Вирджиния Вулф
Дневники: 1936–1941

Полная версия

– Есть какие-нибудь новости? – спросил таксист.

– Нет. Не уверена… А вы что думаете?

– Я считаю, что он должен [отречься]. Нам не нужна дважды замужняя женщина, да еще американка, когда есть столько хорошеньких англичанок…

Мы разговаривали, когда мимо нас проехала машина с газетами и большим плакатом с надписью «Отречение». Она остановилась неподалеку, и мы с Оттолин были первыми, кто купил свежую газету.

– Первые минуты нового правления, – сказала я Милли²⁴⁶, стоявшей в дверях десятого дома, но она была взволновала, потому что пришел какой-то неожиданный гость – мужчина в пальто.

* Боб приподнял брови и, как обычно, говорил по существу.

** «Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь!»²⁴⁷

13 декабря, воскресенье.

Потом была трансляция²⁴⁸. «Принц Эдвард говорит из Виндзорского замка», – взволнованно объявил дворецкий. После этого, поначалу запинаясь, стальным напряженным голосом, будто стоя и прижавшись спиной к стене, король (сейчас уже так привыкают называть герцога Йоркского) начал: «Наконец… я могу хоть что-то сказать… женщина, которую я люблю… Благословение, которого лишен я…». Ну что ж, вот он, похоже, и спустился с небес на землю. Глупый и упрямый… самый обычный молодой человек, но такого размаха еще не было никогда. Один человек, сидящий в башне Августы Виндзорского замка, обращается к миру от имени себя и миссис Симпсон. На площади царила тишина (все омнибусы были пусты). Люди прильнули к приемникам, чтобы слушать и судить. Мисс Стракан²⁴⁹ слушать не стала, боясь проникнуться сочувствием. В своей непоколебимой манере Эдвард продолжил говорить совершенно правильные вещи о конституции, о министре иностранных дел, о ее величестве – своей матери. Наконец он закончил, выкрикнув: «Боже, храни короля!» – после чего я услышала его вздох, что-то вроде свиста. Затем тишина. Полная тишина. Потом мистер Хибберд²⁵⁰ сказал: «На этом мы заканчиваем эфир. Всем спокойной ночи. Спокойной ночи», – и мы улеглись в свои постели.

Вулфы приехали в Монкс-хаус на Рождество 28 декабря и планировали оставаться там до 16 января. В канун Рождества они съездили в деревню Флетчинг, где Эдуард Гиббон похоронен в мавзолее своего друга графа Шеффилда. На Рождество Вулфы обедали и пили чай с Кейнами в Тилтоне, а в канун Нового года ужинали в Чарльстоне.

31 декабря, четверг.

Передо мной лежат гранки, корректура, – отправить нужно сегодня, – будто жгучая крапива, которую надо выдрать голыми руками. Даже писать об этом не хочется.

В последние дни мной овладела божественная легкость: с книгой покончено, хорошая она или плохая. И, надо сказать, впервые с февраля мой разум распрямился, будто ствол дерева, избавившись от тяжкого груза. А я погрузилась в Гиббона и впервые, кажется, с февраля читала, читала, читала. Возвращаюсь к жизни и удовольствиям, снова в путь. Пожалуй, я бы могла сделать несколько интересных, возможно, ценных заметок о своей безусловной потребности в работе. Потребности всегда быть чем-то занятой. Я вовсе не уверена, что написание длинной книги непременно требует такого напряжения и отказа от всего остального; я хочу сказать, что если и возьмусь за нечто подобное еще раз, а в этом я сильно сомневаюсь, то заставлю себя разбавлять процесс короткими статьями. Как бы то ни было, сейчас я не намерена думать о том, умею ли писать. Я собираюсь погрузиться в бессознательное и поработать сначала над Гиббоном, потом над несколькими небольшими статьями для Америки, затем над {«Роджером» и «Тремя гинеями»}. Какое из этих двух произведений выйдет первым и как мне писать оба сразу, я не знаю. Как бы то ни было, даже если «Годы» провалятся, я много размышляла и собрала небольшой запас идей. Возможно, сейчас то самое время, когда я снова на подъеме и смогу быстро написать две-три небольшие книги, а потом сделаю еще один перерыв. По крайней мере, я чувствую, что обладаю достаточным мастерством, чтобы продолжать свое дело. Никакой пустоты.

И в доказательство этого я сейчас зайду в дом, возьму свои заметки о Гиббоне и сделаю тщательный набросок статьи.

1937

Племянница Вирджинии Вулф, Джудит Стивен, приехала на две ночи в Монкс-хаус 2 января, и, кроме чарльстонцев, у них в гостях были Робсоны, Кейнсы и Розамунда Леманн с мужем, приходившие на чай 10 января; 8 января Вулфы ездили на чай к Элизабет Робинс в Брайтон. Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XXVI).

10 января, воскресенье.

Еще один безветренный, совершенно замечательный день. Томми²⁵¹ мертв и похоронен вчера, а Клайв как раз недавно говорил, что в последнее время никто не умирал. К тому же в Челси умер Тонкс²⁵². Однако именно смерть Томми странна. Мы говорили, что у него, наверное, все хорошо, ибо почти не видели его уже три-четыре года, а когда видели, он оказался опустошенным собственным несчастьем; не мог работать; чувствовал себя неудачником; поносил всех и вся на чем свет стоит в порыве эгоистической ярости. Розамунда Л. сказала, что он часами сидел на лужайке, проклиная женщин и жалуясь на свою судьбу. К тому же он сильно растолстел, стал бледным, имел нездоровый вид и, говорят, запил.

Дункан сказал, что большую часть времени он [Томми] проводил в пабах возле Тоттенхэм-Корт-роуд, выпивая. А Джулия сказала, что никто не мог ужиться с ним, хотя сама она любила его. О нем говорили всякое, как будто он вызверился на людей и ушел. Мое собственное общение с ним прервалось из-за того бюста, когда я воспротивилась его невротической цепкой настойчивости и, возможно, повела себя, хотя в то время думала иначе, неразумно и неадекватно. Вот только он был ужасным эгоистом, человеком, который совершенно запутался в жалких хитросплетениях собственной психологии. Помню, как он рассказывал историю своих страданий, которые начались, конечно же, с того, что в отец и мать неправильно поняли его в детстве. Потом была смерть Гарроу²⁵³, затем трудности с Джулией²⁵⁴, когда она в кого-то влюбилась, а он все еще любил ее. Но самое странное, что много лет назад он обладал невероятной душевной чуткостью, обаянием и сочувствием. Например, когда Дункан заболел в Кассисе, я помню, как он вошел в гостиную дома 37 [по Гордон-сквер] с распростертыми объятиями, а Несса целовала его в слезах²⁵⁵. А потом, когда Кэррингтон²⁵⁶ покончила с собой, он пришел в тот вечер, чтобы сообщить новость и чтобы я не испытала потрясения, узнав о случившемся из первых рук [от Ральфа?]. Да. Я помню его любопытное приплюснутое лицо, его гибкость, какую-то нетерпеливость, дружелюбие и теплоту, нечто трепещущее в нем. Помню, как он сидел в гостиной, когда мы впервые разожгли печь и комната наполнилось дымом, и говорил обо мне, о моей работе, а не о себе. Он был чрезвычайно словоохотлив. Все подряд приводило его в восторг. И у него был великий дар влюблять в себя людей: Ангуса²⁵⁷, Эдди [Сэквилл-Уэста], Барбару²⁵⁸. Но было в нем и что-то покоробленное, деформированное: какой-то трепет, глубокое отвращение и тревога. В последнее время он, кажется, пытался жить один в деревне; ему это не нравилось; он часто пропадал в пабах; избегал респектабельных заведений. Несса и Дункан говорят, что давно его не видели. А потом он подхватывает какой-то микроб, когда гостит у Джона²⁵⁹, и от него едет в больницу в Боскомб²⁶⁰; единственным человеком, которого Томми хотел видеть, был Оливер [Стрэйчи], и вот так умирает в 35 лет. Трагическая, впустую потраченная жизнь; так быть не должно, и мы не можем не чувствовать этого. И все же мы чувствуем, но урывками – этим прекрасным весенним утром.

Адриан, звонивший сообщить новость, сказал, что смерть для него – это благо. Мол, он был в безнадежном состоянии. А. ничего не знал и случайно услышал, как кто-то сказал: «Бедный Томми».

Я пишу это, потому что сегодня утром не работаю. Пытаюсь заставить себя послать в NSN статью о рыбалке²⁶¹. Мой «Гиббон» нуждается в полировке, а настроения нет. Так что позвольте перейти к Элизабет Робинс и Октавии Уилберфорс²⁶², прежде чем Квентин и Анжелика придут доедать остатки нашей жареной индейки.

Они живут в одном из тех округлых домов в Брайтоне – Монпелье-Кресент²⁶³ – в форме полумесяца; добротный, чистый, довольно безыскусный дом. Мисс Р. сидела одна в своей комнате (задней) с хорошо отполированными столами, довольно солидными книгами, чехлами на мебели, наброском У. Уилберфорса²⁶⁴ над камином; большой угольный камин; везде чисто и прибрано; документы на письменном столе*; как будто у нее хорошая горничная. Она [Элизабет] старая, но несговорчивая. Лицо немного румяное, но не морщинистое. Вьющиеся волосы с проседью. Л. сказал, что у нее взгляд фавна²⁶⁵, очень напряженный, внезапно очень пристальный, как у актрисы. Все движения угловатые, напряженные, довольно резкие. Очень въедливо, но лаконично она расспрашивала о своей книге²⁶⁶. И Бог знает, сказали ли мы правду и был ли вообще толк от наших слов, ведь она уже в возрасте, но у нее, очевидно, было интересное и очень насыщенное прошлое; она много чего держала при себе. Я подозреваю, что у нее было много эмоциональных и физических переживаний, которые выкристаллизовались в цельные, твердые взгляды на жизнь, на религию, вернее, на неприятие религии, на работу, на секс. Она разразилась панегириком, очень напряженным и эффектным, в адрес О.У., когда вошла она – очень молодая и свежая на вид женщина-врач, одетая в черное, с серебряной цепочкой, хорошими зубами и откровенной доброй улыбкой, которая мне понравилась. Напротив моей тарелки она поставила маленькую фарфоровую статуэтку У. Уилберфорса, а напротив тарелки Л. – Ханну Мор²⁶⁷. Это привело нас, ее и меня, к обсуждению наших родственных связей, больше похожих на миф или сказку; потом мы перешли к теме образования – у нее его не было; к семьям – их было девять детей, а родители принуждали ее против воли, под давлением устаревших семейных чувств и традиций оставаться дома. Только с помощью длительной борьбы она вырвалась и стала врачом. Жители Брайтона, где она ведет свою практику уже 13 лет, играют в бридж порой по 6–7 часов в день; у них нет детей; мужья ездят на работу в лондонские офисы. Они иногда катаются на машине и так далее. Я чувствовала себя раскрасневшейся и была в приподнятом настроении, а значит, мне понравилось общаться с ними, и мы воскресили множество обрывочных воспоминаний. Как отец, например, попросил Э.Р. прийти и послушать его выступление на тему «Забытые добродетели»²⁶⁸. «Слов нет, какие чувство оно вызвало… Это было потрясающе. Очень мужественно с его стороны. Ума не приложу, как у него хватило смелости. Нет, не могу выразить, что я чувствовала, слушая его речь». Вот так она включилась в наш разговор и выключилась. Около семи мы вышли на темную полукруглую улицу, и я подумала: «Что, интересно, они о нас говорят теперь?». И надеялась, что произвела хорошее впечатление. О. сказала, что я, должно быть, очень хорошо разбираюсь в жизнях других людей, раз смогла написать «Свою комнату». Это меня порадовало, ведь еще утром в тот день я прочла что-то о своей «лирической пустоте»²⁶⁹. Ох, лучше я буду думать об «Игле Клеопатры»²⁷⁰, когда доберусь до своего старого кошмара и пронесусь мимо [?]. Думаю, что смогу. Л. устраивает Салли [собаке] пробежку после мытья, а я должна идти и работать этим необычайно жарким весенним утром. Работа, работа, работа – вот мой последний рецепт, так что я написала [Брюсу] Ричмонду.

* Маленькие стеклянные подставки вместо ножек стола.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер во второй половине дня в субботу, 16 января.

17 января, воскресенье.

Снова дома. Бедняга Л. ворчит, делая из Мэйбл козла отпущения, ответственного за всего его страдания, о боже. Но вечер все равно прошел неплохо. Хотя утро не из приятных; гранки, пыль. Как же в Лондоне тихо. Ни звука. Я должна настроиться на работу и вырваться из заколдованного круга [неразборчивое слово]. Сначала надо навести порядок, то есть отделаться от Рэймонда, Мэри Бейкер²⁷¹, Вирджинии Бретт²⁷², Тома Элиота, избавиться от старых версий романа «Годы», чтобы все было чистеньким и свежим. Завтра обедаю с Клайвом, чтобы встретиться с неизвестно кем²⁷³. Эта великая тайна скорее забавляет меня. Думаю, речь о Джеке Хиллзе²⁷⁴ и Вайолет Дикинсон²⁷⁵. Очень много рукописей для прочтения. Еще собираюсь в Национальную галерею и Лондонский зоопарк.

21 января, четверг.

Известие о том, что мисс Уэст²⁷⁶ умирает от пневмонии. Меланхоличная прогулка с Л. под дождем. Обычные мысли, в том числе об этом; о том, что я всегда была слишком отстранена, никогда не проявляла дружелюбие и не приглашала ее на ужин. Я должна победить эту отчужденность, если смогу. Ничего уже не исправить, но делай что можешь и будь что будет. Этакие безмолвные отношения. Я прохожу мимо ее дома и думаю, что могла бы зайти, но теперь уже не зайду.

22 января, пятница.

Вчера умерла мисс Уэст. А мисс Хаулетт²⁷⁷ упрекает мисс Беван²⁷⁸, что та заболела в Уэртинге. А у мисс Хепворт²⁷⁹ сейчас встреча с Л. по поводу работы. Льет дождь. Вчера вечером я разозлила Нессу, обсуждая с ней эссе Д. о Роджере²⁸⁰; любопытное зрелище: она словно тигрица, затаившаяся в пещере и рычащая. Сегодня обед с Витой²⁸¹. Полирую «Гиббона». Сейчас думаю заняться буклетом художников, а потом? Может, напишу что-нибудь для NSN.

23 января, суббота.

Промозглый туманный день; похороны мисс Уэст в Голдерс-Грин. Тот же стол, те же цвета; маленький фиолетовый гроб; крупный, похожий на орла священник; кучка смуглых и неряшливых, очень старых и немощных дев. Мисс Хаулетт – главная скорбящая. У нее узловатые руки; старое розовое лицо; голубые непроницаемые старческие глаза. Ничего более мрачного и невпечатляющего и представить себе невозможно. Нас заставили подвывать гимну № 478 или что-то в этом роде, гимну о святых, получающих по заслугам; аллилуйя. Пел только наемный работник из похоронного бюро или кто-то из служащих крематория; одна женщина попыталась что-то пропищать, но быстро замолчала. Мы с Л. сидели мрачные. Затем служитель дернул за рычаг, и маленький гробик проскользнул внутрь; после этого мы собрались в клуатре²⁸² и осмотрели венки. Мисс Хаулетт вывели вперед; она деловито пожала нам руки и поблагодарила за письма. Что касается мисс Уэст, то, будь она котенком или щенком, мы, думаю, чувствовали бы то же самое. И все же в подвальной комнате, где она сидела в окружении аккуратно сложенных бумаг, пятнистой лошадки, резного деревянного цветка и куска зеленого линолеума, было что-то живое, юмористическое, доброе и даже веселое. Мисс Л.²⁸³ подошла и сказала, что ее оставили душеприказчицей тех небольших денег, которые принадлежали Маргарет. Л. назвал один из венков бестселлером. Была миссис Делафилд²⁸⁴. Но я думаю, что мисс Уэст все же нравилось работать в «Hogarth Press». Она любила литературные вечеринки и обладала бескорыстным, совершенно неэгоистичным характером. Но эта церемония – что-то с чем-то.

28 января, четверг.

Снова погрузилась в счастливые бурные фантазии, то есть начала «Три гинеи» сегодня утром*, и не могу перестать думать об этом. Мой план, наверное, писать книгу прямо сейчас, без лишних разговоров, и тогда, возможно, к Пасхе все будет готово. И все же я позволю себе (заставлю себя) между делом набросать небольшую статью и две. Именно так я планирую пережить ужас 15 марта [дата выхода романа «Годы»]; сегодня прислали телеграмму, что до Америки «Годы» не доехали. Я должна не дать себе утонуть в трясине этого болота. И, насколько я могу судить, мой метод почти достаточно эффективен.

Л. встречается с мисс Лэнг²⁸⁵ наверху; я ужинаю с Хатчинсонами, чтобы встретиться с Уэллсом; а сейчас поспешу на обед.

* А закончила 12 октября 1937 года (условно говоря).

29 января, пятница.

Уэллс сильно усох. Волосы по-прежнему каштановые, но со старым лицом они выглядят крашеными. Морщины углубились, а кожа обвисла. Он был очень приветлив; положил обе руки поверх ладони Л., чтобы выразить сожаление, полагаю, по поводу их ссоры²⁸⁶. Будберг²⁸⁷ – симпатичная славянка с широким лицом; медлительная в движениях; с добрыми глазами; достойная и искренняя, как мне кажется. Не пустое место. Своим медленным ломаным английским она смогла затмить даже воробьиное чириканье Уэллса. Он сидел рядом со мной и, как мне показалось, поначалу немного опасался интеллектуалов. Мы заговорили о Шотландии; потом он посмеялся над тем, как одевался Комптон Маккензи²⁸⁸; затем переключился на бедность писателей и привел в пример Арнольда [Беннетта]. Он подсчитывал доходы и расходы А. Потом мы перешли к теме русской политики и каким-то образом к Тому Элиоту. Сначала Уэллс злобно прошипел «Ти Эсс» [инициалы Элиота], а затем продолжил говорить о том, что он, вероятно, имея в виду «мы», стал причиной смерти английской литературы. Страх показаться вульгарным – вот что он имел в виду, а еще религиозность Тома. Так мы дошли до обсуждения архиепископа. «Если бы в моей глупой маленькой голове было хоть немного мозгов, я бы хотел узнать вот что: оставаясь наедине с собой по ночам, действительно ли Космо Гордон Лэнг²⁸⁹ верит в свою Троицу? Мы вот якобы должны, а он…?» – и т.д. Он любит, когда его слушают, и болтает без умолку, как сказал мне Уэллс, когда джентльмены поднялись наверх. У нас был непринужденный общий разговор. Потом он откинулся в кресле, сложил на груди свои крошечные ручки, сомкнул еще более крошечные ножки и защебетал. Иногда Будберг прерывала его своими торжественными интонациями, говоря о нападении Германии, о защите Франции. Это была речь старика, более мягкого, чем он мне запомнился, озорного, с немного потухшими глазами, по-своему доброго и веселого. За одну шутку его выгнали из эфира, за другую – из «Daily Mail»²⁹⁰. В целом он производит впечатление отрешенного, довольного жизнью маленького человека; сознает свою никчемность; склонен порицать любое притворство; рассказал об отце – «профессиональном игроке в крикет»²⁹¹; доволен своим положением, как мне кажется, и все еще испытывает необычайный интерес к жизни. Он хотел бы дожить до 170 лет. Сейчас ему 70. Если бы его увидели за прилавком, то приняли бы за типичного маленького занятого бакалейщика. Я так и не смогла обнаружить никакой грандиозности за его острым языком. И я подозреваю, что, когда Уэллс глубокой ночью думает о своей Троице, перед ним лежит множество книг, которые он справедливо считает мусором, и он перебирает бесчисленные разрозненные страницы; затем ворчит на культуру, но помнит, что проделал огромную работу; и думает, что не все из этого забудется; и довольствуется славой от Бромли²⁹² и Кента до Риджентс-парка; баронессой; и, я полагаю, самыми большими в мире тиражами.

Пишу, пока снег падает на мой световой люк и становится темнее; мы не едем в Родмелл; мне не придется вручать призы молодым любителям-заводчикам животных; ждем, не расскажет ли мистер Рич из «Rich & Cowan»²⁹³ что-нибудь о мисс Лэнг.

Легкое беспокойство уже окутывает меня, как туман, – прелюдия к выходу романа «Годы». Мисс Беван прочла гранки, но ничего не сказала; мисс Уэст, предположительно, прочла и ничего не сказала. Полагаю, то же самое стоит ожидать и со стороны моих друзей. Надо поглубже погрузиться в «Три гинеи» – так, чтобы другие голоса были едва слышны. Меня ждет безмерная угнетенность, но я не сомневаюсь, что смогу выжить.

12 февраля, пятница.

Почему я пишу здесь? Только потому, что чертовски волнуюсь. Сегодня в четыре часа Л. идет к врачу на Харли-стрит, чтобы получить заключение и узнать, с чем связан повышенный сахар: с диабетом, с предстательной железой или с чем-то менее серьезным. И я должна буду посмотреть фактам в лицо, сохранить хладнокровие и держать себя в руках, если диагноз окажется плохим. Мне помогает только работа. К такому выводу я пришла вчера вечером. Возможно, болезнь излечима. В любом случае скоро мы все узнаем, если только врач не будет держать нас в напряжении.

Сегодня очень хороший холодный день, и мы поедем прямиком в Родмелл, где состоится собрание Лейбористской партии, а на ужин придет Квентин. С 28 января я усердно пишу «Три гинеи», и надо продолжать в том же духе. Даже если мне не удастся закончить книгу, а я думаю, что удастся, то это моя единственная поддержка. Я довольно хорошо проработала план и считаю, что могу быстро и грубо вместить в выбранную форму все, что захочу. Разные люди постоянно приходят и уходят, но я перестаю обращать на это внимание. Еще мы испугались за Джулиана: он сказал Ш. Морону, что собирается вступить в ряды испанской армии²⁹⁴. Сын²⁹⁵ Корнфорда был убит там на прошлой неделе. Но сейчас уже я не переживаю так сильно, как до этого происшествия. В понедельник, когда мы пришли, Несса была совершенно подавлена. У нее всегда необычайно глубокое отчаяние. Но я должна бороться, таков мой инстинкт. И, к счастью, заявления, вероятно, сильно преувеличены, однако день был ужасный, и мы не можем это игнорировать. Странно, но любое действие – то, что мы всегда должны быть готовы сорваться с места и действовать, – не позволяет здраво мыслить. Я чувствую себя той, кому приходится танцевать на раскаленных углях. Вот почему я, наверное, и пишу здесь; это объясняет, зачем [Лев] Толстой и его жена вели дневники.

15 февраля, понедельник.

Как чудесно было ехать в Родмелл в пятницу вечером, когда с плеч свалился этот груз! Я целый час ходила по Харли-стрит²⁹⁶ взад-вперед; люди смотрели на меня; купила газету, уронила платок и все время возвращалась к распашным дверям дома 149. Люди входили и выходили, а я с трудом заставляла себя поворачиваться спиной и идти дальше. Наконец, около пяти часов вечера, Л. вышел в своем новом светлом пальто и улыбнулся. Ну, он был вполне спокоен. И все сразу приобрело другие пропорции. Грэм²⁹⁷ считает, что дело в рационе: Л. потребляет слишком много сахара. Его даже не стали обследовать на диабет; врач ничего не сказал о предстательной железе; сообщил, что все органы в полном порядке; велел ему продолжать питаться как прежде, пока Хенсман²⁹⁸ не свяжется с ним. Симптомы Л. почти прошли. Итак, мы, повторюсь, уехали с чувством странного облегчения, и физического, и психического. Добрались до Монкс-хауса лишь в 19:30. Пришлось спешно ужинать; Квентин позвонил и сказал, что у него сломалась машина. Собрание. Н. Лайонс²⁹⁹ бодр и разговорчив; К. пришел в 21:30 в насквозь промокших сапогах; поужинал в 22:30; отправился домой пешком по холмам под дождем. А над нами витала все та же восхитительная легкость и довольство, будто нам даровали еще одну жизнь.

В воскресенье в «Observer»³⁰⁰ были две небольшие и умеренно хвалебные заметки о романе «Годы», и я с удовольствием отметила, что все похвалы, порицания и разговоры об этой книге похожи на щекотание носорога перышком. И правда примечательно. Отчасти я объясняю это своим философским откровением 1932 года: один человек ничего не значит, – а также нынешней увлеченностью «Тремя гинеями».

18 февраля, четверг.

Я уже три недели пишу «Три гинеи» и написала 38 страниц. Исчерпала этот источник вдохновения и хочу на несколько дней переключиться на что-то еще. На что? Пока не придумала. А добрый джентльмен из Профсоюза автомобилистов нарушил мой покой экземпляром «Saturday Review»³⁰¹ (США), в котором меня называют вязальщицей петель и кружев, любительницей посидеть в темных гостиных и так далее. Теперь я потрачу несколько минут на то, чтобы побороть этого демона. Я совершенно уверена, что следующий этап моей жизни будет сопровождаться свистом и улюлюканьем в том же духе. Если я проживу еще 15 лет и продолжу писать, они [критики?], вероятно, сменят пластинку. Теперь мне предстоит решить вопрос о том, какую «позицию» мне занять. Сейчас подобные насмешки лишь тормозят меня. Конечно, разум подсказывает, что это пролетарское рычание, которые пытается все рационализировать. Но я должна избавиться даже от потребности защищаться. Хочу идти вперед своей дорогой. Для этого у меня всегда должна быть в работе книга или статья, за исключением тех случаев, когда – надеюсь, что в июне, – мы куда-нибудь уедем. Но в Лондоне, где меня целыми днями критикуют, мне совершенно необходима решительность. Думаю, я поймала за хвост новый вид безразличия. Экспериментирую с презрением и насмешками. Как мало они, в сущности, значат! Как мало они значат для других людей – как мало качество моих книг, хорошее оно или плохое, влияет на мир! Вот он – мир, представленный картинными галереями, Каледонским рынком³⁰², Гиббоном, Нессой, поездками в Монкс-хаус, прогулками, планом обновить интерьер в комнате и постоянным забеганием вперед.

На днях [16 февраля] на чай и ужин приходил Стивен Спендер³⁰³. Довольно красивый, хотя и слишком традиционный в плане поэзии молодой человек; впалые щеки, большие голубые глаза, всегда румянец; большой энтузиазм, но теперь умеренный, вернее, сдержанный, потому что, его друг, женившись, вступил в Иностранный легион и сражается в Испании³⁰⁴; Инес³⁰⁵, которая политична лишь в оксфордском смысле этого смысла, сидит в Брюсселе и штудирует испанские рукописи. Стивен находит это невыносимым. Мы спросили, зачем он тогда женился или что-то подобное. Ради собственной стабильности; он испытывал ужас при мысли о безопасной жизни упитанного старого кота у камина, как у Уильяма [Пломера]. Теперь он разрывается на части; Инес сидит там, чтобы, если его убьют в Испании – пока он только выступает на радио, – иметь возможность опереться на работу. Любопытная трактовка брака, продиктованная войной. Он мне нравится, и я попросила его не идти воевать. Он сказал, что ничего проще и придумать нельзя. Я предложила отказаться от выступлений, а он сказал, что это приносит деньги. Утверждает, что мы не можем позволить фашистам захватить Испанию, ибо дальше будет Франция, а потом и Англия. Мы должны бороться. По мнению Л., все зашло так далеко, что это не важно. Борьба ни к чему хорошему не приведет. Стивен сказал, что Коммунистическая партия, в которую он в тот день вступил, хочет, чтобы его убили и у нас, таким образом, появился новый Байрон. В нем есть какое-то детское тщеславие. Это интересно, потому что я как раз изучаю психологию тщеславия. Потом он пошел говорить об Испании в Дом друзей³⁰⁶, а мы – на «Дядю Ваню»³⁰⁷. Забыла рассказать про обед с Кристабель³⁰⁸ и прочие развлечения. О да, я довольно сильно нервничаю по поводу 15 марта, но могу держать себя в руках. Мы собирались на ужин к Маккарти³⁰⁹, но «старшая мисс Корниш³¹⁰ внезапно умерла вчера вечером в больнице Святого Георгия, так что придется отложить».

19 февраля, пятница.

Передо мной сейчас стоит проблема поиска читателей и способа опубликовать все новые идеи, которые во мне зародились. Сегодня утром я сочинила три описания к картинам Нессы; думаю, мы можем напечатать и каким-то образом пустить их в оборот. Но у меня в столе лежит несколько, на мой взгляд, неплохих набросков, а еще глава о биографии. Очевидно, что у меня есть, пускай и в зачаточном состоянии, новый метод написания критики. Я так считаю. Чувствую, что мне нужен некий частный способ проведения своих исследований и публикации результатов. Когда пишешь для газеты, отношение к делу меняется. Это не статьи для «Times» или NSN, но я не хочу хранить их до тех пор, пока они не превратятся в книги или выпускать по отдельности… Бог его знает. В любом случае мне нравится то плодотворное вдохновение, которым они меня наполняют³¹¹.

Вчера Этель Сэндс в серебристо-черных мехах пришла на чай; раньше времени; до этого она была в Элтем-хаусе³¹²; вдобавок к ней – Элизабет Уильямсон, масштабная, мужественная, с раздувающимися парусами, как раньше говорили. Этель порхает в густых сумерках светской либеральной жизни; полна обрывающихся на полуслове предложений; ни то ни се. Обсуждали с ней собственные похороны – наша с ней личная шутка. Потом пришел Л., и мы заговорили об Индии. Этель под впечатлением от английских госслужащих; еще больше – от дождей; «сейчас температура ощущается вот так» – она провела пальцем по скатерти. Забыла, что было дальше; я кокетничала со старушкой Этель по поводу ее подарка к золотой свадьбе. Нэн [Хадсон] знала толк в нанесении позолоты. Синклеры³¹³ не видят опасности для Англии. Один из ее племянников говорит, что это его последняя зимняя охота. У Элизабет есть телескоп, который она продаст нам по дешевке. Она ушла. Этель осталась. Мы обсудили молодежь; катастрофу; она, как обычно, благодушно отправилась посидеть с Нэн, у которой ларингит. Сестра Молли ошпарила ногу и умерла от сердечной недостаточности.

20 февраля, суббота.

Поднимаясь наверх, я отвожу взгляд от офиса издательства, ведь там лежат упакованные сигнальные экземпляры романа «Годы» для прессы. Они будут разосланы рецензентам на следующей неделе, так что это моя последняя неделя относительного покоя. Чего я так боюсь до дрожи? Полагаю, прежде всего, что мои друзья буду всячески избегать упоминания книги и неловко менять тему. От дружелюбных рецензентов я ожидаю теплых слов или прохладного уважения, а в остальном – диких визгов в духе краснокожих индийцев от злопыхателей, которые радостно и громко объявят, что это затянутая болтовня чопорной буржуазной дамы и что никто отныне не будет воспринимать миссис В. всерьез*. Впрочем, оскорбления меня мало волнуют. Думаю, больше всего я стану переживать из-за неловкости, скажем, в Тилтоне [у Кейнсов] и Чарльстоне [у Беллов], где все будут избегать этой темы. А поскольку мы не уедем до июня, я ожидаю полного погружения в атмосферу отсыревших фейерверков. Скажут, что моя книга написана на издыхании, из последних сил… Что ж, теперь, когда дело сделано, я чувствую, что могу существовать даже с этим пятном на себе. Если, конечно, продолжу упорно работать. А недостатка в работе нет. Вчера я обсуждала с Нессой книгу иллюстрированных ситуаций; мы собираемся выпустить 12 литографий к Рождеству и напечатаем их сами. Пока мы говорили, позвонила Марджери³¹⁴ и попросила меня встретиться с Джулианом Фраем³¹⁵ по поводу «Роджера». Выходит, на меня начинают давить. К тому же Л. хочет по возможности включить «Три гинеи» в осенний список публикаций, а ведь есть еще «Гиббон», моя радиопередача³¹⁶ и возможная передовица на тему биографии, чтобы заполнить свободное время. Я планирую держаться подальше от литературных кругов, пока не закончится небольшой всплеск. Но ожидание и раздумья, в конце концов, хуже всего. В следующем месяце я буду чувствовать себя спокойней. Но здесь и сейчас я переживаю…

* Полагаю, я жду, когда они скажут, что миссис В. написала длинную книгу ни о чем.

21 февраля, воскресенье.