Виорэль Михайлович Ломов
Помни обо мне. Две любовные истории
– Да, – вернулся он к дедку, – там три имени. Ничего не сказывали мужики?
– Ничего. А и так всё ясно, – подмигнул старик. – Как это там у вас в городе, любовный трехугольник? Вот они его и сколотили сами себе.
– А второй камень кто поставил? – спросил Георгий Николаевич.
– Это еще при Ульянове-Ленине было. Я тогда в другой стороне был. Сказывают, однако, баба. Тоже в шляпе. Может, та же? А может, которая третья средь этих. В основном бабы ставят памятники. Кому еще помнить о мужиках? Мы-то всё больше поминаем, а помнят они.
***
Елена поцеловала фотографию ребенка, словно это был не свекор, а ее так и не родившийся сын, и расплакалась от страшной тоски.
XLVIII
Вскоре после сеанса омоложения Надежда Алексеевна предложила мужу идти на пенсию.
– «Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении, ныне, к постыдности моей, я захребетник!» – повторил Георгий Николаевич известную фразу своего великого предка. – Надин, договоримся:сегодня, тридцать первого декабря тысяча девятьсот семьдесят пятого года, в шестнадцать тридцать пять эту тему мы с тобой закрыли. На обсуждение подобных тем я трачу очень много сил. А я должен быть сильным, потому что слаб. И на то, чтобы быть сильным, мне надо тратить гораздо больше сил, чем молодым. Где я их беру, как ты думаешь? Дома, в семье, в душе – когда там покой. А если меня лишить покоя, я просто растаю, как тают все старики.
– Не знаю, я бы на твоем месте…
– Да, ты не знаешь. Ты не знаешь, почему Александр Васильевич Суворов не проиграл ни одной битвы. Потому что он не сражался с женщинами. И еще потому, что ни одну из них не допустил на свое место.
– Ты тоже не любишь ни в чем уступать! – в сердцах сказала Надежда Алексеевна, на что Суворов не стал ей возражать, дабы не расстраивать уж слишком свою супругу.
Георгий Николаевич стал плохо спать. «Это уже необратимо, – думал он, – атеросклероз и прочие удовольствия. Пора готовиться в путь», – решил он весной, когда увидел из своего окна необыкновенно унылую панораму весенней черно-белой распутицы. Несколько месяцев Суворов приводил в порядок свои дела и дописывал труды. Лекции уже давались ему с трудом. Тяжело было не только физически. На лекции он вдруг ни с того ни с сего начинал говорить не по теме. Это в терминах профессорско-преподавательского состава звучит безжалостным приговором:начал заговариваться.
Да и лекции его (Георгий Николаевич понимал это) уже не были так интересны студентам, как прежде. У него и голос изменился, и речь стала отрывистой и дребезжащей. Не было той остроты, изящества, эрудиции, которые так привлекали к нему еще недавно толпы почитателей. Надо уходить вовремя. Ведь этому правилу послушно даже солнце.
Слава богу, через неделю кончился учебный год, такой длинный и такой короткий, и Суворов ушел на пенсию. Это, оказывается, сделать было просто, как и всё в жизни. «Вот и старость пришла, хотя ждал отнюдь не ее. Как несправедлива к нам судьба, не дала даже оглядеться. Впрочем, следуя Сократу, разве ее справедливость была бы для нас лучше?»
С улыбкой вспомнил он то время, когда представлялся всем сыном рабочего и крестьянки. Свою склонность к иностранным языкам он тогда объяснял с политических позиций. «Так бывает, – заявлял он, – только на стыке рабоче-крестьянского происхождения». И к его заявлению благосклонно прислушивались, особенно те, в ком эта особенность не проявила себя никак. Сколько глупости делается в мире только для того, чтобы несколько дураков выглядели умными!
Суворов сидел в парке, на той же самой скамье, где несколько лет назад сидел с Дианой Горской. Где она, что с ней? Зачем она?
Георгий Николаевич посидел еще с четверть часа, пока не стало темнеть. Он посмотрел на часы – пора домой. Пригляделся к ладони. На ней, на линии судьбы, увидел знак «».
– Погадай, – попросил он всего-то полвека назад цыганку. А тетушке сказал, что цыганка не гадала. Соврал.
– Покажи ладонь, – сказала цыганка. У нее всё тело играло под шелковым платьем. – Твое счастье часы покажут.
– Часы? Какие? Когда покажут?
– Простые. Песочные. Твои часы, ничьи больше. Время – песок. Придет время – и покажут. Вот линия – линия судьбы.
Сейчас, через полвека, ну чуть больше, на ладони четко виден знак «». Как пирамида, как надгробие над всем, что ушло. А тогда, в юности, он вспомнил, был другой знак – «». Тогда он был несчастен, но именно тогда было всё хорошо.
«А вот после войны на ладони, на том месте, был другой знак (как же я забыл? ) – в виде песочных часов. Пирамидка юности соединилась с пирамидкой старости. Тогда и встретились два моих времени, а я и не придал этому значения. «Часы покажут». Что показывали они? Неужели, счастье? Пожалуй, тогда – уже нет. Может, песочные часы были уже и в начале войны, на том мосту? Так что же, счастье бывает только тогда, когда на него еще есть время? Вряд ли. Сейчас у меня совсем не осталось времени, но мне всё равно. И оттого я счастлив. Счастлив, потому что мне ничего не надо и всё у меня уже есть».
Солнце почти уже село. Пора. Пора идти. Пока мир не придавила треугольная ночь.
Заплутавший муравей полз по руке, одинокий как жизнь.
XLIX
Дома он, не ужиная и впервые не записав в дневнике ни строчки, лег в постель. Почему-то вспомнилась Прага, и нашло странное умиротворение. За пять свободных дней он вдосталь находился по улицам и площадям старинного города. К вечеру, правда, сильно уставал. Куда раньше так спешил? Все так спешат к своей старости, словно оттуда можно еще куда-то пойти. Вот он, громадный зал, бюргеры, совершенно удивительная атмосфера дружелюбия…Это был его последний день в Праге…«Странно, как всё хорошо видно, в таком ярком свете…И я всматриваюсь, словно гляжу на всё это в последний раз, – подумал Суворов. – Последний взгляд– а как первый. Почему же я раньше ни на что не обращал внимания? Потому что смотрел не на мир, а только на самого себя?..»
…Не спеша, Суворов шел по стертому булыжнику узкой извилистой улочки, ведущей, скорее всего к реке. Навстречу, также не спеша, поднимался худощавый мужчина в черном распахнутом плаще, из кармана которого торчала свернутая газета. Георгий Николаевич невольно обратил внимание на большие растопыренные уши мужчины и пронзительный взгляд настороженных черных глаз. Казалось, он впитывает, вбирает, всасывает в себя отчаяние, разлитое в воздухе и невидимое больше никому. Его глаза и уши были словно специально созданы для того, чтобы слышать и видеть одно лишь отчаяние. Суворов вспомнил портрет Кафки. Пешеход был очень похож на него. «Удивительно, Кафка начисто лишен чувства юмора. Может, потому что юмора нет в природе, и его мы придумали, как греки своих богов? Но мы явно превзошли греков». Мужчина прошел мимо Суворова, скользнув по нему невидящим взглядом. Суворову вдруг захотелось прямо там, на этой улочке, сесть где-нибудь у стены и перечитать «Замок».
***
– Стой! – услышал он.
«Стой – это не для меня. Меня уже не остановить», – подумал Суворов.
– Стой же! Дальше нельзя!
Георгий Николаевич оглянулся, никого не было.
– Вам попить, Георгий Николаевич? – услышал он.
– А? Что? Это ты, Лёля? Нет, благодарю. Я тебе рассказывал, как съездил в Прагу?
– Рассказывали, рассказывали. Спите. Поздно уже.
***
Свернув с улочки в тихий дворик, Суворов наткнулся на небольшую библиотеку, но подумал не о землемере К. , а о старосветских помещиках. Ему захотелось на часок зайти в нее и отдохнуть в тишине читального зала. Он вошел, представился на русском, французском и немецком. Сказал по-чешски:
– Рад бых видет «Замек», – и добавил по-немецки:– “DasSchlos”vonFranzKafka.
– Просим.
Библиотекарша напоминала старую книгу, достаточно интересную, но не захватанную руками. Как тот же «Замок». Она была типичная еврейка. Очень живые красивые глаза, слегка выдающаяся нижняя губа, черный с проседью вьющийся волос. Чувствовалось, что до пенсии ей осталось совсем немного, но лицо и манерыпани говорили о противном. Суворову показалось, что она как-то особенно взглянула на него. Ему даже стало не по себе. Он достал из кармана изящную матрешку миниатюрного исполнения, показал, что их пять штук, одна в другой, и подарил пани библиотекарше. Та явно растрогалась.
– Большое спасибо, – сказала она по-русски, а потом перешла на немецкий и чешский.
После краткого диалога непонятно о чем пани допустила его к книжным полкам. Суворову показалось, что она сделала это со смешанным чувством гордости за подборку книг и страхом, что этого не оценят. Так мать допускает к дочери приятного ей, но малознакомого человека. Георгий Николаевич всё время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Он оборачивался, улыбался ей. Она улыбалась ему в ответ и даже стала ободряюще кивать головой.
– Очень интересно, очень интересно, – бормотал Суворов, подбираясь к Кафке.
«Замок» был на немецком, чешском и, что удивительно, на русском языке. Георгий Николаевич показал пани издали книгу и прошел к столику возле окна, выходящего во дворик. Открыл с первой главы «Прибытие». Он несколько раз перечитывал этот роман и не мог понять, чем он берет его, с самого начала погружая в нереальный мир, который хотелось узнать. Краем глаза он поглядывал во дворик, а затылком чувствовал взгляд библиотекарши.
Еще раз взглянул перед собой, увидел ту же улочку, мимо шел мужчина, похожий на Кафку. «Этот нереальный мир, который я так хочу узнать, его душа, – подумал Суворов. – А может, моя?..» Он сидел на корточках, прислонившись к неровной стене, отчего камнем надавило лопатку, и читал книгу.
– Пан желает эту книгу взять домой? – раздалось у него над ухом. Уже стемнело, и в окне чернели ветви деревьев. – Или, может, пан имеет интерес прийти сюда завтра еще раз?
– Вы хорошо говорите по-русски, пани…
***
– Вы меня позвали, Георгий Николаевич?
– А? Что? Лёля? Я тебе говорил, что в Праге встретил…
– Говорили, говорили. Спите, спите…
***
– Пани…– представилась библиотекарь, имени он не разобрал, но не переспросил. – Моя дочь в школе, потом в институте учила русский, вот я и выучила вместе с ней, – она засмеялась.
– Благодарю вас. Я хотел немного окунуться в атмосферу этого романа. Понимаете?
– Очень хорошо понимаю, – ответила библиотекарша. Ее голос напоминал Суворову кого-то из институтских дам, но он не мог вспомнить, кого: – Извините, но я закрываю. Пора домой.
Суворов поблагодарил пани и вышел. Ему почему-то не хотелось покидать это место, и он сел на скамью под акацией. Его явно преследовал тот мужчина. Он снова прошел перед ним по дворику, скользнув по нему невидящим взглядом. Библиотекарша закрыла дверь и направилась через дворик к переулку, которым он спустился сюда по булыжнику.
– Извините, пани…как выйти на Карлов мост? – поднялся со скамьи Суворов.
Пани от неожиданности вздрогнула:
– Пойдемте, покажу. Это вот сюда.
Несколько шагов сделали молча, потом Суворов спросил, как здесь относятся к русским.
– К русским? По-разному. И хорошо, и плохо. К хорошим хорошо, к плохим плохо.
– Пани дипломат, – засмеялся Георгий Николаевич. – У нас так в Грузии говорят.
«С чего это я приплел Грузию? – подумал он. – А, там Вахтанг. Как он там?»
– Вы бывали в Грузии?
– Приходилось.
– И где лучше – тут или в Грузии?
– Хорошему человеку везде хорошо, – засмеялся Суворов. – А плохому везде плохо. Везде одинаково. Дома лучше всего.
– Это так, – согласилась библиотекарша. – Вам туда.
Суворов с сожалением посмотрел в направлении, куда ему надо было уйти от этой притягивающей его непонятно чем женщины, потом на нее. Она сделала шаг-другой…
– Мама! – окликнули пани сзади.
***
– Как там Вахтанг?
– Какой Вахтанг? Кикабидзе?
– Я ведь там, Лёля, встретил ее.
– Кого, Георгий Николаевич?
– Ее.
***
Суворов обернулся, и у него оборвалось сердце. К нему вприпрыжку приближалась – Инесса Рембо! Он оторопело смотрел, как она поравнялась с ним, скользнула мимо к пани и чмокнула ту в щеку. Стала что-то объяснять ей. Пани кивнула на него. Дочь посмотрела, улыбнулась и помахала рукой. Суворов подошел к женщинам.
– Это моя дочь…– представила ее пани. И опять он не разобрал имени.
– Суворов. Георгий Николаевич, – счел нужным представиться и он.
– Как? – девушка уже протягивала к нему руку, но вдруг отдернула.
Суворов повторил.
– Да, дочка. Бывает такое, – сказала по-русски пани.
Георгий Николаевич вспомнил, где он слышал этот голос. Это был голос Инессы Рембо! «Как же так, – думал он, – передо мной две женщины, и та, которая Инесса, не Инесса, а та, что явно не она, и есть Инесса Рембо?»
– Инесса, – спросил он, – почему ты не сказала мне, что…
– Что я есть я? – засмеялась пани. – Или она? Я не знаю никакой Инессы.
***
– Это была она, – пересохшими губами шептал Суворов, – А я, дурень…
– Бредит, – раздался над ним чей-то голос.
***
– Простите, не сочтите меня назойливым, но я очень хотел бы провести с вами сегодняшний вечер. Куда здесь лучше пойти?
– Сначала зайдем к нам домой, – предложила библиотекарша, а затем обратилась к дочери:
– А ведь пан Суворов так похож на твоего отца.
Суворову стало очень тревожно, перехватило дыхание, зажгло в груди. Он с трудом поспевал за пани. Дочка куда-то исчезла. Как тогда исчезла куда-то Инесса.
Быстро стало темнеть. Пани жила неподалеку от библиотеки, в двухэтажном строении прошлого века недалеко от Влтавы. Дворик был глухой. Стены и высокие деревья отделяли его от всего мира. Казалось, сумерки зарождались в этом дворе и растекались далее на весь город, а может, и на весь свет. «То-то тут шастает этот мужчина в черном плаще». Под деревьями стояли короткие скамеечки. На них сидели, тлел огонек сигареты, слышался женский смех.
– Вот здесь, – сказала пани и пропустила Суворова вперед.
Они стали подниматься на второй этаж. Ступени скрипели. Казалось, наверху за дверью их встретит Ольга или сама Фрида. Сверху спустился всё тот же мужчина. Проходя мимо библиотекарши, он приподнял шляпу. Они поднялись – и дверь тут же распахнулась, как картонка. На пороге стояла крепко сбитая миловидная девушка в коротеньком платье, похожая и не похожая на ту, что подбежала давеча к матери на той улочке. Инесса тоже была в течение одного часа совершенно разной, но одинаково пленительной.
***
– Одинаково…– прохрипел Георгий Николаевич.
– О Господи…
***
–…Просим, – пригласила она. В руках она держала тапочки, будто специально приготовленные для Суворова. Рядом с ней стояло ведро с водой. Она только что кончила мыть полы. Пол был деревянный и пах так, как может только пахнуть свежевымытый деревянный пол летним вечером.
– Нравится запах? – спросила девушка, улыбнулась и строго посмотрела на Суворова. На коленях, локтях и щеках у нее были ямочки, а между верхними передними зубками была щелочка, над которой нелепо морщился тонкий с хищными ноздрями нос.
– Очень.
– Тогда проходите, – сказала она.
Некоторые дома имеют особенность сниться потом, в слегка искаженном виде и преломленном сознанием освещении. В такой дом заходишь с бьющимся сердцем с тихой улочки, а выходишь из него на широкий залитый солнцем луг, и сердце подступает к горлу. Этот дом был из таких. Суворов смотрел на обстановку и вспоминал ее как сон. Ему часто снился этот сон. Он с Инессой. Или с Софьей? Или с Ириной? Он постоянно с кем-то, но постоянно один.
– Давайте никуда не пойдем, хорошо? – предложила пани.
Девушка стала прибирать разбросанные вещи, а пани быстренько собрала на стол. Вечерний стол не предполагал шпикачек и кнедликов. Они сели на жесткие венские стулья, сверху свисал старинный абажур. В конусе золотого света поднимались три струйки ароматного чая и неторопливо лилась беседа на берегу пруда, имя которомуВоспоминания.
– Скажите, пани…вы Инесса?
– Так ты счастлив был со своим«надо», Георгий?
***
– Вам же сказали – дальше нельзя!
– Это опять вы. Я же только начал читать вашу первую главу «Прибытие».
***
Вечерело, но свет не зажигали. В широком окне розовело закатное небо. Улица убегала прямо в солнце. Было тихо и тепло.
Георгий и Инесса сидели перед окном на двух венских стульях. Он, размахивая руками, рассказывал ей что-то, она, глядя на несвойственную ему манеру жестикулировать, улыбалась. Произносимые слова тут же забывались, словно и не нужны были им совсем. Глядели друг на друга они почти холодно, разве что с легкой, ироничной заинтересованностью.
Совершенно случайно, жестикулируя, он коснулся своей рукой ее руки и не убрал ее, и она вроде и не заметила. Только как-то напряглась. Георгий потерял нить разговора и смолк.
Он вдруг провалился на мгновение в чудовищную даль прошлого, в тот свой первый проклятый приезд в Тифлис, и там сидел рядом с Софьей и касался локтем ее локтя!
Наклонившись к Инессе, чтобы придать своим мыслям, а значит и словам, некий разбег, он невольно прикоснулся своей ногой к ее ноге. Тут мысли его и вовсе смешались, а в глазах Инессы появился страх, как бы он не отстранился от нее. Ее страх пронзил Суворова, и он задрожал. То же самое он ощущал и в Инессе.
Георгий не чувствовал ее тела, он знал, что они касаются друг друга. Этот факт удивительным образом перечеркнул всё, что было вокруг, и оставил только одну мысль – об их близости. О тех волшебных мгновениях, когда они еще не растаяли в воздухе, не ушли в землю, а бегут, бегут сказочными, угасающими искорками по тонюсеньким нитям плоти, изливаясь в голос ночи.
L
Суворов проснулся. Он радостно открыл глаза и тут же зажмурился от тяжести света. Снова приснился этот сон, в одном и том же неизменном виде. Будто именно он являл собой то важное, что сохранилось в Суворове. От всего прочего остались одни лишь осколки, фрагменты, пятна. «Куда дену их я? Как соберу их, чтобы предстать цельным пред Богом? И что тревожно так? Будто не сделал чего-то самого главного? Не понять. Как хорошо полям под белым снегом, уютно и тепло…Что это – черные волосы, припорошенные снежком?.. И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, водя по розовой щеке, чей бархат схож…»
Он лежал с закрытыми глазами и уже точно знал, что не откроет их больше никогда.
Да и стоит ли открывать глаза в мир, если обрел мир внутри самого себя? Вот только бы еще перекусить у тетушки Адалии. Да перечитать…«Старосветских помещиков».
«Но нельзя же так, нельзя! – встрепенулся Георгий Николаевич. – Кому оставить архив? Наде? Не женское это дело – охранять архив. И вообще, кому он нужен? Всем подавай лишь хлеба и зрелищ. Даже Глотову и капитану был нужен не архив, а жертва. Каждый из них поймал свою антилопу. Прости, Алексей Демьяныч, уж так получилось».
***
– Прости…
– Господи, прости ему!
***
Глотов, будто вынырнув из тумана, как и тогда, шагал впереди, то по шпалам, то, неуклюже балансируя, по рельсу. Оглядывался, о чем-то с резким смехом говорил Суворову. Он, видите ли, решил составить Суворову компанию: «вместе веселей идти». «Весельчак, – ожесточенно подумал Георгий. – Премии ему мало. “Поистратился”. Откуда узнал про архив? Откуда сволочи всё узнают? Нет, с вымогателем мне не по пути».
– Однако идешь, – ехидненько произнес чей-то голос.
Перед мостом Глотов почти театрально прислонил ухо к рельсу.
– Тихо.
– Не скачет Мамай?
– Мамай? – недоуменно выпятил нижнюю губу Глотов. – Какой Мамай? А, это аллегория?
Взошли на мост.
– Мамай и аллегория? – усмехнулся Суворов. – Знаете судьбу его?
– А чего ж не знать? Так и вы, ваше сиятельство, знаете. Но вы-то не Дмитрий Донской? Куда вам. Небось, хотите от меня малой данью откупиться? Вот вам! – и он, торжествующе улыбаясь, ткнул Георгию кукиш.
– Я Суворов, – сказал Георгий и, схватив Глотова за протянутую руку, изо всех сил рванул на себя. Глотов пролетел к ограждению, нелепо взмахнул руками и перевалился за перила. Крик длился две или три секунды. Не оглядываясь и не взглянув под мост, Суворов пошел дальше. «Еще один твой», – послал он мысль архиву.
«А вот и мой черед, – подумал Георгий Николаевич. Он чувствовал на себе взгляд и дыхание архива. – Загнал ты меня, дружок, загнал в угол. Со мной ладно, а что делать с тобой? Ты часть России, а где она, Россия? Никому ты не нужен здесь. Ты как человек, интересен лишь своей тайной. Нет ее – нет и тебя. И какая нынче тайна? ! Ни сжечь, ни порвать тебя нет уже времени, да и сил. Разве что забрать с собой? Теперь, брат, я не твой. Теперь ты – мой».
Суворов поднялся, позвонил в институт, попросил машину и грузчиков.
И туманным-туманным утром, когда всё кажется безмерным, и не разглядеть лиц, погрузил на баржу архив, взошел по шатким мосткам на борт. Баржа тихо-тихо пошла на север. На берегу был кто-то, или показалось…Мост прошли, тот самый…
«Куда в России ни пойди, повсюду север…»
– Уйти решил? – услышал Георгий Николаевич. – Куда?
– Тебя не спросил! – рассмеялся Суворов ему в лицо.
***
– Где? Где?
– Кто? Кто, Георгий Николаевич? О чем вы? !
–…Россия…где?..
