Виктория Лебедева
Как он будет есть черешню?
Глава 10
Судебных заседаний по нашему делу было еще три, с разницей в несколько дней, но для меня все они слились в один – длинный и бесконечный, я и тут не поручусь, что и когда происходило. Память включается какими-то пятнами, выхватывая отдельные сцены. Наверное, это нормально. Наверное, именно так и работает человеческая голова.
Начало. Узкий темный коридор и толпа народу в нем, казенные двери в ряд и зудящие квадраты света на потолке, шелест папок, бубнение и шарканье, Ванька сидит между нами, в белой футболке с коротким рукавом, и по коже у него крупные мурашки, хоть он и старается изо всех сил принять беззаботный вид. Потом в коридоре невесть откуда появляются Саша и Марина. Ванька вскакивает, краснеет. Марина, боязливо косясь на нас с Андреем, встает на цыпочки и обнимает Ваньку за шею обеими руками, прижимается тесно, – и от этого еще более заметно, какая она хрупкая, совсем девочка. Пышная юбочка чуть выше колен, на широком поясе, подчеркивает осиную талию. Кедики, белые носочки. На топике, конечно, котик. Ванька держит Марину бережно, уткнувшись ей носом куда-то в ключицу, ему для этого приходится как следует нагнуться… Вид у них с Ванькой патологически романтичный, словно их нарисовали японские мультипликаторы. Но в японском мультфильме их бы обязательно поставили куда-нибудь на холм, с которого вид на город, и волосы их развевались бы на ветру, а над головами плыла бы нежная японская песня. Словом, смотреть на них совершенно невыносимо, на всю эту первую романтику, и я лезу в сумочку в поисках чего-нибудь, все равно чего. Саша здоровается с нами и скромно подпирает стену напротив, водит пальцем по экрану большого плоского айфона. Саша – лучший друг Ваньки, еще с первого класса. После девятого он ушел в колледж, в какое-то очень престижное заведение для будущих программистов с конкурсом чуть не двадцать человек на место, и после окончания попадет прямиком на третий курс… куда?.. я не помню; тоже что-то очень престижное. Саша хороший парень, он всегда был мне симпатичен. Спокойный, целеустремленный. Это не наш Иванушка-дурачок, желающий всем понравиться. Саша, кажется, даже в начальной школе был вполне самодостаточен.
«С Сашей ничего подобного не случилось бы», – думаю я с горечью. В горле ком. Почему с нами? Ну почему?! Думать об этом нельзя. Нипочему. А справедливости, как известно, не существует. Скорее бы уже, скорее… Саша, высокий и худенький, скромно стоит у стены, в ладненьких узких джинсах и летней пестрой рубашке, приталенной и тщательно отглаженной, в узких желтых туфлях, но инфантильным хипстером он не кажется, а наоборот, выглядит старше своих лет.
Время тащится еле-еле, заседание задерживается на пять, на десять, на пятнадцать минут, наконец за дверью происходит какое-то шевеление, вываливаются галдящие, взвинченные люди – и вот нас приглашают в зал.
Помещение оказывается совсем небольшим. Оно ни капли не похоже на просторные залы из американских блокбастеров. Это просто казенная комната с плохо вымытыми окнами и не очень высокими потолками, в ней метров, может быть, сорок; вся мебель тут из дешевого светлого ДСП, стулья – из нескольких разных наборов, вдоль одной стены тянется какая-то будка не будка… внутри нее темно, и она, похоже, сейчас закрыта.
За двумя сдвинутыми письменными столами в центре комнаты краснощекий мальчик, очень забавный, сосредоточенно раскладывает бумажки (он потом окажется прокурором), нам указывают место, куда сесть, и мы садимся рядком: сперва Андрей, потом я, потом Марина и Саша, а Илья Валерьевич и Ванька сразу отправляются к сдвинутым столам и помещаются напротив смешного мальчика. Ванька садится и с любопытством вертит головой, Илья Валерьевич открывает портфель и тоже начинает раскладывать бумажки.
Некоторое время ничего не происходит. Но вот раздается дежурное: «Встать, суд идет», и из боковой двери, которую я поначалу не заметила, выходят две молодые женщины. Или их три? А впрочем, какая разница, дело не в них, а в будничности происходящего, в ощущении механистичности и рутины… вот мы, вот наш ребенок, вот вся его будущая жизнь, а вот скучающие люди вокруг и их обычный рабочий день, один из многих примерно одинаковых рабочих дней… это мне и странно, и страшно.
Вошедшие возятся несколько минут, рассаживаясь и устраиваясь, говорят положенные вводные слова и наконец приглашают в зал свидетелей со стороны обвинения.
Огромный холодный ком застревает за грудиной, перекрывая кислород. Ну конечно! Сейчас мы его увидим, Димыча! Он и есть главный свидетель по делу!
Но додумать я не успеваю. В зале материализуется странная личность лет тридцати пяти, с одутловатым испитым лицом, болезненно худая, в обвисшей футболке с такими длинными растянутыми рукавами, что они полностью закрывают ладони, – сомнительная личность в выцветшей бейсболке козырьком назад.
– Головной уборчик снимите! – говорит помощница судьи чуть раздраженно, и личность суетливо стягивает бейсболку, начинает комкать в руках.
Сознание подвисает. Это что, вот это – Димыч? Друг нашего Ваньки?!
Но нет. Разумеется, нет. Когда к личности обращаются с вопросами, ее называют то ли Колей, то ли Костей.
– Он не придет… – шепчет мне на ухо Андрей, и я сразу понимаю, о ком речь, но легче от этого не становится.
Личность что-то бормочет, путаясь в словах, и дело даже не в том, что все они неправда от первого до последнего, а просто личности в принципе тяжело пользоваться словами родного языка и собирать их в предложения. К тому же личность зависает надолго в тех местах, где для связки положен небезызвестный артикль, неприемлемый для судебных заседаний.
Через некоторое время личность перестают мучить и разрешают вернуться на место. И личность делает несколько уверенных шагов в сторону огороженной будки, запертой и темной, в которую на суде сажают особо опасных (интересно, как она называется, эта будка? тоже обезьянник? Я пытаюсь сосредоточиться и вспомнить, но в голову ничего не приходит, кроме «скамьи подсудимых»).
– Гражданин, куда вы?! – строго спрашивают со стороны судей.
Личность спохватывается, суетится, потеряв ориентир, и, потоптавшись на месте, отправляется в свой угол.
– Чистый Хармс! – шепчет мне на ухо Андрей.
А по мне, это никакой не Хармс, а, скорее, Платонов. Нелепо и жутковато.
Ванька сидит понурый по правую руку от Ильи Валерьевича, который что-то горячо сейчас говорит, обращаясь к суду, и речь его течет ровно, но смысл слов уплывает, я оборачиваюсь к Марине и Саше, и бедный мой мозг в очередной раз отказывается принимать информацию, которую транслируют внутрь него глаза.
Рядом с Сашей сидит молодой человек в форме. (Когда, откуда он взялся? Почему я его раньше не заметила?!) «Пристав», – услужливо всплывает на поверхность подобающее слово. Пристав и Саша тихо перешептываются, отвлекшись от происходящего в зале, я слышу странные какие-то вещи, какую-то «теть Люсю», какую-то «дачу», «девятку» и «огород», и даже очень невнимательный человек заметил бы, насколько Саша и этот пристав похожи друг на друга. Лицом, комплекцией… Но я не успеваю додумать мысль, что, наверное, именно так люди и сходят с ума. Марина шепчет мне на ухо:
– Это Ромка, не бойтесь! Сашин брат!
«Господи, какой еще брат?! У Саши нет никакого брата!» – проносится мысль.
– Двоюродный, – шепчет Марина, точно услышала. – Я даже не знала, что он тут работает, прикиньте? Мы, пока Саша в колледж не перешел, все в одной компании тусили.
Я таращусь на Марину. Марина смущается, бормочет:
– Ой, простите. В смысле, общались… ходили… ну, гуляли в смысле…
Она на полном серьезе уверена, будто я стану ругаться на неуставной сленговый глагол. Даже краснеет слегка. Ванька поднимается с места, чтобы ответить на какие-то заданные ему вопросы; нить повествования, суть происходящего – все это теряется окончательно, это какой-то бред, и надо бы ущипнуть себя хорошенько, чтобы проснуться, но я не могу.
Все что-то говорят: Андрей, Саша, Илья Валерьевич, взволнованная Марина, вдохновленная и своей новой влюбленностью, и своей миссией (ни дать ни взять жена декабриста), и я что-то говорю, когда меня вызывают, – все мы здесь свидетели, нам надо доказать судье, что Ванька – хороший, что все это – нелепая и страшная случайность; я не помню, что говорю о сыне, больше всего хочется лечь и укрыться с головой одеялом. Илья Валерьевич зачитывает характеристики: из школы, из велоклуба, Ванька смущенно озирается, поправляя очки на носу, тоже что-то сбивчиво объясняет, когда ему задают уточняющие вопросы, и в какой-то момент я отчетливо слышу Ванькино: «Я больше так не буду!» А в нескольких метрах от нас прозябает команда противника, в составе единственного человека в бейсболке, и человеку этому явно очень неуютно… «По-моему, он привык быть по другую сторону баррикад», – шепчет Андрей, судья смотрит на нас изучающе и в беспристрастном лице ее прочитывается недоумение. «Кто тут, черт побери, подсудимый?!» – как бы написано у нее на лице; наверное, мы и в самом деле выглядим странно: хрестоматийная «хорошая семья», «красивая пара» лопоухих интеллигентов (мы с Андреем), и любимая девушка подсудимого (Марина), и Саша-брат-пристава; человек в бейсболке отлично оттеняет Ванькино глупое щенячество и наше тихое офигение от происходящего, все это – плохой текст, просто плохой текст, выдуманный неумелым автором, который не определился, чего хотел, комедии или трагедии, а в итоге получил нагромождение и полный бред.
Мы потом обсуждали с Андреем. Не сразу, уже через несколько месяцев после суда, для кого что было самое страшное. Что запомнилось лучше всего. И оказалось, Андрей почти не запомнил чудика в бейсболке, про чьи длинные рукава сам первый объяснял, что такие в жару носят одни наркоты, прячут вены; а я зато не помнила момента в день последнего заседания, уже перед объявлением приговора, минут за пять буквально, когда за дверями в коридоре что-то вдруг загремело и в зал заглянул человек в форме и с оружием, обвел всех внимательно глазами и исчез. Потому что, оказывается, Андрей в последний день, увидев, что у нас даже пристава нет, которого в зал для охраны порядка всегда сажают, заранее обрадовался, будто Ваньку отпустят, а когда этот, в форме, вдруг заглянул, то сразу стало ясно: он специально вызван Ваньку уводить, и тогда сделалось по-настоящему страшно. Надо же… А я совершенно этого не помню…
Все-таки странная штука память. Например, Марина. На первом заседании она точно была, на последнем – точно ее не было. А на том, которое между? И вообще, что все мы делали на том заседании, которое между? Впрочем, какая теперь разница…
Сильно же выбил меня из колеи пост новосибирской подруги! В четверть пятого я нахожу себя в спальне с синей пластиковой папкой на коленях. Папка довольно пухлая, внутри много всякого. Вот, например, Ванькина грамота «за активное участие в совете школы и организации коллективных творческих дел». А вот соглашение с адвокатом, еще на предварительное следствие, мы тогда не знали Илью Валерьевича и понятия не имели, чего от него ждать, а он не то что никаких левых денег не взял за все время общения, но даже и цену не заломил, обошелся нам в сумму средней зарплаты по Москве (не той, про которую регионалы думают, что у нас такая средняя, а настоящей, которая ниже примерно втрое). Мы до сих пор дружим семьями, у него отличные две девчонки-студентки… Вот серая, маленькая и помятая бумажка – справка из наркодиспансера, что Ванька не состоит у них на учете. А следом запрос от Ильи Валерьевича главному врачу районной больницы, где Ваньке прижигали отслоившуюся сетчатку, еще до всей этой истории… «В соответствии со статьей 6 пункта 1 части 3 Федерального Закона "Об адвокатуре и адвокатской деятельности в РФ" прошу Вас сообщить, с каким заболеванием наблюдается Григорьев Иван Андреевич, проживающий по адресу… Ответ прошу выдать предъявителю запроса»; круглая печать, подпись. Тут же копия протокола общего собрания от нефтяной конторы, принявшей Ваньку под крыло, – и я до сих пор боюсь представить, что бы с нами было, если бы не они, дай им Бог здоровья. Еще справка, за подписью начальника филиала ФКУ УНИ УФСИН (и мне даже не любопытно, как все это расшифровывается), выданная гр. Григорьеву Ивану Андреевичу, родившемуся тогда-то и зарегистрированному там-то, фактически проживающему по такому-то адресу, осужденному такого-то числа таким-то судом по ст. ст. 30 ч. 3, 228-1 ч. 2 п. «б» УК УК РФ – условно, с испытательным сроком 5 (пять) лет… Ну и, конечно, самая важная наша бумажка, половинка листа А4 десятым кеглем, – «Памятка условно осужденному с испытательным сроком». В ней всего шесть пунктов, соблюдать которые не очень сложно. Просто Ваньке нужно приходить раз в месяц отмечаться по определенным дням… Большая мутная волна прошла над нами – и почему-то не смыла. Оказывается, так тоже бывает.
Я складываю все эти бумажки аккуратной стопочкой и прячу обратно в папку. Там еще много всякого, но я больше не хочу листать.
Срочная работа, которую я собиралась сделать еще утром, так и не начата и едва ли будет начата раньше ночи. На тумбочке столпилось пять больших грязных чашек из-под кофе. Я звоню Ваньке и на всякий случай спрашиваю, отметился ли он в этом месяце.
– Мам, ну че я, дебил совсем, не понимаю?! – восклицает Ванька с обидой в голосе. – На той неделе спрашивала уже!
Ему кажется, что я ему до сих пор не доверяю, хотя истории той уже четыре года, даже немного больше, и отмечаться Ваньке осталось не так уж долго. Потом судимость должны снять, но я боюсь загадывать: достаточно со стороны Ваньки крошечного прокола, и его могут закрыть. На форумах пишут всякие ужасы, что «условникам» с такой статьей даже дорогу в неположенном месте лучше не переходить, не то что там что-то. Пугают, наверное, а может, так и есть. Но для меня главное, чтобы Ванька не рискнул попробовать. Все время с момента суда мы с Андреем чувствуем себя как на пороховой бочке и до сих пор потихоньку друг от друга считаем месяцы до окончания условного срока.
Конечно, мы подавали на досрочное, как Илья Валерьевич научил, но не вышло. Наоборот, наблюдали прокурора с перекошенным лицом, на котором как бы читалось крупным шрифтом «НУ ВЫ НАГЛЫЕ!» Он так и выразился открытым текстом на этом слушании: радуйтесь, мол, что легко отделались, по-хорошему ваш мальчик сейчас должен быть на зоне. Меня потом до ночи Андрей корвалолом отпаивал, и спину опять заело. А этому, с перекошенным лицом, ему плевать было, что Ваньку подставили и он правда не виноват. Пойман за руку – и до свидания.
Свекровь похоронили полтора года назад. Она так никогда и не узнала, что ее любимый единственный внук – официально уголовник. Но зато успела порадоваться, когда на следующий год Ванька без труда поступил – осужденным это можно – в университет на философский. (А хотел сначала на юриста. Это у нас теперь тоже домашний мем – как правильно на философский лад настроиться. Ну да ладно. Плохой смех.) Прошло больше двух лет, прежде чем сын, краснея и пряча глаза, рассказал нам с Андреем подробно, что же произошло тем вечером. Как позвонил этот самый Димыч и как Ванька сначала отказался, потому что он ведь ничего не знал: где, когда, за сколько… он отказался, но Димыч позвонил снова и снова – даже не друг, а так, не очень близкий приятель, и сказал, что умирает, и продиктовал адреса. И как потом Ванька метался по району на велосипеде, сначала в поисках денег, потому что это стоило дорого и у него столько не было, потом к какому-то непонятному человеку, который дожидался на остановке около метро – и это немного напоминало фильм про шпионов, – и как радовался, когда ближе к двенадцати часам прошел это хитрый квест, потому что Димыч… у него был такой голос, будто он действительно умирает, и не мог же Ванька вот так его бросить в беде… И как он довольный подкатил к своему подъезду, где договорился встретиться с несчастным умирающим, а тот привел за собой облаву…
Ванька, когда возвращается из университета, все больше в «танчики» режется в своей комнате. Подработку хорошую нашел, удаленную, как раз для студентов, и, понятное дело, хотел квартиру снять, а я не смогла его отпустить, уломала подождать до окончания срока. Я понимаю, что неправа и ничем он моего недоверия не заслужил, а вот не могу, и все. Кажется, я вообще теперь всего боюсь, после истории этой, и особенно людей.
Кстати, Марина Ваньку очень быстро бросила. Романтика романтикой, но, когда Ванька получил пусть условную, однако самую настоящую судимость, папа с мамой устроили Марине жуткий скандал: она ведь девочка из приличной семьи, как ей с таким водиться. А она не сильно и сопротивлялась. Ваньке я этого, конечно, не скажу, но, по-моему, ей после суда и всего связанного с ним ажиотажа просто перестало быть интересно.
Мелькнула шальная мысль, не написать ли обо всем этом в фейсбуке. Так-то если посмотреть – поучительная история. Но в который раз получалось: нет, не написать. Даже тогда, по горячим следам, никаких постов не было. Я так и не нашла слов, чтобы рассказать все это, и вряд ли найду.
Получается, вся надежда на знакомого классика. Может быть, когда-нибудь он все-таки возьмется за нашу историю. Если, конечно, на фоне всех наших войн и революций она не покажется ему слишком мелкой.
К тому же русские классики не очень любят хеппи-энды.
Без труб и барабанов
(роман)
Начинающий писатель не может придумать название для своего романа и приходит к опытному за советом.
– В твоем романе трубы есть? – спрашивает опытный писатель.
– Нет.
– А барабаны?
– Тоже нет.
– Чего проще. Назови «Без труб и барабанов».
Бородатый литературный анекдот
Часть 1. Немного мела и чернил
Телефон звонил и звонил. Звук был тихий, почти невесомый, но очень назойливый. Он ввинтился в сон и стал разрушать его изнутри, заражая тревогой и неуютом. Сделалось холодно. Рука затекла, болели суставы, особенно плечо. И опять напала невралгия, будь неладна, так что не повернуть головы. «Старость не радость», – подумала Ольга. Подумала весело, без отчаяния, – но глаз не открыла.
Сначала пыталась перетерпеть назойливый звук, однако звонивший оказался терпеливей, и вот она уже села в кровати, откинула одеяло и поежилась. По-прежнему не разлепляя глаз, пошарила на тумбочке и отыскала мобильник. На ощупь нажала кнопку, поднесла к уху и наконец-то поняла, что звук идет с первого этажа. И только тогда открыла глаза. Звук оборвался. Экранчик мобильного показывал семь ноль восемь.
В окна лилось яркое весеннее солнце, подсвечивая листья бегонии на подоконнике, и было видно, какие они пыльные. Зато на этот год бегония наконец-то выдала пару бледненьких желтых бутонов. Ольга опять зажмурилась и попыталась лечь поудобнее – так, чтобы не обеспокоить больную шею. Не тут-то было. Где-то внизу зазвонило с новой силой.
– Мартин! – громко позвала Ольга. – Мартин!
Никто не ответил. Пришлось все-таки вставать.
Ольга накинула халат, сунула ноги в тапочки. Как всегда по утрам, первые шаги были тяжелы, боль поднималась от икры к колену и отдавала в поясницу. Телефон внизу снова замолчал, но ложиться уже не было смысла. Надо было разогнуться – вот так, потихонечку, помассировать спину непослушными руками, немножко расправить плечи и все-таки попытаться повернуть голову, иначе весь день проходишь скособоченной. Ольга опять усмехнулась про себя и с трудом сделала несколько наклонов вперед и вбок. Между лопатками ощутимо хрустнуло, и боль в шее отпустила. Так-то лучше!
Снизу снова послышался назойливый звук. Ну что ты будешь делать!
На городской телефон никто не звонил уже лет сто, и помимо воли Ольга начала беспокоиться. От свербящего звука дом казался еще более пустым и гулким, чем обычно. Даже кошки запропастились куда-то и не показывались. И где, интересно, Мартин? В такую рань?
Одиночество вдруг накатило, накрыло с головой, еще более жестокое от теплого солнца, бьющего в окна, от молчаливого порядка, в котором находились все предметы в доме. Телефон звонил и звонил, и чем ближе подходила Ольга, тем надсаднее был звук, как будто звенело внутри головы, а не снаружи.
– Мартин! – опять позвала она, заглядывая в спальню мужа. И опять не услышала ответа.
Кровать была аккуратно заправлена, ни морщинки. На тумбочке двумя ровными стопками лежали журналы – отдельно автомобильные, отдельно научные. Между стопками помещался кожаный очечник – и можно было не сомневаться, что очки находятся именно внутри, а не валяются где-нибудь в доме. Звук не прекращался. Ольга аккуратно прикрыла за собой дверь и стала медленно спускаться, вцепившись в перила – лестница была крутовата. Раньше она не замечала этого и легко порхала вверх-вниз, целыми днями, из спальни в кухню, из кухни в детскую, из детской в гостиную, а теперь вот хватается что есть силы, словно находится не дома, а на корабельном трапе в открытом море. Ольга не помнила точно, когда это началось. Года полтора назад, может быть, два. В первый раз она списала на давление, на усталость, потом привыкла. Стала даже шутить по этому поводу, командуя неловким ногам: «Левой-правой, левой-правой!» – Мартин никогда не одобрял этих шуточек. Но сейчас она просто шла вниз, молча, и оттого, что торопилась, еще острее ощущала, как медленно движется.
Ей было не по себе. Уже не просто тревожно, а немного страшно. Поэтому, добравшись до места, трубку сразу не подняла, а еще некоторое время примерялась к ней, будто решала, как ловчее взять, чтобы разом утихомирить, не выпустить из дрожащих рук.
Голос в трубке она узнала сразу. Хотя слышала его в последний раз… Когда? Она уже не помнила. Таня в прошлый раз звонила ей, дай бог памяти… к чему обманывать себя, Таня никогда ей не звонила. И не писала. Ни единого разочка за прошедшие сорок лет. И даже когда умер папа, Ольга узнала об этом через третьи руки, случайно – и так поздно, что не успела не только на похороны, но и на сороковины.
– Могу я услышать Ольгу Александровну? – строго спросила трубка. И невольно вместо «здравствуй» Ольга пролепетала испуганно:
– Танечка, что случилось?
