Виорэль Михайлович Ломов
Неодинокий Попсуев
Кому как не Барабанщикову было оценить мастерство наших постановщиков и актерской труппы. В целом московский артист спектаклем остался доволен. Отметив незначительные оплошности, очень высоко оценил режиссерскую работу Андриса Ненашевиньша, с восхищением отозвался о работе примы Изольды Крутицкой и неизвестного нашему зрителю актера, выступившего под именем Эркюля Савиньена. (Предполагают, что это гастролер из Франции, безукоризненно владеющий русским языком). Особо мастер сцены отметил тонкую душевную организацию и «изящную взрываемость» исполнителя, своеобразно назвав ее «приёмистостью артиста, форсажем исполнения». (Это замечание Барабанщикова говорит о нем еще и как о технаре, хорошо знакомом с автомобилями и самолетами.) «Всё на месте – движения, речь, мимика, акценты, рефлексия… Я потрясен», – признался Григорий Григорьевич.
Барабанщиков отметил также, что «Савиньен переиграл партнеров (мужчин), но не привычным в этой роли пафосом, романтичностью или сумасбродством, а тонкостью, лиризмом и глубокой душевной порядочностью, – вещью сегодня немыслимою. В результате нам была явлена не романтическая комедия или героическая драма, как это принято ожидать от постановки этой пьесы, а высокая трагедия непонятого человека, христиански смирившегося со своим местом у чужих ног. Переиграл не нарочито, не по отсутствию актерского опыта, великодушно щадящего коллег, а по своей человеческой значительности и чистоте. Ведь зрителя не обманешь. Зритель, как ребенок (а в театре все мы становимся детьми), видит сразу же доброго и чистого человека. И нос Сирано вовсе не гоголевский Нос, он тут вообще не играет никакой роли. Разве что маска, которой тут же хочется сказать: «Маска, я тебя знаю». Савиньен показал, что дух настолько выше плоти, что в принципе никак не стыкуется с нею. На земле нет места Божественной Любви. А земную любовь Сирано не приемлет».
Через день после премьеры я собирался взять интервью у Эркюля Савиньена, но его в Нежинске не оказалось, исчез. Открыв энциклопедию, я неожиданно (для себя) обнаружил, что полное имя поэта XVII века было Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак. Что этим хотел сказать актер, выступивший под именем Савиньена? Он его однофамилец? Родственник? Или сам Сирано де Бержерак?»
И я попал в конце посылки!
На следующий день после премьеры одной из первых поздравила Попсуева главбух Валентина Семеновна. В огромных глазах ее стояли слезы. Безнадежно влюбленная в Сергея, она до этого скрывала свои чувства, но потрясенная спектаклем и судьбой поэта, о котором она ничего раньше не знала, не спала всю ночь и решилась заглянуть в каморку главного инженера. Взяв Попсуева за руки, Валентина Семеновна сумбурно выразила свой восторг, трехкратно, как заклинание, произнеся одни и те же слова и, прощаясь с ним, сказала, что в расчетной ведомости за этот месяц ему начислена «просто громадная» сумма. Главбуху было очень приятно, что Попсуев узнал об этом из ее уст.
– Столько у нас еще никто не получал. Но я бы лично отдала вам зарплату всей труппы!
– А какая сумма? – полюбопытствовал Попсуев. «Куртку на барахолке куплю. Или джинсы».
– Я лучше напишу, – прошептала Валентина Семеновна, оглядываясь на дверь.
Она аккуратно вывела крохотными циферками сумму.
– Валентина Семеновна, вы не ошиблись? С двумя ноликами?
– Нет, нет! Хватит на «Жигули»! У вас ведь нет машины?
– А, позвольте, откуда деньги? Клад нашли?
– Но как же, Сергей Васильевич, вы же по контракту Эркюль Савиньен, подданный Франции, а ему полагается, сами знаете сколько.
– А-а… Эркюль. Признаться, вылетело из головы.
– Деньги привезут сегодня.
Попсуеву было неудобно перед другими артистами получать такую сумму, поэтому в кассу он пришел после всех. Кассирша поздравила Сергея с успехом и выдала ему причитающееся вместе с табулькой. Денег было на треть больше обычного. Аккурат на одну штанину от джинсов. «Однако Валентина Семеновна экзальтированная особа! «Жигули»!» Надо же, и я раскатал губу». Вспомнив довольное лицо Ненашева, поздравлявшего его с триумфом, Сергей поспешил в бухгалтерию.
– Получили? – радостно спросила Валентина Семеновна.
– Да, огромное вам спасибо! Покажите, пожалуйста, мою строку. Порадуюсь, так сказать, официозу.
– Вот. – В строке стояла сумма, в сто раз превышавшая только что полученную Попсуевым
– Валентина Семеновна! Голубушка, отксерьте мне эту страничку. Хотя бы только мою строчку. Я ее в рамку, внукам буду показывать!
– Ой, Сергей Васильевич, должностное преступление делаю! Меня Илья Борисович убьет! – Тем не менее главбух сделала копию.
– Я ваш вечный должник, Валентина Семеновна! Куплю «Жигуль»! Эх, прокачу! – Попсуев выскочил из кабинета. Перегнув ксерокопию, он оторвал строку со своим начислением и сунул полоску вместе с табулькой в нагрудный карман.
«Надо попрощаться с Изольдой», – подумал Сергей и зашел в ее уборную. Та обрадованно поздравила его еще раз с успехом.
– Какой же ты молодец, Сергей! Выжал из роли всё, что можно.
Попсуев замотал головой:
– Нет, не смог, и вряд ли сыграю, как надо. Так, неудачная помесь Буратино и Пьеро. Где поэт? Как сыграть поэта? Стать его стихом? Фальшь и бравада. И где боец? Подлость, как была, так и осталась. Подумаешь, попугал призраки шпагой…
– Уймитесь, волнения страсти. Тебе бы в театральные критики идти. Перемудрил, Сережа. Поглядел бы ты на женщин, как они ели тебя глазами. Такого мужика подарил им. Разве у тебя провал? Грандиозный успех. Или не осознал еще? Оценишь, оценишь свои первые лавры. Без них в театре нельзя.
– Театр, театр, – бросил Попсуев. – Любите вы тут носиться со своим театром! Ты когда-нибудь была в больнице или на кладбище?
– Была. – Взор Крутицкой погас. – И не раз. И что?
– Да ничего.
– Радуйся! Ты являешь зрителям их грехи, и они излечивается от них.
– Брось! Я им показываю не их грехи, а мои, наши грехи, театральные, и заражаю ими. А ведь нет ничего вернее моей, и только моей, а не чьей-то, даже Сирано де Бержерака, жизни. – Попсуева стала забирать злость. – Вот что я, моя радость, решил. Пока не разменял жизнь на десятки ролей, уйду отсюда.
– С ума сошел? В свой триумф! Слушать не хочу!
– Не хоти. Что тебе не нравится? Поступок вполне в духе Сирано. Да и Буздееву надо восстановить свое реноме. Подамся в бизнес, есть предложение. Там бабки, сколько заработал, все твои. А то в театре тени да фата-моргана. Не деньги, а призрак отца Гамлета.
«А как же я?» – мог бы прочесть Попсуев во взоре актрисы, но он был потрясен очередной человеческой подлостью и слишком озабочен рефлексией. Но при этом уже научился лицемерно прятать свои переживания.
– Не прощаюсь. К Илье Борисовичу надо заглянуть.
Через пару минут Попсуев вошел в директорские хоромы. Илья Борисович выкатил из-за стола.
– Сергей Васильевич, дорогой! Как же я рад видеть вас! Вы вчера произвели фурор!
– Это не я, это вы сотворили чудо! – произнес Попсуев.
– Я? – насторожился Ненашев.
– Конечно! Привести театр к торжеству идей!
– Сереженька. Надо отметить наш успех. – Директор достал бутылку коньяка с деликатесным приложением. – Буль-буль, сладкий звук, слаще оваций, не правда ли?
– Позвольте, рапиры? – Попсуев удивленно смотрел на скрещенные клинки, точно впервые увидел их. – Ах, какие клиночки! Особенно этот, можно? – Сергей снял одну рапиру, взвесил ее в руке. – Девятьсот грамм, самое то. Не правда ли? Французский. Семнадцатый век. А какой эфес. Вычурный несколько, но по руке. Словно под заказ. Замечательное оружие. Не пробовали фехтовать?
– Мне это надо, Сережа, фехтовать? И без фехтования голова кругом идет. Да и, признаться, от холодного оружия мурашки по телу. Ну, за успех?!
– Погодите, Илья Борисович. Минутку. Вы правы. Оружие хоть и холодное, но так горячит кровь. Порой кипишь во время поединка. А кипеть нельзя. Вы-то это знаете. Хотите, удивлю вас? Ведь я еще и фокусник.
– Да? Не знал. Но догадывался. Вчера вы нам показали фокус. Пусть знают теперь народные и заслуженные, что такое настоящий талант!
– Вот рапира. – Попсуев протянул Ненашеву клинок. – Сыграйте мне что-нибудь на ней.
Илья Борисович с недоумением уставился на главного инженера.
– Но я не умею играть на рапире.
– Но я прошу вас…– засмеявшись, Сергей извинился: – Это же так просто. Впрочем, это разминка. Посылка впереди. Итак, фокус. Подбросьте любой листок. Ненужный.
Ненашев взял листок со стола, подбросил.
– Низковато. Надо повыше стать. Попробуйте с кресла, лучше со стола.
– Эх! – Ненашев, обожавший эксцентрику и сам не чуждый лицедейства, снял туфли и взобрался на стол. – Ловите!
Попсуев пронзил падавший лист.
– А теперь бросьте сразу два листка! – Нанизал и два листка.
– Три!
– Сережа, вы кудесник! Скажу Андрису, чтобы этот трюк ввел в спектакль. Он же вызовет восторг у знатоков фехтования.
– Таких, как вы, – пробормотал Сергей.
– Что? – не расслышал Ненашев.
– Усложняю задачу. Нанижу маленькие листочки! – Попсуев протянул директору две полоски. Тот, не глянув в них, подбросил их вверх.
Сергей с возгласом: «Ты, подлость! Вот тебе!..» – Неуловимым движением пронзил обе бумажки острием рапиры. Илья Борисович зааплодировал. На лице его был неподдельный восторг. Попсуев поднял рапиру к лицу Ненашева.
– Это что?
– Как что? – не понял тот.
– Снимите. Что там написано?
Ненашев, улыбаясь, снял с острия полоски левой и правой рукой, посмотрел в них и сразу же изменился в лице.
– Ну?
– Это, Сергей Васильевич, брак. Бракованный документ. – Он потряс копией. – Бухгалтерия часто ошибается, приходится переписывать. – Он снова потряс, но уже табулькой.
– Брак, говорите. Я с браком хорошо знаком. Много с ним боролся. А еще больше с бракоделами. – Жало рапиры уперлось в горло Ненашеву. Тот выкатил глаза, запрокинул голову и от страха потерял дар речи.
– «Вы отступаете… Вот как! / Белее полотна вы стали? / Мой друг! Какой же вы чудак: / Ужель вы так боитесь стали?» – Сергей декламировал с наслаждением: – Я покажу «тот знак, что был мне дан: / Мой рыцарский султан». – Кончиком рапиры Попсуев царапнул Ненашева по белой шее, бережно положил клинок у ног директора и от себя добавил: – Молчите? Ваша карта бита. / Я вижу страх. Теперь мы квиты. – И Попсуев с поклоном покинул кабинет директора Современного театра. Навсегда. «Qualis artifex pereof!»22
В туршопе
Какое-то время Попсуев жил на даче, ловил рыбу, собирал грибы, и когда перестал без конца повторять одни и те же слова: «Весь мир театр», решил ехать в город и искать работу. В понедельник он спешно шагал на первую электричку. На мосту невольно задержался, поравнявшись с бесхозными штанами и туфлями. «Где же хозяин?» В легком голубовато-белесом тумане, как на японской картинке, вырисовывалась треугольная лодчонка с одиноким рыбаком в треугольной шляпе («Его, что ли, одежка?»), а в других местах было пусто или просто ничего не видно. День только-только разогревался, и в воздухе порхали бабочки света. Ни комаров, ни оводов, ни мошки. Сергей перегнулся через перила и посмотрел под мост. На подмостках спал, свернувшись в калачик, мужик в рубашке и еще советских, черных трусах до колен. От него шел пар, легкий, как сон. «Русь! Ты сама как сон!» – Попсуев поежился и ускорил шаг.
Сергей плюхнулся на сиденье возле окна и закрыл глаза. И хотя свободных мест было завались, напротив уселась парочка, тоже вроде как из «Машиностроителя». Покемарить не удалось, так как дамочка попалась слишком уж говорливая. Не умолкая ни на минуту, она напористо говорила обо всём на свете, даже о том, что должен чувствовать синьор помидор, точнее, обязан, раз он помидор. «Женщина в любой разговор привносит модальность, к которой относится легко, как к парфюмерии. Бедный муж».
– Нет, в самом деле, представила: я – помидор! Вот такой вот. – Синьора встала, не без грации изобразив куст помидора.
Спутник кивнул, соглашаясь, что да, помидор, действительно такой. «Сколько энергии в ней, – думал Попсуев. – Откуда, ведь два выходных билась за урожай? А впереди рабочая неделя».
– Я тут, палка тут, не дотянуться. А расти-то надо. Кряк! Перегнулась, вниз башкой! – дачница, вдруг и впрямь перегнувшись, уронила верхнюю часть туловища до пола. – А ведь я ему сколько говорила: воткни палку возле самого куста! Воткни палку! Показала как! Нет! Втыкает в тридцати сантиметрах! Я ему: ря-адом, ря-адом! Нет! В полуметре воткнул, какая тут хребтина выдержит?
Речь шла, как понял Попсуев, о муже сеньоры, полной бестолочи, и о ветке помидора. Рассказчица еще пару раз привскочила, демонстрируя нюансы взаимоотношений треугольника «она – муж – помидор». Сергею стало неприятно от этих подробностей. Дачница напоминала жирную прожорливую ловко ломающую туловище гусеницу.
Притерпевшись к растительной болтовне, Попсуев задремал было, как вдруг тема дала резкий зигзаг и перекинулась, совсем как изломанный помидорный стебель, на круизы по Европе и Африке.
– Представляешь, в Египте, в этой дыре, так можно отдохнуть, и всего ни за что! А шмотья там, а золота – горы! Просто бурты золота. Тут дыни, а тут золото. Дешевле нашего раз в пять!
– В пять? – подал, наконец, голос и ее спутник.
– Ну, в четыре. Да и вся эта ботва, арбузы с финиками и прочей фигней, просто тьфу, копейки!
– Была что ль?
– Да, в туршопе. Два раза.
Попсуев приоткрыл глаз и еще раз оглядел соседку: типичная «челночница» с развитыми руками и природной способностью счета в уме в свою пользу.
– Духи арабские, небось, тонкая штучка? – спросил спутник. – «Шанель» посрамят?
– Какой «Шанель»? У бедуинов фишка – запах верблюжьей мочи.
– Как пирамиды тебе?
– А никак! Груда булыжников. Будто ГЭС строили. Камни да камни. Столько навалили – страсть! Делать было нечего. Знаешь, сколько в пирамиде камней? Не поверишь, нет, ты послушай, шесть мил-ли-о-нов тонн! Тут шесть кирпичей не поднять, а там шесть миллионов тонн! Представь, вместо общества была бы пирамида! Все вдруг сошли бы с ума и сто лет таскали валуны!
– А чего, не таскали?
– Таскали, а пирамиды где? Не, махина. Чтоб обойти, полчаса надо.
Спутник вздохнул.
«Пирамиды, помидоры, близкие слова, – думал Попсуев. – Зачем нам пирамиды, когда важнее помидоры?»
– Говорят, фараоны как-то заговаривали их? – произнес спутник.
– Не фараоны, жрецы.
– Одна холера. А еще болтают, кто побывал в них, тот того…
– Чего того? Кобелирует?
– Ну, того, с приветом становится. А то и коньки отбрасывает.
– Брехня! Я – с приветом?
– Нет, ну, ты, какой привет?
– Вот! Брехня. Может, их кого и берет, а нашего брата ничем не возьмешь. Даже дустом! – рассмеялась она.
– Да, у нас и крепостное право не прижилось, а у них там одно рабство.
– У нас не Пугачев, так Пугачева, – ни с того ни с сего ляпнула попутчица. – Запугали, на хрен, всех.
Попсуев даже выпрямился от удовольствия.
– Что, никакой мистики? – обратился он к ней.
– Какой мистики? – переспросила челночница, приглядываясь к новому собеседнику. На это ей хватило ровно две секунды.
– О загробном царстве и вообще…
– Почему никакой? Была. Клавка Сазонова… Клавку Сазонову знаешь? – обратилась она к попутчику. Тот кивнул. – Клавка Сазонова подцепила там какого-то чучмека, копия наш Пушкин, может, грузин или туркмен, их там полно, как на рынке, и поехали они кататься на коляске по городу, ой, забыла, Фригида, что ль?.. Не то. Нет, по Фургаду. Не помню. И вот он катал ее, катал, сволочь, по каким-то рынкам, лавкам, закоулкам, подарки всякие дарил, ручку гладил, в глазки заглядывал, и всё вдоль Нила, всё вдоль Нила! Да, Фургада! Вспомнила. Там от него никуда не деться, куда ни ступи – всюду Нил, будто и нет ничего больше. По барам водил, а потом Катька вдруг очнулась – сидит возле бурта с дынями, прямо на земле, в руке паспорт, в другой – ломоть дыни, и ни сумки, ни подарков арабских, ничего! Представляете? Ни копья! Хорошо, народ у нас жалостливый, не даст помереть с голоду. Вот это мистика, а вы говорите!
Попсуев согласно кивнул головой.
– Бывает. Доверять иностранцам… – поддержал он беседу.
– Да какой там иностранец-засранец! Я его потом встретила в городе, так сделал вид, что не признал меня.
«А ты, наверное, и есть та Клавка-Катька», – подумал Сергей и спросил:
– Пишут, там параллельный мир? Нет?
– Почему, был. Был такой. С Сироткиным пошла как-то… Сироткин – технологом работал в десятом, тоже челночит, – пояснила она спутнику. – Делать-то больше нечего. Времени пропасть. Оно там от жары, что ли, просто разбухает, время их. Вот как ноги от ходьбы. Пухнет, пухнет, и час годом кажется. И тоже зашли куда-то, там какие-то масла в пузыречках, много-много, и дешево, зараза, как йод. Нет, есть и дорогие, но на них денег не хватит. А потом опомнилась уже в гостинице. Удивительная страна!
«Пить надо меньше», – подумал Попсуев.
– Может, тепловой удар?
– Да нет, что-то другое. Скорее всего, этот, вот его, параллельный мир. – Она кивнула в сторону Попсуева, как представителя параллельного мира. – Помню, что танцевали, закусывали… А что потом – ничего не помню. Пелена.
«А чего это я никогда в Египет не ездил? – подумал Попсуев. – Чего там, кроме пирамид? Красное море, сфинкс, финики? Надо бы смотаться».
– А как местные? – спросил Сергей.
– Да как везде. Иждивенцы или шоферы. Зубы кизяком чистят.
– И как в эту туршопу попасть? – спросил Попсуев.
– Да запросто! В турагентстве у ЦУМа. Дешевле, чем в Турцию.
Прочитав несколько книг о пирамидах, Сергей загорелся желанием побывать на них. Ему вдруг показалось, что они приоткроют ему тайну его жизни. «Постигну их тайну», – с легкой, очень легкой иронией подумал он.
Пошел в турагентство и по путевке, на которую ушли все театральные деньги, полетел в Египет. По легкомыслию Попсуева угораздило прилететь в страну пирамид и фараонов в июле. Жара стояла изматывающая. От кондиционера знобило и саднило горло. Отключив его, оказывался в печи. Минуты обращались в часы, часы в сутки, а сутки вообще не кончались. От уличного зноя спасало лишь море, мягкое и прозрачное. Но не просидишь же в нем весь этот проклятый туршоп! «Встретить бы мне эту помидорную даму! Перегнул бы ее пару раз».
«Какая дичь, какая нелепица для русского человека пирамида! – через пару палящих дней, еще не побывав в Гизе, думал Попсуев. – Бессмысленная постройка – ни помолиться, ни укрыться от врага. Зачем она нам? Что толкает нас просто так в иной мир, в чужую вечность, к иным богам? Они же не примут нас или примут за врагов. Куда лучше наши храмы. Пирамида вдавливает в землю, загоняет в подземное царство. Всё прямолинейно, остроугольно, тяжело, а у нас по-женски извилисто и красиво, и, как пламя свечечки, струится в небо».
Прочие туристы от таких мыслей были далеки. Они жили обычной нормальной жизнью отпускников или челночников и грузились исключительно материальным.
Поездка в Гизу стала сущим кошмаром. Вместе с группой Попсуев выехал в час ночи в автобусе без кондиционера. Потом весь день болтался под палящим солнцем, не врубаясь, чего видит и слышит, семь часов возвращался в этом же автобусе из одного пекла в другое. Пирамиду и музей запомнил плохо. Так, камни, артефакты, иероглифы. Он трижды проклял экскурсию вместе с гидом и повелительницей помидоров. Хорошо, назавтра летел домой.
Суд
Лысый загорелый до черноты здоровяк в жилете и колоколообразной юбке на каркасе привел Попсуева в темное помещение неопределенных размеров и без видимого потолка. После уличного пекла прохлада показалась райским блаженством. Страж туго обмотал Сергея узкими льняными полосками, повязал ему на глаза черную повязку, положил на гранитную скамью и сказал:
– Жди и молчи. Когда повязку снимут, станешь отвечать сорока двум богам, называя каждого по имени. Пропустишь бога, умрешь. Солжешь богу, умрешь. Утаишь от бога, умрешь. Умрешь – ключевое слово. Задай мне вопрос.
– Если не ответишь, умрешь?
– Хохмишь, чужеземец? Что осталось тебе? Уважаю. Дарю амулет Уаджат, глаз Гора. Да поможет он тебе! Спрашивай.
– Что отвечать твоим богам? – спросил Попсуев. При всей своей завидной способности не теряться в незнакомой обстановке и не паниковать по пустякам, он ощущал ужас не только всеми фибрами души, но и каждой клеточкой тела. Всё в нем замерло и ощетинилось в предчувствии конца. Самое жуткое в этом было то, что он не понимал, что происходит и кто враг. Сергей не узнавал себя: «Покорный, беспомощный, жалкий! Ведь ничего не стоило самому связать этого кабана. Постой, или на мне уже была веревка?..»
– Это ты должен был узнать до того, как попал сюда. Не читал «Книгу мертвых»? Не вина, а беда твоя. Далек ты от наших богов, но и своим не близок. Слушай. Да зачтется мне, как акт милосердия. В Зале Двух Истин тебе дадут последнюю возможность избавиться от дурных дел. Будешь созерцать лик Бога, владыки Двух Истин, и лики сорока двух богов. Сначала обратишься к Владыке со словами, назову лишь некоторые, на все уже нет времени, да и незачем: «Вот я пришел к тебе. Я принес тебе правду, я отогнал ложь для тебя. Я не причинял никому страданий. Никого не заставлял плакать… Я никому не причинял боли… Я не развратничал… Я чист, я чист, я чист, я чист!» Потом каждому из богов, называя его, скажешь: «О Широко Шагающий, вышедший из Гелиополя, я не грешил… О Ломающий Кости, вышедший из Гераклеополя, я не говорил лжи… О змей Уамемти, дошедший из места казни, я не прелюбодействовал… О Творящий Несчастье, вышедший из Урит, я не гневался… О Горяченогий, вышедший из сумерек, я не лицемерил… О Владыка Лиц, вышедший из Наджефта, я не был вспыльчивым… О Рогатый, вышедший из Асьюта, я не болтал… О Соединитель Ка, вышедший из города, я не делал различия между собой и другими…» Всего сорок два бога, запомнил? Потом скажешь всем богам: «Слава вам, боги! Я знаю вас. Я знаю ваши имена. Вы не скажете о моих грехах этому Богу, в свите которого вы состоите… Вот я пришел к вам. Я без греха, без порока, без зла, без слабостей. Нет того, против кого я бы сотворил что-нибудь…»
Насладившись собственными словами, конвоир продолжил: – Не торопись с ответами, несчастный! Тебя не будут тянуть за язык. Тем более что он окаменеет у тебя от страха. Боги готовы выслушивать тебя хоть целый год. Им там всё равно делать нечего. Как скажешь всё, дальнейшее молчание. Осирис решит твою судьбу. И не думай, что удастся провести богов. Такого еще не было в истории суда! Потому что у тебя перед этим вырежут сердце и положат его на чашу «Весов Истины». Это детектор лжи («полиграф», по-вашему). На другую чашу положат страусиное перо богини Маат. Не думай, что это будет перо курицы Файоуми. Ничего нет земного в суде Осириса! Стрелка всё время должна показывать равновесие обеих чаш. Моли хотя бы своего бога, чтобы она не отклонялась от вертикали ни на один градус. Весы тут же изобличат твою ложь или сомнение. Будешь безгрешен, тебя отвезут в ладье и через проход в скалах на западном берегу Нила под Абидосом доставят в загробный мир Дуат, именуемый также Херет-Нечер. Там на полях блаженства бога Солнца Ра, на Полях Мира – Хотеп тебя ждут те, кто попал туда и кто еще хочет видеть тебя. Зря не переживай, ты всё равно не попадешь туда. Перевесит сердце, наполненное грехами и жестокостью, а оно перевесит, тебя в одной из двенадцати пещер Дуата сожрет зверь Амаит, клянусь, ты такого еще не встречал. Ведь это и будет сама богиня справедливости Маат, только в образе льва, крокодила и бегемота. Чем больше свинства ты совершил на земле и чем больше соблазнил женщин, оставив их несчастными, тем с большим аппетитом будет тебя жрать Амаит. Душу же твою истяжут и сожгут вместе с твоей тенью в пламени одного из озер. Боль будет, мука будет, но ты заслужил это…
«Но как же! – заорал Попсуев. – Это абсурд! Какой суд, если у меня до суда вырежут сердце?! И где присяжные?!» Страшный крик разбудил Сергея. Вопль рвался из груди его, а вслед ему сочился чужой голос: – Самое тяжелое – пустое сердце…
Мокрый от пота Попсуев сидел на кровати, взглядом пронзая пространство гостиничного номера. Визави сидел господин совершенно дикого вида с безумно горящими глазами. «Зеркало!» – ударило в голову Сергею, отозвавшись в сердце, и он в изнеможении повалился на спину. Стали слышны журчащие голоса в коридоре, сработавшая сирена автомобиля под окном…
Балерина Ксения Всеславна
В самолете Попсуев оказался рядом с симпатичной моложавой женщиной. Тут же познакомился с ней, стандартно подарив короткую розу. Звали ее Ксенией Всеславной, она была бывшей балериной. Сергей даже вспомнил, что видел ее фотографию в оперном театре.
– Я не знаю, кто построил эти пирамиды. Боги, люди, инопланетяне, титаны, рабы, фараоны… – не умолкал Сергей. От радости, что вырвался из ада, Попсуев не мог остановиться. А еще от отчаяния, что не может говорить этого своей единственной и недоступной вовеки женщине.
Балерина не вслушивалась в слова попутчика, но всё равно ужасно устала от звука его голоса. После бессонной ночи, которую она промучилась со сломанным кондиционером, ей хотелось спать. «Господи, да заткнется он когда-нибудь?» – в отчаянии спрашивала она себя. Но что-то мешало ей оборвать зануду.
– Не это главное, – продолжал тот. – Что такое пирамида? Вы обратили внимание, она похожа на воронку, обращенную раструбом к земле. Знаете, почему? Чтобы люди слышали богов. Человек глух, как пробка; только в пирамиде он и может услышать голос вечности.
– А зачем? – зевнула артистка. – Это ж не Хворостовский. Да и куда ее девать, их вечность?
– Вечность предупреждает…
– Ой, надоело! Все предупреждают: куда не глянь, везде «Минздрав предупреждает»! И так мелко!
– Вечность предупреждает от суеты. Вот Сфинкс – это Вечность. Через него жрецы сотни лет посещали параллельный мир. Казалось, всё будет незыблемым. Увы. Знал бы Сфинкс, что придет время, когда варвары станут точить сабли о его лицо!
– Подремлем, а? – вырвалось, наконец, у балерины. – «Странный такой, вроде и мужик как мужик. Одни пирамиды и сфинксы на уме».
«Тебе бы только работать ногами», – подумал Попсуев, уловив ее настроение. Однако подремать не получилось. Позади две пассажирки шумно обсуждали личную жизнь.
– …а мне понравились арабы. Смугленькие, вёрткие. Чего не выйти за такого.
– Возвращайся и цепляй, потолще который.
– Ага, засандалит в пустыню, буду на скотном базу спать.
– Ну, мать, в их халифатах бабы в миндале и сахаре живут. Парфюм век бы вдыхала, не выдыхала. А фаллосы, ты видела их фаллосы?
– Не вгоняй в краску.
– У них даже название длиннее, чем у нас, в два раза.
– Ну да?
– Да, не знаешь ты жизни…
Балерина, закрыв глаза, улыбалась.
– Вы где работаете? – спросила танцорка, когда самолет сел. – На заводе? – страшно удивилась она, не задав больше ни одного вопроса. Попсуев не захотел признаться, что он безработный. И пустой, так все деньги сожрала поездка. Как богиня Маат.
В автобусе они тоже оказались рядом.
– Вы любили танцевать? – спросил Ксению Всеславну Сергей.
– Конечно, – оживилась балерина, – очень! Хотя порой и ненавидела. Впрочем, это всё в прошлом. – Она кокетливо поиграла глазами. – Мне повезло с театром, партнерами, репертуаром.
– А зрителями?
– И зрителями. Зрителями – больше всего. Наш зритель больше всего любит балет!
«Ваш зритель», – не произнес Попсуев. Сколько ей, сорок?
– Встретимся вечером? – спросил он и тут же получил согласие.
Ксения долго не могла понять, придуривается попутчик или не узнал ее. Как можно не признать, если их дачные участки были напротив друг друга через улочку! Даже как-то поздоровались. И в то же время она могла поклясться, что видела его еще где-то. Причем недавно, да чуть ли не в театре. «Наверное, на экскурсии», – успокоила она себя, но червячок остался.
– Вы что, не узнали меня? – произнесла, наконец, она, когда автобус остановился возле Агентства аэрофлота.
– Я? Вас? Я с вами не был знаком.
– Однако же, сударь, я ваша соседка по даче. Наискосок от вашего участка. Сотый домик. До встречи, Штирлиц! Вечером признаете?
– Вас, группенфюрер, не признать! – воскликнул Сергей.
«Где же деньги взять на кабак? – размышлял он, поднимаясь к себе. В квартире был нежилой дух. – Похоже, не приходила. Надо мириться».
Деньги удалось перехватить на недельку у приятеля Кольки Орехова. Попсуев поспешил на встречу с Ксенией к ресторану «Центральный». Сергей вручил балерине короткую розу и провел в отдельный кабинет, забронированный по телефону.
– Наша хтоническая жизнь, Ксения Всеславна, – начал интимный разговор Попсуев, уютно расположившись в кресле, – в корне отличается от другой, небесной. Просто небо и земля.
– Какая жизнь? – спросила балерина, не зная улыбаться или сердиться, и теряясь в мыслях, о чем это он. А так мужик в норме. «Молодой, конечно, но, чувствуется, ранний. Точно, в театре видела!»
– Хтоническая, – повторил Сергей, – принадлежащая к подземному миру, Аиду, Тартару, Дуату.
– Это там, у них. А у нас как?
– У нас пекло, тартарары. Там общая кухня для всех.
– Бывали? – поддержала Ксения иронию кавалера.
– Бывал, но не в нашем. В египетском, – серьезно ответил тот и рассказал свой сон, когда его притащили в темницу, связали и собирались вырезать сердце.
– Ужас какой! – воскликнула балерина. – На самом деле было?
– А вы как думали?
– А я боюсь всякой мистики. Не верю ей, но боюсь.
– Оттого, видно, и боитесь, что не верите, – предположил Попсуев.
– Сегодня чему и кому можно верить?
– Да хоть мне, – сказал Сергей, разливая коньяк. – Предлагаю не чиниться, по имени и на ты.
Балерина испытующе посмотрела на молодого человека. Еще пять лет назад она одернула бы нахала, но мудрость, пришедшая с годами, уже не позволила сделать это.
– Тогда выпьем на брудершафт, – произнесла она, подняв бокал.
– А я знаю, Ксения, что ты подумала, – выпив и поцеловав балерину в губы, сказал Попсуев. – Нахал, ты подумала.
– Ну как вас не похвалить, Сергей?
– Не нас, а меня. Сладка твоя мне похвала. / Сладка, как мед, как пахлава. / Пусть губы коньячком горчат, / меня они не огорчат. Что закажем?
От небрежного брошенного экспромта Попсуева Ксения оттаяла, размягчилась, словно и не было у нее семи лет одиночества.
– А мне всё равно! – сказала она. – Тебе на вечер карт-бланш. Верю!
– И вверяю, – добавил Сергей, пригласив сударыню на танец. От близости ее гибкого, послушного тела закружилась голова, пришла рифма к «карт-бланш» – Дюманж, любовница Сухово-Кобылина, а от толчков крови почувствовал, как просыпается в нем дремавший другой.
Из «Записок» Попсуева
«…в Египте человека называли скотом бога Солнца, а в священной корове Хаттор греки и римляне признали Афродиту и Венеру. Отголоски этой веры донеслись и до России, где жриц богини любви называют тёлками. Точно так же на наших кладбищах цыганские мавзолеи не что иное, как осколки величественных египетских пирамид. И вообще об их стройной геометрии мироустройства, как земного, так и загробного, у нас напоминают сегодня спорадические потуги по восстановлению государственности да хаотические мысли о душе и смерти. На России угасала не одна древняя культура. Как птица Феникс, они потом делали попытки возродиться, и возрождались, более-менее удачно, но снова успокаивались на ее безграничных просторах, на которых не раз и не два можно возродить Землю и спокойно похоронить всё человечество…»
