончу, тогда и выбирать буду чем заняться. – Старик затих, но через несколько секунд эмоционально продолжил: – Ещё что-то накарябал про то, что у всех так может быть, что мечта не одна бывает, много их в голове витает до поры до времени, пока не выберешь себе что-то главное.
Секретарша слегка удивлённо покачала головой и спросила:
– И это всё сочинение?
– Всё, – уверенно ответил старик и сразу же добавил: – На два листа получилось. Это я точно помню.
– Этого хватило для учительницы? – спросила секретарша.
– В смысле объёма – да, а по содержанию…
– По содержанию, я поняла, ей не понравилось, – продолжила секретарша.
– Ага, совсем не понравилось, – подтвердил старик. – А главная её претензия заключалась в том…
– В том, что вы не захотели написать про милиционеров или про пожарников, – весело перебила его секретарша.
– Вот именно, – воскликнул старик. – Вы, конечно, правы.
– Простите, шеф, а слабо было про милиционера… – продолжает, улыбаясь, секретарша.
– Слабо, конечно, слабо, – соглашается старик и смеётся.
Отсмеявшись около минуты, они молча пьют чай, и разговор продолжается.
– А если серьёзно, то можно сказать, что за нас, за наше воспитание взялись основательно, – произнёс старик.
***
Он надолго задумался и несколько минут молча смотрел в окно, где начало лета располагало к тихим и приятным размышлениям об отдыхе где – то в уютном месте среди природы, желательно у воды, о тихом, тёплом ветерке, который нежно поглаживает ещё совсем незагорелую кожу, и хочется находиться в этом состоянии довольно долго, пока не проснётся какая-нибудь оригинальная идея, разбудит разнеженное сознание и закипит работа мыслей.
«Кипящие мысли – интересная ассоциация», – подумал старик и вспомнил, что говорила, со слов матери, учительница.
– Разве так можно? – говорила литературша. – Мальчик уже большой и должен правильно мыслить, должен мечтать о чём – то полезном для общества, а не витать в облаках… Мы же хотим воспитать гражданина – патриота, борца, хотим воспитать деятельного члена общества, а здесь налицо что-то неопределённое, несложившаяся личность…
Мать повторяла ему эти слова, и ему показалось, что ей они не нравятся и учительница ей тоже не нравится, но…
– Но другой учительницы у нас не было, – произнёс он еле слышно и внимательно посмотрел на секретаршу. – Ведь так оно и было? – произнёс он и спросил: – Вы согласны со мной?
– В каком смысле? – переспросила секретарша.
– В смысле учителей, – ответил старик и, вдохнув побольше воздуха, долго его выдыхал.
– Я не очень поняла вас, – ответила секретарша и внимательно посмотрела на него. – Вы хотите сказать, что у вас были плохие учителя? – произнесла она и замолчала в ожидании ответа.
Старик покачал головой и, слегка улыбнувшись, произнёс:
– Ни в коем случае, что вы! Я так не думаю, – произнёс он. – Учителя у нас были отменные, знали своё дело…
– Так вам они нравились? – спросила секретарша.
Старик поморщился и недовольно ответил:
– Слово неправильное – «нравились»… Хотя, прошу прощения, вы правы: они нравились. Строгие были, а потому и знали мы много. Знали много того, что сейчас кажется неважным. Жили не так, как сейчас.
– Да, не так, как сейчас, – согласилась секретарша. – Но это уже…
– Это уже брюзжание, – дополнил её старик.
Секретарша покачала головой и тихо возразила:
– Они, нынешняя молодёжь, когда поумнеет, так же говорить будет, так что всё правильно.
Старик согласно кивнул и повторил:
– Так что всё правильно. Давайте так и думать, что всё правильно, – добавил он недовольно. – Тогда и дёргаться нам не следует.
Секретарша молчит и внимательно смотрит на старика, и со стороны кажется, что она готова с ним согласиться, но с некоторыми оговорками.
– Молчите – значит, согласны со мной или… – Старик встаёт, подходит к окну и, не оборачиваясь, ворчит: – Поздно нам дёргаться. Поздно… Мы своё уже отдёргались.
– А вот и нет! Вот и нет, – возражает секретарша. – Вы, шеф, зря так… Он же сказал, что только вам и доверяют… У вас есть имя, есть авторитет.
– А у них есть… – Старик тихонько поёт: – Зарю встречает поезд наш, летит в просторы светлые, мы взяли в путь один багаж – свои мечты, свои мечты, мечты заветные.
– Да, может быть, может быть… – неуверенно произносит секретарша. – Но у вас… вы же сами говорили: были годы после большой войны, и всё казалось… – Она запнулась, не зная, как обозначить то время и через несколько секунд продолжила: – Великое время было. Казалось, что все были победителями. Воспитывали нового человека – человека коллективного, которому всё по плечу и…
– И мечтали о светлом будущем, – продолжил её мысль старик.
– Не только мечтали, – замечает секретарша. – Знали, что это светлое будущее обязательно наступит.
Старик оборачивается, возвращается на место и отвечает:
– Точно знали. Но не все были героями. Отец не считал себя героем, и сосед контуженный не считал себя героем. Они молчали про войну… Они не распространялись на эту тему… Почему?
Секретарша смотрит на старика и, опустив голову, тихо отвечает:
– Я не знаю.
– Я тоже не знаю, – вторит ей старик и вслух вспоминает: – Отец почему-то рассказывал бытовые случаи, а не про саму войну. Рассказывал, как они после боёв с форсированием большой реки двигались по территории страны, которая…
Старик задумался и слово «которая» повторил несколько раз, на что секретарша сначала слегка удивилась, а затем, когда старик так и не смог обозначить название страны, сочувственно произнесла:
– Много их было, этих стран, – разве все запомнишь?
– Не в этом дело, не в памяти, – отреагировал старик. – Тогда я не понимал, в чём дело. Просто не задумывался над этим. А сейчас, то есть потом, когда поумнел, то понял… – Он несколько секунд молчал, а затем, улыбнувшись, продолжил: – Всё очень просто. Просто это сейчас. А тогда было непросто. Тогда она, страна эта, была дружественной, точнее – стала дружественной, а в войне на стороне врага была. Так вот, отец рассказывал, как они двигались вдоль большого озера, по берегу которого стояли богатые, как говорил отец, дома, брошенные хозяевами. Удивление наших было оттого, что всё, почти вся утварь была на месте. Казалось, что жители собрались и спешно покинули эти места. В подвалах запасы вина несметные при каждом доме. Отец так и говорил: «Изобилие всякого виноградного, чего в наших краях не сыщется» и добавлял фразу, мне понятную: «Эка буржуи местные жили, в большом достатке». А потом, после войны там буржуев не стало. Но то, что они воевали против нас, – то замалчивалось. Считалось, что раз теперь они друзья, то старое не стоит ворошить.
