Виктория Лебедева
Как он будет есть черешню?
Глава 3
Ночи с июня на июль самые короткие в году, но та наша ночь тянулась, и тянулась, и тянулась, как будто она вечная. И по-настоящему хорошо я помню не события, а ощущение – когда целую вечность терпишь как бешеный, лишь бы не смотреть на часы, но не выдерживаешь, смотришь, а там прошло две-три минуты. Так что «время остановилось» – никакая не фигура речи, я это точно знаю.
Я смотрю на часы, Андрей гуглит. Механически листает юр-сайты и Уголовный кодекс, дрожащим шепотом зачитывает вслух какие-то выкладки, и снова, и снова, и очевидно, что прочитанных слов он сейчас не понимает… и я их не понимаю, ни одного, а только слежу за временем, сколько еще осталось до утра, нам было велено прийти к десяти часам, часы подло отсчитывают по две-три минуты и один раз семь минут, когда я иду варить кофе. Андрей выходит на балкон и там стоит, ежась и пуская белый дым за бортик, и дым плывет в стоячем сомкнувшемся воздухе, меняя очертания.
У кофе нет вкуса. Свекровь храпит в своей комнате так сильно, что, кажется, на кухне подпрыгивает посуда; мы пьем кофе, Андрей курит, гуглит, курит, гуглит, курит, время тянется, за окном не становится светлее, и я все думаю: как же так, ведь лето, летом светает рано; это очень странная, очень медленная и очень холодная ночь.
Еще я помню, как осторожно уговариваю мужа пойти и лечь, произношу слова, верные и логичные, про то, что мы завтра должны быть вменяемые и со свежими силами, иначе ничем не сможем помочь Ваньке, и вроде бы Андрей соглашается, кивает, но не выпускает из рук компьютерную мышь. Мы так и ложимся с ноутбуком, и он стоит между нами, с этой своей зловещей подсветкой, а мы лежим на спине и держимся за руки, развернув перед собой какой-то форум, и там, на форуме, тонны сообщений о том, кого и как взяли, я не могу это читать, мне страшно: эти истории, они плохо заканчиваются, все как одна.
За окном стоит и не уходит чернота, будто она тут насовсем, рука у Андрея холодная и твердая, как из воска, я пожимаю ее, но он едва отвечает на пожатие, а только крутит беспроводной мыший шарик, водит стрелкой по экрану, клик-клик, клик-клик, и по экрану плывут вопросы, все эти «что мне светит?» и «нужен ли адвокат?», и кто-то пишет – мол, ерунда, оштрафуют по первому разу и отпустят (и тогда мы с Андреем оба выдыхаем с облегчением), а кто-то сразу называет сроки – три, пять, шесть, двенадцать лет (и тогда мы жмемся друг к дружке – а что еще делать-то?), но собрать информацию, структурировать и уж тем более делать выводы не способны ни он, ни я.
Что дальше – не помню. Спали мы в итоге или нет? Не помню. Наверное, вырубались ненадолго урывками или, может, уснули на какое-то время уже под утро, в памяти по этой части полный провал, а следующее, что я помню отчетливо, – как мы с мужем сидим на трубе загородки напротив отделения полиции и напряженно смотрим на вход.
У входа ничего такого не происходит, только иногда вываливается на перекур дюжий дядька и тычет пальцами в плоский телефончик, который кажется в его лапах игрушечным. Это на крыльце. А есть еще парень в будке у ворот, дежурный. Он дремлет, уронив голову на руки. Андрей уже подходил к нему, чтобы уточнить, куда нам, и вообще, но ему объяснили: слишком рано, сидите и ждите. И мы сидим.
Начало восьмого.
У нас за спиной – жилой дом. То и дело хлопают металлические двери подъездов. Будни, и люди спешат на работу. Звуки за спиной состоят из цоканья каблучков и шарканья дворничьей метлы, заводятся чьи-то автомобили, лают собаки, которых ведут на прогулку, истошно орет маленькая девочка, не желающая идти в детский сад, – и вдруг резкий пронзительный крик за спиной: «Мам! Ма-ам!» Абсолютно точно Ванькин!
Подскакиваем, едва не навернувшись через трубу, лезем на газон, пролетаем несколько метров по направлению к дому. Андрей резко тормозит, и я налетаю ему на спину. Это не Ванька. Конечно нет. Пацан лет тринадцати кричит под окнами, и откуда-то сверху ему сбрасывают футбольный мяч… мяч бьется об асфальт и подлетает опять выше деревьев, пацан не успевает его поймать, сверху слышится растерянное и звонкое женское «О Господи!». Мяч летит по дуге и опускается куда-то в машины, ударяется о крышу и снова отлетает. Истошно орет сигнализация. Мальчик, примериваясь к траектории злополучного мяча, пятится и суетится, кричит: «Ну ма! Ну ты совсем!» Наверное, ему что-то отвечают, но не слышно: сигнализация орет. Мальчик бежит. Он бежит, оступаясь, по газону в нашу сторону, с задранной головой, пытаясь отследить мяч, сигнализация орет, смешная сценка, в другой раз мы бы с Андреем обязательно посмеялись. Обязательно. Задетая машина издает последний всхлип, закругляя фразу, и становится тихо. «Прости! – кричит женщина из окна. – Я не нарочно! Позвони!» – и дальше захлопывается рама, а мальчик и его мяч наконец-то воссоединяются и уходят за угол.
Я обнимаю Андрея, а он меня, и мы так стоим посреди газона в чужом дворе, между жилым домом и отделением полиции, стоим, кажется, целую вечность, но, наверное, если посмотреть на часы, там опять проходит две-три минуты.
А потом Андрей курит. Снова. Все то утро – в дыму. Дым, солнце и холодная твердая труба, на которой неудобно сидеть. По-хорошему, нам бы пойти домой и переждать там хотя бы до половины десятого, а потом вернуться, тут идти-то всего квартал, но мы не можем. Мне кажется, если мы отсюда уйдем, с Ванькой случится что-то плохое… то есть с ним и так плохое, оно уже случилось, но я уверена, что если двинусь с места, то все сделается еще хуже, и я не ухожу. А что думает Андрей, я не знаю, не спрашиваю. Но и он сидит рядом на трубе как приклеенный.
Гадаю, за каким окном может быть сейчас Ванька. И за окном ли? Воображение услужливо рисует одиночную камеру из американского блокбастера, холодную и бесприютную. Следом приходят дежурные «мамские» мысли: «А он поспал? А он поел? Наверное, он там голодный!» И дальше начинается лихорадочная деятельность. Оставив Андрея курить на трубе, бегу в ближайший супермаркет – не иду, а именно бегу, хотя отчетливо понимаю, что торопиться мне некуда, а даже наоборот. С полдороги соображаю, что оставила сумку с деньгами и документами дома и сейчас бегу с пустыми руками, потому возвращаюсь, так же бегом, к мужу, беру у него деньги и несусь назад: сердце прыгает, дыхание прыгает, надо успеть… только бы успеть! О господи, куда?! Еще два часа! С хвостиком!
Остановиться, однако, невозможно. И назад я прихожу уже через пятнадцать минут. Я несу в большом белом пакете булочки, нарезку и коробку миндальных пирожных. И пакет молока. И минералку. И шоколадку с орехами. И черешни в пластиковом контейнере. Все как Ванька любит.
Андрей смотрит как-то странно.
– Что? Ну что?!
– Леночка… Как, по-твоему, он будет есть черешню? – спрашивает он вкрадчиво. – Где он ее помоет, Леночка, он же… в мили… Он в полиции, – произносит последнее слово и осекается.
Он в полиции. Да! Мой Ванька! В полиции!
Зло откручиваю пробку – потревоженная минералка бьет во все стороны, брызги летят на юбку, на туфли, ну и ладно! – я откручиваю пробку, срываю с черешневого контейнера полиэтилен и начинаю поливать ягоды минералкой, вода пенится, и шипит, и выливается сквозь дырочки в донышке. Андрей поднимается с трубы, подходит и обнимает меня, крепко-крепко. Говорит в самое ухо, негромко, но очень твердо: «Все. Будет. Хорошо».
Я держу черешню на вытянутой руке, минералка капает из мокрой коробки…
Дальше опять провал в памяти, и я нахожу себя уже в отделении, на последнем этаже. Он второй или третий? Не помню, маленькое такое здание во дворах, за металлическим высоким забором, похожее на детский садик, куда Ваньку водили в детстве, но идти и выяснять про этажи теперь охоты нет. Глупо, наверное, но я который год стараюсь не ходить в тот квартал… Мы стоим на верхнем этаже, стены нежно-голубые и залиты светом, металлические перила, высокое окно… я смотрю через перила вниз и вижу: ведут Ваньку. Он шагает между двумя молоденькими… язык не поворачивается назвать их полицейскими, но да, между двумя полицейскими, голова опущена, на затылке топорщится светлый ежик. Сердце начинает колотиться как ненормальное, и кажется, что оно везде, руки не слушаются. Ванька поднимает голову и видит нас с Андреем на площадке, щурится, чтобы убедиться. Он без очков. Господи, почему он без очков? Куда их-то он дел? У него же минус восемь, без очков он чистый крот, удивительно, что идет и не спотыкается. Ванька узнает нас, виновато вжимает голову в плечи и отводит взгляд, подтягивает штаны. А они сползают; то-то он шагает как-то странно, а это просто у него забрали ремень (я откуда-то вспоминаю, что в полиции обязательно забирают ремень – зачем?!), а Ванька, он же худенький, худенький и длинный, отца на полголовы перерос, с него же все съезжает, все на нем висит мешком, а если в размер, то все тогда короткое – брючины, рукава… Его проводят мимо, он поддерживает штаны, а мы стоим с Андреем как примороженные, даже не здороваемся с сыном, идиоты, даже не делаем шага навстречу, просто стоим и смотрим, как наш Ванька, ведомый двумя маленькими полицейскими, уходит от нас по коридору и скрывается за дверью.
Потом я помню дверь. Дверь – и голоса за ней. Помню, как мне мерещится, будто Ванька рассказывает про себя всякие ужасы – что да, торгует, да, употребляет, – все это складывается в голове из смутного бубнения в приоткрытом кабинете; в коридоре полумрак, по стенам какие-то плакаты, доски какие-то и бумажки на досках, лампы по какой-то причине не горят, и толком ничего не видно, лишь резкую полоску солнечного света, которая выбивается из кабинета, где допрашивают Ваньку. Андрей берет меня за плечи, крепко сжимает, и я понимаю, что до этого меня трясло. Трясло, и вот теперь перестало.
Дальше мы у следователя. Опять голубые стены, стулья, стол, бумажки на столе. Следователь – женщина, нашего примерно возраста; воспоминание включается на фразе «…ну а что вы хотите, на той неделе учителя физики взяли с поличным, в…», и она называет школу, номер не помню, но точно не Ванькину. Я озираюсь. Ваньки в кабинете уже нет. (Увели?) Я сижу на краешке стула и чувствую, что коленкам неприятно, перевожу взгляд со следователя себе на ноги. Черешня! Злополучная коробка стоит у меня на коленях, и на юбке расплывается мокрое холодное пятно.
– Так что скажете? – напоминает следователь. – Ничего подозрительного не замечали в последнее время? Может быть, деньги вдруг появились у вашего мальчика?
– Нет-нет-нет, – твердим мы хором. Потому что правда нет, не было у него никаких случайных денег, сколько по утрам давали карманных, столько он за день и тратил.
– Ну а, может, люди какие-то подозрительные? – продолжает следователь.
Мы пожимаем плечами, переглядываемся – тоже вроде нет, да кто ж теперь поручится, мы же и не следили никогда…
– Ну а сам он? – спрашивает следователь.
– Сам? Что сам?
– Что-то странное в поведении? Зрачки, может, расширенные? Или возбуждение чрезмерное?
И что ей ответить? У него близорукость, очень сильная, минус восемь, они у него всегда расширенные, с детского сада еще… и что мы можем сказать о «чрезмерном возбуждении», если человек вот только что сдал ЕГЭ и отгулял выпускной?.. Господи… а я-то переживала, что у него по математике всего восемьдесят два балла… Дура, дура!!!
– Ну ладно, – говорит следователь. – Заберите вещи.
Нам выдают вещи: ремень, шнурки и очки, ключи от дома.
– А как же?! – Я держу очки в руке, не зная, что теперь с ними делать.
– Вы понимаете, – говорит Андрей тихо и очень вежливо (верный признак, что он сейчас в ярости), – у мальчика близорукость, он без очков не может.
– Не положено, – чеканит следователь. Без злости и раздражения – почему-то я это сразу чувствую, а Андрей – нет, и он начинает спорить.
Градус разговора стремительно повышается, я протягиваю руку и кладу мужу на колено:
– Андрей. Не надо. Перестань.
– А если он этими очками вены себе?! – раздражается следователь. – Думаете, это что, просто так вам правила?! Ради вашего же блага!
– Это как же?! – говорит Андрей запальчиво.
– А вот так! Стекло вынет, побьет и… или вон дужку наточит!
Я думаю, что «наточит дужку» – это вовсе бред, как в дурном тексте, но предпочитаю молчать. Это ощущается на уровне инстинкта – следователя раздражать не надо, можно навредить Ваньке.
Потом опять провал. Ванька сидит на первом этаже, в обезьяннике. Это темная гулкая клетка примерно три на четыре, с узкими деревянными лавочками по стенам. Ванька поближе к свету, ест булочки и нарезку. В углу ютится какой-то тощий гастарбайтер неопределенного возраста, нахохлился и зыркает на жующего Ваньку. А мы стоим у решетки и тоже смотрим, как ребенок ест.
– Иван, ну что же это такое, – говорит Андрей. – Ты же тут не один, предложи человеку.
Провал. Ванька и гастарбайтер жуют уже вместе. Молодой тоже пацан оказался, когда из тени вышел, может быть, даже Ваньки помладше. Булочки, пирожные, молоко – все это очень быстро кончается.
Черешню не разрешили, и я до сих пор держу злополучную коробку, не зная, куда ее деть. Пыталась объяснить дежурному, что она мытая, а он так странно посмотрел и спрашивает: «А говнище после нее потом куда?» Говнище – это он про косточки, а не чтобы обидеть. В обезьяннике нет мусорного ведра, и не на пол же косточки плевать, а пакет тоже отобрали, разрешили только продукты.
Илья Валерьевич появляется непонятно в какой момент, точно он волшебным образом соткался из воздуха. Мы уже не в полиции, а стоим во дворике за забором, вокруг скамейки, но почему-то на нее не садимся. У Ильи Валерьевича толстый, благородно потертый портфельчик и немного зловещий вид, он похож на пирата. Это бесплатный адвокат. Так положено при каждом задержании. Он объясняет, что будет работать с нами до избрания меры пресечения и суд по этому поводу состоится уже в понедельник, а там – как мы сами захотим. Мы только киваем, как китайские болванчики, «захотеть» – это слишком для нас сложное понятие… удивительное дело, но, оказывается, какой бы ты ни был по жизни бравый и логичный, когда что-то подобное происходит с твоим ребенком, сразу становишься дурак дураком и руки опускаются, ничего не способен делать, а только идешь куда скажут… интересно, это у всех так?
Илья Валерьевич задает нам про Ваньку всякие разные вопросы, делово кивает, иногда переспрашивает. Когда доходит до «только что окончил школу» и «три дня назад восемнадцать», хмурится и бормочет:
– Скверно… Вот это не повезло вам. Надо же, как скверно…
– Что скверно? – Мы с Андреем пугаемся еще сильнее, хотя, казалось бы, куда больше-то?
Скверно, что сейчас наш Ванька формально безработный. Нигде не работающий и не обучающийся подозрительный совершеннолетний гражданин, пойманный на торговле наркотиками. Отсутствие работы или учебы – однозначно отягчающее обстоятельство.
– Но как же?! – кипятимся мы. – Он же школу, вот только что… выпускной… в институт подавать через две недели…
Однако вся эта лирика в суде никого не волнует, по словам Ильи Валерьевича. Факт остается фактом. Не учится. Не работает. Пойман с поличным. И совершеннолетний, то есть полная ответственность.
Я не пла́чу. Просто стою и трясусь, хотя на улице жара глухо за тридцать.
Потом опять провал. Я уже откуда-то взяла чистую пару носков и сую их Ваньке через решетку. Он забирает, начинает переобуваться. Кроссовки без шнурков, с вываленными наружу языками, смотрятся по-сиротски. А я наблюдаю за сыном и с ужасом понимаю, что он – не боится. Первый шок прошел, и теперь – это прямо видно по глазам – все происходящее этот поросенок воспринимает как приключение. Хочется взять что-нибудь, веник какой-нибудь или, я не знаю, мухобойку, и бить, бить этого идиота по заднице, по лбу – чтобы понял… Ванька скатывает грязные носки в комочек и стыдливо сует через решетку мне. Гастарбайтера уже нет, Ванька в обезьяннике один. И на скамейке опять еда – значит, мы принесли ему обед. Интересно, почему черешню нельзя, а бананы – можно, от них же кожура, и выкинуть тоже некуда?
А на улице Илья Валерьевич, которого, видимо, уже пустили поговорить с Ванькой, наконец-то объясняет нам вкратце, что произошло.
Ваньку подставили. Типичное дело. Приятель позвонил, попросил купить дозу, точнее, несколько доз, у другого приятеля. «Ты расплатись, я сразу отдам». Ну вот, Ванька купил, расплатился и понес. И даже (господи, ну как, ну зачем?!) еще у другого друга денег для этого занял до завтра, своих-то у него столько не было. Договорились встретиться прямо у нас в подъезде. А в подъезде Ваньку уже ждали…
Но как такое возможно? – не понимаем мы. А просто, объясняет Илья Валерьевич. Этот приятель, который наркоман, – на него Ваньку ловили, как на живца, распространенный метод. Чтобы его самого не закрыли, он и привел в подъезд наркоконтроль. Чтобы самого-то не закрыли, надо обязательного кого-нибудь сдать вместо себя, понимаете? Вот… а тут Ванька.
Ничего мы не понимаем, кроме одного. Никакая это не ошибка. Ванька нес наркотики. И, формально, действительно их продал там, в подъезде. То есть передал человеку, и тот в ответ дал ему купюру в пять тысяч рублей, разумеется, меченую.
– В особо крупных размерах, – добивает нас Илья Валерьевич.
– Как?! Как в особо крупных?!
И опять все просто. Это был гашиш. А он же легкий, маленький. Ну что там этот кулечек на взгляд непосвященного молодого идиота… все это, вещества в смысле, оно же считается на граммы, и особо крупный размер – это не килограмм и не тонна, не мешок и не брикет, а такой же крошечный кулечек… и вообще, перекреститесь, мамочка, что это был не героин…
Крещусь ли я? Не исключено, что крещусь.
А потом опять провал, дело к закату, солнце оранжевое, тени длинные… Ваньку выводят с крыльца, а мы с Андреем топчемся у ворот (Илья Валерьевич уже не с нами, пропал куда-то). Ванька идет, опустив голову, в сползающих штанах, хлюпая расхлябанными кроссовками, без очков, подсвеченный оранжевым солнцем, за ним тянется длинная-длинная тень… он идет, держит руки на животе, и я начинаю беспокоиться, не болит ли у него живот – шутка ли, целый день всухомятку, на пирожных и бутербродах, но, когда он поворачивается, чтобы лезть в полицейский «бобик», и протягивает обе руки, стараясь схватиться за ручку и взобраться в машину, на запястья его попадает и яростно отражается солнечный луч, и я понимаю, что мой сын – в наручниках.
Глава 4
Самое мучительное в следующие три дня – общение со свекровью.
– Леночка, где Ваня?
– Уехал.
– Куда уехал?
– К друзьям.
– Надолго? К каким друзьям?
– Не знаю.
– Нет, ну вот куда вы смотрите, а? Родители! Институт на носу! И это что же, он не готовится, а гуляет три дня?
– Вера Николаевна, пожалуйста. Пусть ребенок отдохнет. Пожалуйста!
– Нет, ну я ничего такого не говорю… но вот если по уму, то, знаете пословицу, «сделал дело и гуляй смело». Сначала уж поступи. А уж потом на дачу. Андрюша, верно я говорю?
– Да, мама, верно. Давай потом это обсудим. Прошу.
– Нет, ну вот я же ему добра желаю. – Обиженно: – Один он у меня внук! Кому, как не ему… а он вдруг на целых три дня… на какую-то дачу… а экзамены… непонятно… где эта дача? Леночка?
– Не знаю…
– Как это не знаю?! – Брови вверх.
– Ну, допустим, в Рузе.
– Допустим? Андрюша! Что это значит?! Что значит это ваше «допустим», скажите на милость?! Леночка, а они там не пьют?
– Нет!
– Точно?
– Да!!! Они. Там. Не пьют!
– Нет, ну а что я такого… молодежь нынче пошла, сами знаете… – И так все три дня, до самого понедельника, с крошечными перерывами, и хочется сказать ей правду, объяснить, так мол и так, Вера Николаевна, ваш любимый единственный внук сидит до понедельника в СИЗО и ждет суда об избрании предварительной меры пресечения, потому что его подставили на наркоте. И нет, я не представляю, как это вышло, даже близко я не представляю, как получилось, что он нес эти чертовы наркотики какому-то своему непонятному приятелю… и нет, он там не пьет, точно и железобетонно нет, он там сидит… В тюрьме!!! И лучше бы он пил на даче, знаете, насколько лучше?!
Мне не хочется ее уесть, вовсе нет. Но я бы с радостью переложила часть вот этого всего… как назвать-то?.. Груза? Пафосное какое-то слово… и я бы переложила, поделилась, но это нельзя категорически, у свекрови уже было два инфаркта, не хватает нам еще третьего, то-то была бы вишенка на торт… и дело не в том, что мне жалко свекровь (хотя и это тоже), но если сейчас ко всему, что происходит, добавится еще кардиореанимация (или что похуже)… не хочу об этом думать. Не буду думать об этом. Не сейчас. Подумаю об этом в понедельник.
У нас три дня, и Илья Валерьевич велел собирать разные грамоты, характеристики с места учебы, всё-всё, что мы найдем хорошего о Ваньке, и еще разные выписки от офтальмолога – всё-всё, что мы найдем о Ванькином здоровье плохого, – и, выбивая в поликлинике Ванькину карту «по требованию» на руки, выбивая выписки и заключения, я ловлю себя на мысли, что отслоение сетчатки, которое лечили в середине июня между экзаменами – это очень-очень кстати… отслоение сетчатки – кстати, да, именно так я и думаю, врач тогда сказал, это у него на нервной почве, и потом ему прижигали что-то, мы в больницу несколько раз ездили, а теперь все эти бумажки о лечении, сказал Илья Валерьевич, могут дать нам шанс… То есть, если по-честному, он сказал, что шансов почти нет и до суда – «готовьтесь, мамочка», – мальчик, всего вероятнее, проведет в предварительном заключении – ДВА МЕСЯЦА! А вот после – после шанс появляется. Маленький, но это лучше, чем никакого. И тут уж от нас зависит, поэтому «собирайте бумажки, все, что сможете найти». И в пятницу я с боем раздобываю все Ванькины медицинские бумаги по зрению, уф. А Андрей берет характеристику на Ваньку в велоклубе у тренера (мировой мужик, ни о чем не спрашивает, все понимает, предлагает посильную помощь, в том числе, если понадобится, деньги) и еще в местной спортшколе, где Ванька раньше занимался хоккеем, пока его по зрению не завернули. Сложнее с учителями. Из школы ведь тоже нужны бумаги, по словам Ильи Валерьевича, они и будут «основным документом», но выпускной прошел, учителя все разъехались в отпуска, где их теперь искать? Звоню классной – классная в Новороссийске у сестры. Звоню математичке (у них с Ванькой полное взаимопонимание и дружба с момента знакомства) – математичка в Омске у матери. Физичка все три дня не берет трубку (может, в роуминге?). Русский-литература прямо в момент звонка в аэропорту, связь поэтому срывается и ничего не слышно, так что я не понимаю, куда она летит… да и какая разница… что ж такое-то, а? Звоню историчке, просто от отчаяния, она у нас старой закалки, с принципами, Ваньку потому терпеть не может, у него же максимализм, он спорит все время, но я звоню все равно, и, ровно назло, она единственная оказывается в городе и ничем не занята, я звоню и что-то непонятное вру и даже не помню, что именно, пытаясь объяснить, зачем мне вдруг понадобилась для сына характеристика из школы, а историчка кобенится изо всех сил, но бумагу дать все же соглашается, и я посылаю, для солидности, за ней Андрея (он производит на теток с принципами благоприятное впечатление). Он возвращается с бумагой – такого содержания, что никакой помощи, кроме вреда, она оказать Ваньке точно не сможет. Там про неуравновешенный характер и дерзкое поведение. Что ж, историчка осталась верна принципам и постаралась быть честной. Она так видит. Я испытываю приступ бессильной ярости и некоторое время думаю об историчке чистым матом – не могу успокоиться. А уже время. Уже суббота, вечер. Остается один день до первого суда. Господи, как мне страшно. Ванька. Что он там делает сейчас, в СИЗО? Я стараюсь не думать об этом. Туда не пускают. Можно пойти и нервно ходить под окнами, а можно собирать бумаги и попытаться помочь делу – так сказал Илья Валерьевич, – и мы собираем бумаги.
Андрей вчера раздобыл положительную характеристику с подготовительных курсов в универе, очень толковую и лаконичную. Я расцениваю это как чудо. Когда муж показывает мне бумагу, я начинаю плакать на второй строчке (но очень быстро успокаиваюсь, иначе свекровь опять замучит вопросами).
Свекровь – это голос за спиной:
– Леночка, а вы Ване звонили сегодня? Как он?
– Звонили. Все нормально. Отдыхайте.
– А у них там точно все хорошо?.. Они там не пьют?
– Нет. Они не пьют!
– Ох… и как же это он так безответственно?.. Экзамены на носу… Ох… и зачем ему эта дача?
Ванькины грамоты, начиная с первого класса и до одиннадцатого, все хранятся у свекрови в среднем ящике комода. Неожиданно трудно оказывается их оттуда вызволить, не вызывая вопросов, и у нас с Андреем целый план, как это устроить потихонечку. Он отвлекает маму, ведет с нею на кухне светскую беседу, а я под видом уборки, с ведром и тряпкой, захожу к ней в комнату, проникаю в комод и выкрадываю пластиковую папку с Ванькиными благодарностями и наградами за одиннадцать лет, в том числе спортивными (пока зрение не стало падать катастрофически и ему еще было можно). Я точно знаю, где хранится папка, но психую так, что не сразу нахожу ее в комоде, хотя в итоге она оказывается на самом видном месте. За стеной слышны голоса. Андрей вставляет отрывочные реплики, Вера Николаевна обстоятельно агитирует его за топинамбур. Опять. Впрочем, сейчас это даже кстати.
Наконец-то выкрав папку и вытерев по всей комнате пыль – все эти полочки с псевдомедицинскими книжками и разнокалиберных фарфоровых гадов, все вазочки и шкатулки, – я прихожу на кухню. На столе, как была в коробке, проклятая черешня. Надо ее съесть уже или выкинуть, а то подгниет, и мошки полетят. Тянусь к коробке, свекровь придерживает мою руку.
– Лена, оставьте Ванечке! Он в понедельник приедет и поест, ему витамины нужны!
– Да не при… – начинает Андрей с досадой и осекается.
– Не долежит она до понедельника! – звонко перебиваю я и хватаю коробку. Вываливаю ягоды в дуршлаг (только сейчас вспоминая, что они вроде как мытые) и сую под тугую струю воды. – Вы ешьте, Вера Николаевна, ешьте. Купим мы ему еще витаминов!
– Ну, разве немножко… – мнется свекровь. – А ему точно не оставить, нет?
– Нет!!! – говорим хором, и она смотрит на нас в крайнем недоумении.
А вечером в воскресенье, когда кажется, что больше уже ничего невозможно сделать, у нас очередное маленькое чудо – характеристика от завуча! Мы вспомнили о завуче случайно, ведь она у Ваньки последние два года ничего не вела, завуч у нас географию преподает, так вот, мы вспомнили, позвонили, и она с радостью согласилась написать характеристику на Ваньку! И тогда мы подорвались на вокзал – как раз она уезжала с группой на юг, работать в лагерь для одаренных детей, Ванька тоже туда ездил каждое лето, когда был помладше. Наша Людмила Евгеньевна – не человек, а чистое золото. Она пишет свою характеристику прямо на чемодане, отвлекаясь только, чтобы пересчитать своих, которых скачет вокруг сорок человек, и распорядиться. До поезда на Николаев остается всего ничего, его подадут вот-вот. На вокзале толчея и духота. И грохот – но я его не слышу. Характеристика нежнейшая, Ванька по ней получается кругом молодец. В голове не к месту всплывает и цепляется фраза из модного фильма: «Клювокрыл хороший гиппогриф и всегда чистил перья». С ней, неотвязной, я и возвращаюсь домой.
– Ванечке звонили?
– Да.
– Все хорошо?
– Да.
– А он когда вернется? Завтра?
– Да. Наверное. Я не знаю.
– Он что, может задержаться?
– Да!
Он может задержаться. Он вообще задержан! Хочется крикнуть это свекрови в лицо, но какой смысл? «…хороший гиппогриф и всегда чистил перья… всегда чистил перья».
– Я завтра утром схожу ему за черешней? Да?.. Лена?
– Да. Хорошо. Утром – за черешней.
– У вас что-то случилось, да?
– Нет!!! – хором.
– Нет, ну а что я такого спросила, а? – поджав губы: – Вы который день странные какие-то, вот я и…
– Нет!!! – хором.
Свекровь, обиженная, отбывает в свою комнату. Я немножко ей завидую. Она ничего не знает. Мне бы тоже хотелось думать сейчас, будто Ванька на даче. И вообще – свекровь хоть спала, а у нас с Андреем, честно сказать, не больно-то получилось.
