Виорэль Михайлович Ломов
Помни обо мне. Две любовные истории
XXV
– Мама, а, правда, Георгий Николаевич красивый мужчина?
– Красивый, – ответила мать.
– А эта Софья, она не такая красивая?
– Не такая.
– Нет, она вообще-то красивая, но она не любит его!
Ирина Аркадьевна даже остановилась:
– Что-что? Ты о чем это?
– Да эта, черненькая, она красивая, но она никого не любит.
– Почему тебя занимает этот вопрос? – Ирина Аркадьевна соображала, как поступить: быть приходящей домработницей или жить в квартире профессора. «Профессор… Ему идет это слово, оно его. Это даже хорошо, что его станут называть так немного раньше. Женщины любят расчет, а мужчины – авансы. Профессор одинок, эта женщина что-то временное, актриса, наверное. Если профессор всё время занят, вторая комната ему вроде как ни к чему, и будет очень удобно…»
– Ма, она скоро уедет от него?
– Уедет-уедет.
– И он не погонится за ней?
– Что? – дочь никак не давала ей сосредоточиться. – Зачем он должен гнаться за ней?
– Ну, раз любит.
– Раз любит, значит разлюбит.
Девочка расхохоталась:
– Раз любит, значит разлюбит. Раз любит, значит разлюбит!
– Ты что сегодня читала? Что у тебя за мысли в голове?
– Я сегодня читала Тургенева. «Асю».
– А, тогда понятно. Есть хочешь?
– Нет, я мандаринов наелась.
– Смотри, пятна пойдут. Наелась! Надо было картошку с огурцами есть.
– У! Этого каждый день навалом.
– Где ты взяла это слово?
– В русской классике.
– Ты можешь помолчать?
«Если жить у профессора, можно сэкономить на комнате, нанять учителя греческого и латыни, накопить денег и на пару недель вывезти Надю к морю».
– Ма, а ты не помнишь фамилию этого актера из фильма, красивый такой?
– Кторов. Какого актера?
– Да ты сказала. Кторов. Правда, он похож на Георгия Николаевича?
– Это Георгий Николаевич на него похож, а не он на Георгия Николаевича.
– Нет. Георгий Николаевич ни на кого не похож!
Ирина Аркадьевна с удивлением и гордостью посмотрела на дочь. Молодец. Тринадцать лет, а уже свое мнение. И какое! «Ей бы отца», – подумала она, вспомнив мужа, как он сидел на колесе аэроплана. Это был ее последний приезд к нему в Одесский авиационный отряд. Он присел перед воздушной разведкой. Рядом с ним собачка сидела. Вон, точь-в-точь как та. Собачка бежит, а Алексея нигде нет.
– И при чем тут Кторов? – спросила она. – Он же маленький, твой Кторов. Меньше, чем Георгий Николаевич.
– Для меня они оба большие.
Ирина Аркадьевна больше не отвлекалась на болтовню и целиком сосредоточилась на возможно скорых переменах. Их она связывала с переездом к Суворову. Конечно же, так будет лучше для всех. Надо сразу же убедить Георгия Николаевича в том, что он в этом случае сможет заниматься научной деятельностью более плодотворно, не отвлекаясь на досадные мелочи и житейские дрязги. Она готова была составить уже сегодня с ним этот разговор. «Жаль, не получилось. Кто это такая, Софья? Щербаковы ничего не говорили о ней, странно…Надюша, однако, права, она его не любит. Это хорошо. Значит, переезжаем, занимаем маленькую комнатку. Сперва только работа, неприметная, каждодневная, рутинная, но обслуживать красивого мужчину разве рутина? Ненавязчивый уход, случайные комплименты. Глядишь, заболеет чем, лекарства, забота и прочее… Опять же Надя внесет оживление в дом, детскую непосредственность… Она у меня умница и, кажется, его задела, а там посмотрим», – думала она.
***
За тринадцать лет, как Ирина Аркадьевна лишилась родителей, мужа и оказалась на переломе эпох одна, с болезненной Надей на руках, без всякой поддержки и без средств к существованию, каких только мест и каких только профессий она не сменила. Благо до семнадцати лет она успела получить достаточное образование, чтобы быть гувернанткой, учительницей французского языка (увы, немодного сегодня), музыки и танцев. Соответствующее воспитание, привитое семьей, только поспешествовало любой ее деятельности. С ее внешностью и умом Ирину Аркадьевну можно было и просто приглашать в дом для одной лишь приятной беседы. «Может, со временем обеспеченные люди сообразят, что это самый необходимый и, разумеется, высокооплачиваемый вид услуг», – думала она. Увы, приходилось заниматься не только изящным, но и низменным трудом, причем в последнее время всё чаще и чаще. То ли тяга к изящному упала, то ли она, Ирина Аркадьевна, потеряла свою былую привлекательность. Она гляделась в зеркало и не находила подтверждения своему второму предположению. Она всё еще была молода, сильна и, что там говорить, аппетитна (ей нравилось это слово, которое осталось в память о муже). Ей всегда становилось тяжко, когда она вспоминала Алексея, их такие белые, такие беззаботные дни. Она доставала тогда альбомы с фотокарточками и предавалась воспоминаниям. На женитьбу им дали десять дней. Таинство венчания совершал протоирей Иоанн Полканов. Два раза она ездила на фронт. Два раза он приезжал в Орел. Вот они в саду, под белыми зонтиками…Сколько фотографий…А вот Алексей поручик военной авиацииVIавиационного отряда. Грамота от НиколаяII, подписанная Управляющим Капитула Орденов, гофмейстером Высочайшего Двора. Ведомость полетов, свернутая вчетверо.
У Алексея была фототехника, оттого в альбомах была масса нужных, дорогих и не очень фотокарточек. Сохранился даже старинный фотоаппарат с фотопластинами, который Ирина Аркадьевна двенадцать лет таскала с собой, будто надеялась на то, что муж когда-нибудь вернется. Столько лет прошло, а она всё ждала его из небытия, как с загородной прогулки!
Тут же в альбоме лежало удостоверение от 10 февраля 1919 года за № 14, свидетельствовавшее о том, что оно выдано Технической конторой ВЭНК в том, что «Мартынова окончила курс обучения на пишущих машинках разных систем, знакома с механикой машин и формами деловых бумаг, с тем, что она может занимать должность машинистки». Ирина Аркадьевна вспомнила, как она работала машинисткой в реввоенсовете. Это позволило потом избегнуть многих лишних вопросов. Позже, уже по протекции, ее взяли бухгалтером-счетоводом.
Когда Мартынов прибыл с фронта, он в семнадцатом-восемнадцатом годах работал в парке технической части. Потом стал скрываться от преследования, менял имена. Скрывался, скрывался, пока не скрылся совсем неизвестно где в 1919 году. Откуда-то ей передавали записочки, убористо написанные (из-за недостатка бумаги). Писал про цветущую акацию, две рубахи, про поразивший его закат, а, оказалось, написал про свою жизнь.
Потом начались репрессии, и никого в Орле не осталось. А по линии Алексея одна из его тетушек была замужем за кем-то из Суворовых, была знакома с его родственницей, имеющей связи в новом правительстве, так она и попала к Георгию Николаевичу. Она уже приходилась дочерью учителя из Орла. Справку ей успели сделать и заверить в Орле. Тогда спешили переделать документы всем своим. В роду были художники, музыканты, известный актер. Пришлось открещиваться от всех, словно их и не было в природе. Ирина Аркадьевна встряхнула головой. «Нет, хорошего понемногу. Хватит пол мыть да горшки выносить. Профессор – вот оноsummumbonum– высшее благо!»
XXVI
Через три недели Суворов получил квартиру и перевез туда свой нехитрый скарб. Самым ценным грузом у него были книги, но их перетащить было несложно. Георгий Николаевич складывал их в большую коробку и перевозил на санках, любезно предоставленных ему Ириной Аркадьевной. Надя помогала переезжать ему, вместе с ним тащила санки, и оттого переезд не показался Георгию Николаевичу обременительным. Девочка отвлекала его от душевных переживаний. Как ни странно, она расспрашивала его о предмете его научных изысканий. Кровать, шкаф и стол с двумя табуретками ему помогла перетащить Ирина Аркадьевна. Она категорически была против того, чтобы Суворов просил о помощи коллег.
– А я на что? – восклицала она.
– Я вам заплачу и за этот месяц, – сказал Суворов.
Ирина Аркадьевна открыла рот, чтобы возразить, но не возразила.
Квартира была на втором этаже. Большая комната и столовая выходили во двор, а маленькая на улицу. Ирине Аркадьевне очень понравилось и место, и сама квартира.
– Какая прелесть, весь день солнце в квартире, от восхода до заката!
Она расторопно расставила всё по своим местам, аккуратно и правильно (что несколько удивило Суворова)расставила и книги. Отдельно монографии, академические труды, отдельно методические пособия, справочники. Было видно, что у Ирины Аркадьевны есть чутье на книги. И руки ее, хоть и огрубевшие от простой работы, были изящной архитектуры.
– Вы где-нибудь учились? – задал ей вопрос Суворов.
– Да, – небрежно ответила Мартынова. – В женской гимназии, потом на всяких курсах. А до революции дома – музыке, рисованию, языкам.
– Скажите, – Георгий Николаевич помялся, – а ваш дом, семья?
– Да это всё было, разумеется, было… Да сплыло, – рассмеялась вдруг она. – Как и у вас, Георгий Николаевич. Простите. Имение наше было под Брянском. Заповедные места.
– Вам сейчас, наверное, негде жить? – спросил Суворов и похолодел. Он готов был поклясться, что только что спросил об этом Софью.
Ирина Аркадьевна затаила дыхание.
– Приходится снимать угол? – с отчаянием спросил Суворов.
Она молчала, она боялась произнести хоть слово. Лишь взгляд ее красноречиво выражал: да, жить негде! да, приходится снимать угол! да-да-да!
– Может, вы, Ирина Аркадьевна, не откажете мне в просьбе, и я думаю, так будет удобнее и для вас, и для меня…– Мартынова опустилась на табуретку. –…И согласитесь жить у меня. Мне места вполне достаточно, – стал торопливо убеждать Суворов. – Вон, какие хоромы! Тут танцевать впору. Мы не будем друг другу мешать, у вас будет своя комната, там вы прекрасно разместитесь с Надей. Кровать и стол со стульями мы купим.
При этих словах девочка метнулась в маленькую комнату.
– Мебель у меня есть, – сказала Ирина Аркадьевна. – Благодарю вас. Я только не хотела бы, Георгий Николаевич, чтобы вы мое согласие жить с вами восприняли превратно.
– Да что вы. Что вы, Ирина Аркадьевна! Боже упаси! Разве я похож на…похож на…
– Нет, вы ни на кого не похожи, – улыбнулась Мартынова. – Это Надя еще в первый раз заметила.
Какая у нее приятная улыбка, подумал Суворов, проговаривая про себя: «Вот и всё, Софи. Вот и всё…» Из маленькой комнаты выскочила Надя.
– Там такой вид! – воскликнула она. – Сразу и люди идут, и машины едут, и лошади! Лошади самые красивые!
– Что ж, тогда надо перевозить вас, – сказал Суворов. – Может, всё сегодня и сделаем? Всё равно день потерян.
«Для кого потерян, а для кого и приобретен, – подумала Мартынова. – Однако что это он так, о дне, как о жизни, сожалеет?»
– А что, – согласилась она, – давайте сегодня.
Вечером отмечали новоселье. Суворов за последние две недели впервые отвлекся от своей меланхолии, связанной с отъездом (скорее всего, окончательным)Софьи. Софья жила еще у него пять дней. Валетиком они, разумеется, не спали, он перебивался с согнутыми ногами ночь на столе, подстелив себе пальто, а в изголовье подкладывал наволочку с валенками внутри. На них заботливая тетя Клава, институтская техничка, умудрилась вышить буквы «Г», «Н», «С». Как оказалось, за восемь лет учебы и работы не было приобретено ничего, что могло понадобиться для такого вот элементарного предприятия, как приезд гостя. Принять гостя было негде, не было даже лишней подушки.
– Подожди еще немного, – говорил он. – В феврале переедем на новую квартиру. Там всё у нас будет. Всё, что надо, купим. Сюда тащить не имеет смысла. Да и некуда.
Софья никак не реагировала на жизненные неудобства и, становясь день ото дня всё замкнутее и молчаливей, в конце концов объявила о своем отъезде. Суворов возражать не стал, так как за всё это время она так ни разу и не произнесла одного слова: Георгий. Он готов был отдать свою жизнь за нее, но для этого он должен был иметь свое имя!
На вокзале она пощупала ему лоб, сказала: «У тебя жар, Суворов!» – поцеловала и перекрестила три раза. «Привет Вахтангу», – с болью в сердце и комком в горле сказал он. Поезд тронулся и пропал в зимней дымке.
***
– У меня ведь есть патефон, – спохватилась Ирина Аркадьевна. – И пластинки! Потанцуем? Надя, вон в той коробке.
– Вы прекрасно танцуете, – дружно сказали они друг другу и рассмеялись.
– А я? Я? – воскликнула Надя и дала два круга по комнате. Взрослые зааплодировали ей.
– У меня ведь сохранился еще и рояль прошлого века. У знакомых в сарае стоит, под поленницей, – призналась Ирина Аркадьевна. – Может, сгнил уже…Расстроился точно.
– А везите его сюда! Настройщика найдем. Учителя музыки пригласим.
– Зачем? – освоилась с радостью Ирина Аркадьевна. – Я сама буду учить ее музыке.
– А ваша гостья, Софья, к вам приезжала…или так? – спросила она, когда сели за стол.
– По делам.
– Мне она показалась очень интересной.
– Да, она на моих знакомых произвела сильное впечатление своими рассказами.
– Рассказами? Какими? – поинтересовалась Мартынова.
Суворов, сперва нехотя, но потом, не желая того сам, с охотой стал пересказывать историю, якобы сочиненную Софьей о ее кавказских приключениях. О себе он не сказал ничего.
***
Ближе к лету они зажили как одна семья. Без косых взглядов и недомолвок, которые случаются между чужими людьми. Суворов, разумеется, не воспринял превратно факт совместного проживания на одной площади, о чем Ирина Аркадьевна уже стала и жалеть. Женщине труднее сдерживать свои порывы, да и во всем ей хочется дойти до самой сути. Георгию Николаевичу, понятно, за его трудами было не до праздных мыслей. Он даже не обращал внимания на многочасовые музицирования Нади. Его они, казалось, даже убаюкивали, если он спал, и напротив, вливали дополнительную энергию, если трудился за столом. Его трудолюбию и упорству Ирина Аркадьевна не переставала удивляться. Она не предполагала даже, что мужчина настолько может забыть о том, что он мужчина, и весь уйти в иллюзорный мир технических терминов и формул. Неужели все ученые живут вот так, порой думала она и жалела их:бедняжки! Бесполость не поддается женской логике.
– Георгий Николаевич, – раз в неделю решалась она прервать его трудовой энтузиазм. – А не пойти ли нам сегодня в театр? Или в парк?
– Что, сегодня уже воскресенье? Конечно-конечно, – поднимал он голову, и улыбка преображала его несколько уставшее лицо.
На большее Ирина Аркадьевна не претендовала. Пока не претендовала. Пару раз Суворов отлучался куда-то под Москву. Она серьезно озадачилась его отлучками, но потом выяснила, что он ездит проведывать своих дальних родственников – стариков под Волоколамском.
– А возьмите как-нибудь и нас с собой, – попросила она.
– Да, да. Возьмите! – захлопала в ладоши Надя.
– Хорошо, – сказал Суворов. – В следующий раз обязательно возьму.
Ирина Аркадьевна сразу же и успокоилась. Дела по дому у нее шли прекрасно. Квартира сияла чистотой. Всё было прибрано, выстирано, отглажено, книги стояли рядками в книжном шкафу, приобретенном ею по случаю при распродаже. Шкаф был старинной работы и, разумеется, предназначался только для хороших книг. В свободные часы Ирина Аркадьевна занималась вышивкой или рисовала натюрморты. Несколько кружевных салфеток и небольших картин весьма изящным образом украшали их уютную квартирку. Всё было хорошо. А будет еще лучше, была уверена Ирина Аркадьевна, ибо только уверенность и ведет нас к благополучию.
XXVII
В последнюю субботу мая сразу после обеда поехали в Перфиловку. Добирались на перекладных. К вечеру были на месте. День выдался сказочный:тихий, погожий, длинный. Трава и листва были необычайно зеленые, небо необычайно синее, а солнце необычайно золотое. И эти три цвета давали неисчислимое богатство цветов и оттенков, разносимых воздушными струями по всему свету. «Из нас тоже каждый несет свой цвет, – подумал Георгий Николаевич, – а вместе– божий день». Он решил, что его цвет синий, Ирины Аркадьевны зеленый, а Наденьки золотой. У него всю дорогу было хорошее настроение, и Надя то и дело дергала его за руку:
– Вон там! И там! Бабочка!
– Хорошая у вас семья, – похвалил возница, прощаясь на развилке. – Ладненькая и такая пригнанная друг к другу. Как матрешечки, все друг в друге, а вместе одно.
Ирина Аркадьевна посмотрела в глаза Георгию Николаевичу и улыбнулась первая. Она залюбовалась окрестностями, и их красота, казалось, наложила дополнительный отпечаток на ее лицо. Прищурившись, она смотрела на речку, горевшую на солнце. «Нет, это она золотая, – подумал Суворов, – Ирина Аркадьевна…»
***
Иван Петрович и баба Феня словно ждали гостей. Расчистили дорожку к дому, напекли пирожков, поставили на стол кислое молоко, застелили три постели – одну кровать и два тюфяка – и уселись перед домом на скамеечке.
– А вон и мои старики, – сказал Суворов и прибавил шагу.
За двенадцать лет, что он знал их, они, конечно же, состарились, но для него их возраст как бы остановился на черте двадцать первого года. Они обнялись, расцеловались. Суворов представил своих спутниц. Похвалили погоду и пошли ужинать. Наде редко удавалось бывать за городом, и она, быстро поев и спросив разрешения у матери, выбежала из-за стола на широкий двор.
– Хорошая девочка, – похвалил Иван Петрович.
– Воспитанная, – добавила баба Феня.
Ирина Аркадьевна достала из сумки подарки: деду рыболовную леску с крючками, а бабке набор иголок и два наперстка. Старики несказанно обрадовались подаркам и всё подмигивали и подталкивали Суворова. Он недоуменно глядел на них, хотя прекрасно понимал, что означают их безыскусные жесты.
Вышли во двор. Уже стемнело, над головой пару раз пронеслась летучая мышь. Ее полет скорее угадывался, чем был виден, но он оставлял ощущение сказочности ночи. От ночи ожидалось гораздо больше, чем она несла. Или так просто хотелось?
– Кто это? – испугалась Надя и тут же выказала желание поспать. Баба Феня увела ее.
– Уснула, – вернулась она через пять минут. – Замаялась, бедняжка. Дорога-то какая, страсть! Ну а ты, голубушка, где заночуешь, на тюфяке или на кровати?
– Где положите, баба Феня, там и заночую.
– И то ладно. На кровати сподручней будет. А Георгий Николаевич на тюфяке. Он всё равно тюфяк предпочитает. Там всё разостлано уже. Найдете. А мы с дедом спать пойдем. Старость лежки требует большей, для неги членов.
Георгий с Ириной остались вдвоем под черным небом, надсеченным тонюсеньким месяцем. Ирина поежилась и сказала:
– Новолуние. Начинается новый месяц. Неплохо начать всё сначала.
Суворов молчал, так как ему послышалось, что его окликают откуда-то издалека, издалека, чуть ли не с другого края ночи, оттуда, где еще ничего не кончилось и вряд ли когда окончится: «Геор-ги-ий…Геор-ги-ий…»
Он даже откликнулся, чисто машинально:
– А? Что?
– Новолуние, – повторила Ирина. – Неплохо бы начать всё сначала.
– Да, новолуние. Старому конец. А нам в начале славных дел не мешает выспаться.
Как там сказал Фридрих Ницше? Счастье мужчины зовется «Я хочу». Счастье женщины – «Он хочет».
Утром Георгий встал раньше всех и по своему обыкновению пошел со двора, куда глаза глядят. Ирина слышала, как он встал и ушел, хотела тоже встать и идти за ним следом, но передумала, благоразумно решив, что раз в такой замечательный вечер, как вчера, ничего не произошло, значит, еще рано. Подождем. Она уснула и проснулась от голосов стариков и дочери, споривших под окном.
– А я говорю, он еще спит! – шумела Надя.
– Не спит, не спит он, – увещевали девочку старики. – Он еще на восходе ушел в степь.
– И не взял меня? Не верю! Не верю вам! Он спит!
Ирина Аркадьевна вышла из избы:
– Чего шумишь? Спать не даешь. Может, спят еще все.
– Вот уже все и проснулись, – сказала баба Феня.
XXVIII
В один из приездов в Перфиловку Суворов застал у стариков незнакомого мужчину лет тридцати, неприятных манер. Алексей Глотов (так представился он)появился на свет с единственным убеждением, что все на свете обязаны оказывать ему помощь. Есть такой разряд людей, которые, даже встретив эфиопа, сперва расспросят его о северном сиянии, а потом возьмут у него в долг трешку. Суворову Глотов сразу же заявил:
– Вы, Георгий Николаевич должны мне рассказать о Ленинских горах.
– С чего вы взяли, что я вам чего-то должен? – осадил его Георгий Николаевич, но Глотова это ничуть не смутило, и он продолжал ходить за ним по пятам.
– Ведь это они раньше назывались Воробьевы горы? – не унимался он.
– Сударь, что вам от меня надо?
– Нет, это я так, – был ответ. – Говорят, с них открывается вид на всю столицу?
– Любопытство не порок, но порядочное свинство, – пробормотал Суворов.
Он отвязался от Глотова, лишь когда предложил ему сходить за компанию и в уборную.
Вечером Георгий Николаевич спросил у бабы Фени, что за тип появился в их доме.
– Внучатый племянник дедова племянника, – сказала бабка и задумалась, что же она такое сказала. – Десятая вода на киселе. Неделю как объявился. Собирается в Москву съезжать.
– А до этого где жил?
– В Грузии где-то.
Суворов задумался. Не нравился ему ни сам Глотов, ни то, что он из Грузии, ни то, что он собирается в Москву. Он спросил деда, что за родственничка принес в их глухомань господь, и родственник ли он вообще. Оказалось, в самом деле дальний родственник.
– Приехал и живет, – пожал плечами Иван Петрович. – Я не гоню. Пусть живет. Вот только балаболит шибко много. У меня от него в голове словно мухи зеленые летают.
Нарисовался Глотов и ввиду близости вечера попросил у Ивана Петровича самогону.
– Я самогон не гоню, – отперся Иван Петрович. – Наливки и настойки делаю, бражку.
– Да ну, не может быть! – заявил Глотов. – Настойки-то не на скипидаре делаете?
– Вам же Иван Петрович, кажется, ясно сказал, что нет у него самогону. А для наливок и настоек, будет вам известно, водка идет, – не выдержал Суворов.
– Водка тоже сойдет. Еще даже лучше, – не унимался Глотов. – За встречу?
Иван Петрович, чувствуя себя крайне обязанным и конфузясь от этого, полез в шкаф за водкой, которую привозил ему Суворов исключительно для целительства.
– Иван Петрович, не надо, – остановил его Суворов. – Я привез. Достаньте закусочки. Отметим мою премию.
– На заводе дали? – поинтересовался Глотов.
– Да, взял, пока дают, – сказал Суворов.
– Всем, что ль?
– Кто смел, тот и съел, – ответил Георгий Николаевич, разливая по стаканчикам водку.
Глотов заерзал на месте, как бы собравшись бежать туда, где дают. «Придуривается», – подумал Суворов, и от этого ему на душе стало нехорошо.
– Ну, – провозгласил Суворов, – смелость города берет. За смелость. Эх, Иван Петрович, до чего ж славные маслята! Как лягушата. В Париже лягушек вместо грибов едят.
– Фу, гадость какая! – перекрестилась баба Феня.
А Иван Петрович с гордостью за отчизну крякнул:
– Бивали мы их, в одна тысяча восемьсот двенадцатом!
– А премию за что дали? – спросил Глотов.
Суворов рассмеялся:
– Никак и вы собрались ее получить?
– А что?
– Ничего. До премии я за двенадцать лет диплом и две диссертации защитил…
– Две, а зачем две?
– Вы, Алексей, откуда к нам пожаловали?
– С Тбилиси, а что?
– Ах, «с Тбилиси». Ничего. Я думал откуда-то оттуда, – Суворов помахал рукой в сторону севера. – Интересно получается: вы спрашиваете «А что?», а я отвечаю: «Ничего».
– А что?
Рассмеялась даже баба Феня. Суворов, воспользовавшись паузой, перехватил инициативу:
– И как вам Тбилиси? Там есть какие-нибудь свои Воробьевы горы?
– Воробьевых гор нет, – ответил Глотов. – Зато есть Кура.
– А вы там где жили?
– На берегу Куры, – уклончиво ответил Алексей.
«Ага, – подумал Суворов, – нам есть что скрывать». И он еще раз наполнил стаканчики водкой. Подозрения Суворова усилились, когда на его очередные конкретные вопросы о топографии местности и обычаях жителей Тбилиси Глотов вдруг прикинулся захмелевшим и пошел спать. Ему баба Феня постелила в угловой комнатке с одним маленьким окошком в сторону леса.
Настала ночь, темная, глухая. Суворов слышал, как по комнате бродит Иван Петрович, о чем-то причитает баба Феня, как Глотов в дальней комнате вытаскивает из-под кровати чемодан и долго щелкает его замочками. Наконец все угомонились и уснули. Суворов лежал на спине, закинув руки под голову, и глядел в потолок, на котором едва-едва угадывался лаз на чердак. «Что же раньше я не замечал его? Столько сплю на этом месте…Ни разу не слазил на чердак…»
Вдруг послышался шорох, как будто просыпался песок. Вроде как по диагонали потолка прошли шаги. Это длилось краткие мгновения, и пока Суворов сообразил, что шум доносится с чердака, и прислушался, всё вновь стихло. Слышались звуки где-то вне дома, но они не обостряли чувства, как звуки над головой. Суворову стало казаться, что кто-то бродит вокруг дома. Вроде как синяя тень промелькнула мимо окна. «Как тогда в Тифлисе», – подумал он и вспомнил, как искал Софью и Лавра. Ему вдруг показалось, выйди он сейчас в дверь, и перед ним опять будет та самая дорога, залитая луной, будет река серебриться внизу, два силуэта, ушедшие от него навсегда, будут идти впереди него на расстоянии не более ста шагов, но этих ста шагов ему никогда не преодолеть…Суворов вытер слезы, словно кто-то мог увидеть их. Он всё отдал бы, чтобы их увидел Лавр, увидела Софья, он стал бы для них ребенком, но…что толку! Он ощутил руку матери на своей голове…
На чердаке точно кто-то был! Георгий бесшумно поднялся в рост на кровати, надавил на крышку лаза, она подалась. Ему на мгновение показалось, что он вновь в Тифлисе, в подполе, а наверху все – Лавр, Софья, Залесский…Он замер. Всё было тихо. «Наверно, тоже затаился и поджидает меня», – подумал непонятно о ком Суворов. Он легко соскочил с кровати, достал из сумки фонарь и полез на чердак. Когда он оказался в треугольной перспективе чердака, ему всё казалось, что кто-то стоит у него за спиной. Он отдавал себе отчет, что этот кто-то не мог появиться ниоткуда, он мог появиться только из него самого. И это наполняло душу восторгом и мистическим ужасом. И он не зажигал фонарь, чтобы не развеять ощущение иллюзорной реальности, пропитавшей его, как салфетку, иллюзорной реальности более глубокой, чем та, что осталась под ногами, там, где кровать, сумка, честолюбивые планы, грусть.
Он прошел по чердаку из конца в конец, опрокинул какое-то ведро. Ведро не звякнуло, а глухо ударилось, и из него с шелестом просыпался песок. «Я это всё и слышал там внизу», – подумал Георгий. Он подошел к окошку сердечком и посмотрел в него. Над землей висела полная луна, камни серебрились на дороге, как огромный змей, лежала под черным небом река. И по дороге, не уменьшаясь и не удаляясь, шли, шли, шли два синих силуэта…
Светало. «Кто каждый день начинает с чистого листа, тот никогда его не заполнит, – подумал Суворов. – Надо сегодняшний день заполнить поскорее. Главное – узнать, что надо этому Глотову?»Однако с утра в голове туман. Когда в голове туман, он просачивается наружу, стелется над рекой, полем, заполняет низины и кусты, окутывает всю землю и делает серыми траву и домашние тапки, забытые на веранде. Когда в голове туман, мысли – появляющиеся и тут же пропадающие– кажутся неуклюжими, громоздкими, чужими. Когда в голове туман, не верится, что появится солнце.
Солнце появилось. Проснулись птицы, букашки, люди.
Утром Глотов, под предлогом изучения окрестностей, увязался за Суворовым. Георгий Николаевич хотел было раз и навсегда указать непонятливому товарищу его место, но передумал. Он вспомнил о чердаке и решил, что нельзя ничего предпринимать самому. Нельзя зажигать до поры до времени фонарь. Темнота сама раскроет себя. Из темноты лучше видна другая темнота.
– И что же в окрестностях села Горюхина интересует вас? – спросил он его.
Оказывается, всё. Прекрасно. Это Суворову даже понравилось. «Я тебя потаскаю», – решил он. Во время прогулки, если можно назвать прогулкой лазание по оврагам и чащобам, Георгий Николаевич убедился, что Глотов не только настырный, но и весьма злопамятный товарищ. Когда он стал допытываться у него о его ближайших планах, тот ответил:
– Любопытство не порок, но порядочное свинство. Кхе, кхе, Георгий Николаевич. Ближайшие мои планы состоят в том, чтобы состыковать их как-то с вашими.
Суворов решил, что ослышался.
– С моими? Позвольте, что же, вы думаете со мной сотрудничать?
– Вот именно, это как раз то слово, которое я подбирал – сотрудничать. Да, я думаю с вами сотрудничать и, мало того, мы с вами уже сотрудничаем.
– Великолепно! Вы, наверное, политэконом? Там желаемое идет впереди результата. Объяснитесь, а то скоро идти домой. Хотелось бы дома не обременять себя и вас фундаментальными вопросами.
– Наше сотрудничество, Георгий Николаевич, началось вчера, когда мы с премии пили за смелость. Помните? Ваша премия, моя смелость.
– Говорите ясней, – Суворов остановился на краю оврага.
– Всё ясно. У меня есть смелость просить вас поделиться со мной частью премии. Конкретно, половиной. Чтоб не было обидно. Все-таки двенадцать лет, диплом, две диссертации.
– Повторите, я ничего не понял, – Суворов понял, что это шантаж.
– Да-да, зачем вам было всё это делать, если в ваших руках такие богатства? – прошептал, почти прошипел Глотов. – Избави бог, я не претендую на них, это ваше, фамильное. Но согласитесь, за сохранение тайны полагается вознаграждение. Пропорциональное тайне.
Суворов толкнул Глотова в овраг. Тот молча скрылся в нем. Суворов медленно пошел домой. Через несколько минут Глотов нагнал его. Он прихрамывал, брюки и рубашка его были в глине. Не приближаясь к Суворову, он крикнул ему в спину:
– Я вас прощаю! Хотя мог бы наложить на вас и штраф.
– Слушайте, вы! – круто обернулся к Глотову Суворов. – Если вы произнесете еще хоть слово, оно станет для вас последним. А из премии я закажу гроб с музыкой и глазетом.
В Москву Глотов поехал вместе с Суворовым. Всю дорогу молчали. Суворов чувствовал себя как под стражей. Удивительное дело: вчера еще он был свободен, как чайка над морем, и на тебе, явился какой-то мозгляк и требует то, что принадлежит только тебе. Хотя что это я? Вокруг всю жизнь идет именно так и только так: тот, кто не имеет никакого отношения к делу, имеет от этого дела всё. Надо быть круглым идиотом, чтобы удивляться тому, что это наконец-то случилось и с тобой. Откуда же он узнал о шкатулке? От Софьи? Вахтанга? От кого больше? Может, от Лавра? И странно, что я ничего не могу изменить. Не убивать же его. В конце концов, каким бы мелким гадом он ни был, его жизнь не поместится в шкатулку. Ну а до Кощея ему еще далеко. «Альтруист!» – услышал Суворов свой внутренний голос и понял, что согласен отдать Глотову половину премии. Лишь бы никто не узнал о шкатулке, из которой он давно уже решил не брать ни одного камешка, какая бы нужда ни приперла. А если он посягнет на архив? Знает ли он о нем? Суворов поглядывал на Глотова, и он уже не казался ему таким отвратительным. Отвратительными могут быть глубокие люди, желающие скользить по собственной поверхности. А этот был по природе своей мелок, гадок и жалок. А значит, не судим, не осуждаем и только лишь жалеем. Да еще покупаем, как керосин или пакля.
