Виктор Кустов
По метеоусловиям Таймыра
Офицеры угрюмо молчали.
– Но хоть нужно это всё было? – вырвалось у Кирилова.
– А как же. Для вас разве не нужно?
– Как собаке пятая нога, – буркнул кто-то, и комбат, багровея, прогремел:
– Разговоры! Приказ выполнить и завтра в девятнадцать ноль-ноль доложить исполнение…
…Назавтра Горбунцу пришла телеграмма, что сын родился мёртвым. Его весь день не было, только под вечер он вышел на засыпанные траншеи, присел на камень рядом с Кириловым.
– Вот так вот, брат, – сказал он осевшим голосом. – А жизнь идёт. И пустого в ней так много, и того, что нам неподвластно, и того, что не надо, что могли бы не делать, да вот сами закрутились, придумали, что надо делать… делаем… Степь эту ненавижу.
Он пошёл к палаткам, а Кирилов, аккуратно сложив, спрятал в карман письмо в водяных разводах между строками. И подумал, что, как и ротный, ненавидит степь.
Среда, девятое…
Тупик, полный и беспросветный тупик Гребнев ощутил в одно мгновение, стоя за кульманом, выводя аккуратные обозначения категорий. До этого он думал о вещах приятных: о близящемся отпуске, который он проведёт с Валерией, о том, как заберутся они вдвоём на дальнюю турбазу, где никто их не знает и никому ни до кого нет дела, будут кататься на лыжах и отогреваться вечерами у камина, забыв обо всём, что останется за чертой этих дней, а потом… И именно в эту секунду карандаш замер, не доведя округлость цифры, скользнул по ватману, оставив еле видимый след, похожий на воспоминание о пролетевшей падающей звезде, и все видения, только что заставлявшие Гребнева негромко мурлыкать модный шлягер, разом исчезли, растаяли, как тают снежинки в опаляющих языках лесного костра: а что будет потом?
И это простое «что будет потом?» вдруг поднялось высотным домом в окне, зависло над тремя этажами их конторы, куда он приходит уже восьмой год, поразило своей неохватностью; спасаясь от этого вопроса, он удивился, что не знает, сколько же в доме напротив этажей, вспоминал и не вспомнил, прошёл к окну, выгнулся, припал щекой к холодному стеклу, пытаясь увидеть крышу…
– Евгений Петрович, вы закончили? – вскинул очки начальник бюро Сидорчик (именно Сидорчик, а не Сидорчук, к чему Гребнев долго не мог привыкнуть, пока не затвердил наизусть). – Можно давать копировщицам?
– Не совсем, – Гребнев отпрянул от окна. – Чёрт подери, сколько же в нём этажей? – удивился он, не обращая внимания на недовольное выражение лица Сидорчика, и над чертёжными досками качнулись в сторону окна шевелюры и причёски, вспорхнула, словно ожидавшая этого вопроса, Наташа Гурская, начала считать, кокетливо водя карандашом по стеклу: «Шестнадцать, семнадцать…»
– Наверное, восемнадцать, – сказала она, – восемнадцать.
– Не может быть, – поднялся Сычёв. Запустил пятерню в матово чёрную бороду, глубокомысленно постоял рядом с Гурской, подружески, непринужденно опустив ладонь ей на талию. – Ты как всегда грешишь в счёте, Натали… Я вижу всего пятнадцать…
– А ты пригнись, – сказала Гурская, делая вид, что не замечает этой руки, и Сычёв склонился, опёрся на маленькое плечо. – Я всегда права.
Сычёв делал вид, что считает этажи.
– Наташа, не урони слоника, – сказал Гребнев, пытаясь избавиться от давящего ощущения тупика.
– Я думаю, это лучше делать в перерыв, – нажимая на «это», проскрипел Сидорчик.
– Кстати, которое сегодня число? – донёсся из-за дальнего кульмана голос Светланы Фёдоровны, ветерана бюро и бессменного профсоюзного лидера.
– Среда, девятое, – подсказал Гребнев. – Вы счастливый человек, Светлана Фёдоровна…
– Конечно… Уже девятое, а вы, Наташенька, всё сидите на одном месте…
– Мы уже и-дём тру-дить-ся, – продекламировал Сычёв и, гремя высокими каблуками, вернулся к своему столу.
– Восемнадцать, – вздохнула Гурская. – В восемнадцать я безбожно влюбилась. Он был будущим лётчиком, высоким до невозможности… – Она провела рукой над своей головой.
– Бросил,– предположил Сычёв.
– Меня?.. – Она окинула Сычёва презрительным взглядом.– Он оказался примитивнее поршневого самолёта.
– Наташенька, если не трудно, завари, пожалуйста, чаю, – попросил Гребнев, с трудом сдерживая неожиданную дрожь.
– Через пятнадцать минут, – непререкаемо произнёс Сидорчик. – Не отвлекайтесь, перерыв через пятнадцать минут.
Гурская пожала плечами, покрутила пальцем у виска, прыснула, ожидающе глядя на Гребнева, но тот не поддержал, склонился над чертежом.
Установившуюся тишину прерывало только сухое потрескивание графитных стержней и покашливание и шмыгание красноносого Дурасова.
Гребнев нарисовал круг.
Вспомнил жаркую комнатку Валерии, пахнущую чуть-чуть ладаном, чуть-чуть ромашкой, такую же странную, какой странной была их встреча прошлой весной…
Он пошёл тогда в последний раз на зимнюю рыбалку – сбежал от домашних забот за город, поругавшись со Светланой. Выбрал на уже подтаявшем льду просверленную кем-то лунку, соблазнившись замёрзшими отпечатками рыбьих тушек, стал ждать, забывая томительное молчание Светланы, медленно входя в этот мир белоснежной тишины и неподвижности, наблюдая за лыжниками, догоняющими зиму на пологом склоне берега. Отпечатки обманули, поклёвок не было, и он решил пройти дальше от берега. Заскользил по прогибающемуся льду, настороженно прислушиваясь, но не дошёл до намеченного места: лёд под ногами вдруг развёрзся, пугаясь, он стал подминать под себя обламывающуюся синюю кромку, крепко сжимая ящик со снастями в одной, а бур в другой руке, ещё не веря в произошедшее, надеясь ощутить твердь, но тверди не было, а шуба тяжелела с каждым мгновением. Он устал уже бороться с её тяжестью, отбросил бур и ящик, ушедший под воду неторопливо и безмолвно, когда в плечо ему ткнулась ярко-красная лыжа. Не чувствуя рук, он каким-то чудом всё-таки сцепил их на этой полосе и замер, видя белое лицо с заиндевевшими ресницами, коричневый свитер и длинные худые красные руки…
Наконец, кромка перестала ломаться и он пополз по льду, оставляя тёмный мокрый след, пока не услышал усталое, с шумными выдохами:
– Вставайте, теперь можно… И бегом, бегом!
Он встал, растерянно оглядываясь, чувствуя адский холод, тяжесть, сковывающую тело.
– Бегом!
И он побежал, слыша за собой громкое дыхание, не зная куда и зачем, не замечая удивлённых взглядов лыжников, катившихся по склону вниз. Бежал, проваливаясь в снегу, задевая звонкой шубой ветви деревьев и подчиняясь подгоняющему голосу, пока не упёрся в бревенчатую избушку, не ввалился в низенькую дверь, не рухнул на земляной пол, пахнущий прелыми листьями и смолой.
– Раздевайтесь, быстро! – приказали ему, и в металлической печке забились робкие языки, пожирая потрескивающую бересту…
Он стал выбираться из панциря шубы, кольчуги свитера, охая и ахая, наконец остался в тёплом белье, не зная, что делать дальше, но тут маленькие красные руки потянули с него майку, кальсоны и он остался в чём мать родила, но почему-то не устыдился этого. А эти уверенные руки уже растирали, разминали его тело, становились всё горячее и горячее, наконец острые иголки вонзились в Гребнева, обожгли его, заставив прикусить губу…
– Теперь к печке, грейтесь…
Он послушно шагнул к теплу, не в силах справиться с навалившейся на него дрожью, громко стуча зубами и пытаясь как-нибудь пошутить по этому поводу, но губы не слушались, и он только выстукал:
– Спа-си-бо…
А руки уже крутили в жгут его кальсоны, потом трясли их, переворачивали на шипящей печке.
– Надевайте, – услышал он, поднял глаза и увидел протянутую длинную майку и белое тело, черные овалы лифчика, родинки, густо разметанные на животе.
– Быстрее, а то мне холодно.
Он послушно натянул майку, треснувшую по швам, потом влажные кальсоны и только тогда разглядел свою спасительницу…
– Перерыв, – сказал Сидорчик. Потёр ладони. – Вот теперь, Наташенька, давайте чай… Евгений, вы не закончили?
– Почти,– Гребнев поднялся. – Два штриха – и дело в шляпе.
– Давайте, заканчивайте…
Сидорчик пробежал между рядами кульманов, похвалил Светлану Фёдоровну, желчно ткнул пальцем в чертёж Сычёва, отмечая ошибку, исчез за дверью.
– Змей Горыныч,– сказал Сычёв. – Сказочный персонаж: двуглаз…
– Если не уважаете начальство, Анатолий Михайлович, уважьте возраст, – защитила Сидорчика Светлана Фёдоровна.
– Он хороший. – Гурская опустила в банку кипятильник. – Кто сегодня бежит за пирожными?.. Толя, твоя очередь.
– Давайте, я схожу, – вызвался Гребнев. – Люблю лезть без очереди.
– Уступаем, Женечка, валяйте…
Дурасов громко высморкался, осторожно вытер распухший нос.
– Господи, когда это кончится, – тоскливо произнёс он, вытаскивая из пачки сигарету. – Даже запаха дыма не чувствую.
– Так я пошёл, – сказал Гребнев.
Он вышел на улицу, поёживаясь, пробежал квартал до ближайшего кафетерия, в ванильном тепле отдышался, потёр замёрзшие уши, обогнул очередь.
– Добрый день, тёть Валь.
Полная продавщица в накрахмаленном кокошнике протянула ему коробку с пирожными, взяла деньги и, не пересчитывая, бросила их в кассу.
– Опять тебе, Евгений, жребий выпал?
– Жребий, – кивнул Гребнев. – Судьба. Безжалостный рок. – Помялся. Не хотелось так быстро возвращаться в контору. – Тёть Валь, налейте-ка мне стаканчик томатного…
Встал за столик напротив окна.
Теперь он видел крышу высотного дома и четыре верхних ряда окон, остальные закрывало роскошное здание конца сороковых годов со множеством архитектурных излишеств, и он опять не смог сосчитать этажи…
Он пришёл к Валерии накануне первомайских праздников, с коньяком, коробкой конфет и ранними ландышами, уже позабывший пережитый страх своего ледяного купания, пришёл, чувствуя какую-то потребность отблагодарить, отдать долг, чтобы раз и навсегда забыть о своей спасительнице. Он хотел взять с собой и жену, но Светлана сопровождала важных дельцов из Западной Германии, у них на этот вечер была назначена встреча, без переводчицы не могли обойтись, и он пошёл один.
С трудом нашёл дом, перед дверью сунул обратно в карман записку с адресом, надавил на кнопку.
Открыла высокая старуха с мосластыми босыми ногами.
– Леру?.. Проходь, голуб, щас накупается…
Старуха пошлёпала по паркету в комнату, оставив Гребнева, растерянно замершего в прихожей. Он потоптался, наконец решительно положил подарки на пол, снял туфли, потом, помедлив, носки и босиком пошёл за ней.
В комнате, заставленной старой мебелью, было сумеречно.
В углу висела икона с пожелтевшим ликом святого (какого, Гребнев не знал), горела лампадка.
Старуха села на кожаный диван, уткнулась в потрёпанную книгу.
Гребнев постоял, потом сел рядом и стал ждать.
Валерия вышла из ванной в застиранном халатике, босиком, и её ноги были похожи на ноги старухи: такие же крупные, с шишками выпирающих костей.
– А, утопленник… Жив?
– Вроде, – сказал Гребнев. – Ничего, что я так, без предупреждения?..
– Максимовна, ты чего же его разула? – спросила Валерия.
– Не разувала, – отозвалась старуха, не отрываясь от книги. – Свольничал, Господь с ним…
– Не обращай внимания, – сказала Валерия. – Мы для здоровья босякуем… Проходи ко мне.
Гребнев прошёл за ней в узкую комнатку, где с трудом умещались тахта, стол и шкаф.
Валерия прикрыла за ним дверь, сказала:
– Садись на тахту, не стесняйся.
Голос у неё был грубоватый и лицо её, с короткой причёской, распаренное, было похоже на лица финиширующих спортсменов. Тогда, в избушке, она казалась Гребневу красивее и сейчас он не мог скрыть своего разочарования.
Он засуетился, выставил на стол, покрытый петушиной расцветки скатертью, конъяк, коробку конфет:
– Если бы не ты…
– Ну, давай выпьем, – сказала Валерия. – Ты теперь вроде как мой крестник.
– Если бы…
– Если бы да кабы… Максимовна! – крикнула Валерия. – Выпьешь с нами, за моего крестника?!
– Грех, – донеслось из-за двери.
– Не обращай внимания, – сказала Валерия. – Она всё понимает…
Гребнев поставил стакан на стойку:
– Спасибо, тёть Валь…
– На здоровье.
Он трусцой пробежал по улице, влетел в контору.
Заваренный чай уже отливал золотом на его столе.
Сычёв с Гурской курили, по очереди выдыхая дым в форточку.
– Жень, поехали в отпуск вместе, – сказала Гурская, отодвигаясь от Сычёва. – Ты без жены, я без мужа…
– Кто?.. Он без жены? – Сычёв вытянул два прокуренных пальца в сторону Гребнева. – Куда ему от своей красавицы…
– А разве я хуже, а? – кокетливо спросила Гурская.
– С лица воду не пить, – донёсся из-за кульмана голос Дурасова. – Почему чаю нет?
– Айн момент…
Гурская плеснула чай в большую эмалированную кружку Дурасова.
– Может, с сахарком, товарищ ведущий специалист?
– Благодарю. – Дурасов шмыгнул носом, – Предпочитаю в естественном виде.
Гребнев подошёл к форточке, размял сигарету.
– Старичок, я прошу тебя, таким тоном со мной больше не разговаривай, – медленно сказал он Сычёву.
Тот уставился непонимающе, улыбка исчезла.
– Какая муха тебя укусила?
– Всё, я сказал…
Светлана Фёдоровна выглянула из-за бумажных рулонов, уставилась на Гребнева.
Гурская замерла с голубенькой чашкой в руках.
– А где же шеф? – прервал тишину Дурасов. – Ему бы сливки, а достанутся омывки…
– Ничего, я ещё заварю. – Наташа Гурская, оттопырила оранжевые губы и вонзилась зубами в пирожное, с интересом поглядывая на Гребнева.
Он стоял у окна и курил, наблюдая, как дым сизой лентой мечется в слоях воздуха. Он спиной ощущал взгляды, до конца не понимая сам, почему вдруг обиделся на обычный трёп Сычёва, который не замечал все эти восемь лет… Почему без боли и тоски думал о красивой Светлане, где-то ублажающей сейчас очередную иностранную делегацию. Почему вдруг остро ощутил свою никчемность в этой конторе, в этой жизни… Почему перед глазами стоит некрасивое лицо Валерии, к которой Светлана даже не ревнует его, хотя он в тот первый раз, когда пришёл домой под утро, честно сказал ей, где был.
– О чём ты можешь говорить с этой мужеподобной девицей? – только и спросила она, отворачиваясь к стене.
А он долго не засыпал, потому что в ушах стоял хрипловатый голос Валерии. Руки виновато горели вспоминая томление её тела, истосковавшегося по мужским объятиям, он чувствовал запах ромашки и ладана, слышал нашёптывания Максимовны, вымаливающей себе лёгкую жизнь там, где, по его мнению, не было никакой жизни…
– Не приходи больше, – сказала Валерия, когда он одевался, в темноте натыкаясь на острые углы. – Я тебя пожалела сегодня. Любовницей твоей я не буду. Получил, что хотел, и исчезни. Навсегда.
– Какая ты… Грубая, – сказал он.
– Это верно, – подтвердила она. – Грубятина, каких мало. Так что давай без угрызений совести…
Он прикрыл дверь, стараясь не смотреть в сторону молящейся старухи, прошёл в прихожую, надел туфли на босые ноги и торопливо выскочил на улицу, уверенный, что никогда больше не придёт сюда.
Но прошла неделя, и он вновь стоял у этой двери…
– Все на месте? – Появившийся Сидорчик подозрительно оглядел стол с банкой и пирожными, принял поданный Гурской высокий стакан. – Евгений Петрович, можете не торопиться, проектик ваш тю-тю, зависает… Утрясают выше.
– Как всегда, – хохотнул Сычёв.
Сидорчик громко отхлебнул чай, надкусил пирожное.
– А я не хочу не торопиться, – сказал Гребнев. – Восемь лет тю-тю, и не тороплюсь. Устал…
– Что с ним? – спросил Сидорчик и строго оглядел всех. – Я вас не узнаю, Евгений Петрович, вы всегда предельно исполнительны, хороший конструктор…
– Я давно уже никто! – сказал Гребнев. – Нечто бесполое и послушное, на соответствующем стажу окладе… при соответствующей веку жене… И даже с любовницей, которая некрасиво прекрасна…
Светлана Фёдоровна вышла из-за кульмана, её глаза стали увеличиваться. Дурасов потянулся за платком, но передумал и вытер нос нарукавником.
– Шиз, – присвистнул Сычёв. – От сытой жизни.
– Подожди, Толя. – Гурская, плавно покачиваясь, подошла к Гребневу, протянула свою чашку. – Выпей, Женечка, это тонизирует… И не обращай внимания ни на кого. Когда мне плохо, я рыдаю не стесняясь, реву как корова, и лети всё в тартарары…
– Переутомился, – констатировал Дурасов. – Стрессы довели.
– Она сказала – я гнилой внутри, безвольный, плыву себе по течению и всё… Плыву… К Дурасову, к Светлане Фёдоровне… И ты плывёшь, и Сычёв, – тихо пожаловался он Гурской. – А может, не плыть?..
Могу я сам распорядиться своей судьбой, а не бегать за пирожными…
– Верно, – кивнула Гурская. – Ты ведь после института где-то в Сибири работал?
– Сбежал. Испугался…
Гребнев выбросил сигарету в форточку.
– А она как, сильная личность? – громко спросил Сычёв.
– Кто?
– Ну, не жена же…
– Тебе-то что?
– Ну как же, благотворное влияние, познакомь, а вдруг и мне поможет…
Гребнев рванулся к слащавым глазам Сычёва, опрокинул стол, со звоном разлетелась на осколки синяя банка, невероятно гремя и треща, посыпались личные чашечки, кружки, стаканы, Гурская взвизгнула, он запнулся обо что-то и упал на колено.
– Прекратить! – дискантом прокричал Сидорчик. – Сейчас же! Немедленно!
– А я что? – Сычёв пожал плечами. – Я говорю, звоните ноль-два…
Можно ноль-три, там тоже помогают…
Гребнев, морщась, поднялся, потёр ушибленное колено.
– Тебе больно? – спросила Гурская.
– Что это с вами, Евгений Петрович? – строго произнесла Светлана Фёдоровна. – В нашем коллективе всегда всё было пристойно, я уже работаю здесь более двадцати пяти лет – и никогда ни одного скандала.
– Извините, – сказал Гребнев. – Сегодня у нас что, среда?
– Среда, девятое, – подсказала Гурская. – Может, седуксену? Хорошо успокаивает.
– Не надо. – Гребнев прошёл к своему кульману. – Я буду делать чертёж и закончу его сегодня, – сказал он Сидорчику. – И если завтра мне нечего будет делать, напишу докладную…
Сидорчик с удивлением вскинул на него очки, потом куда-то убежал.
Наташа Гурская принесла швабру, стала собирать осколки.
Дурасов в очередной раз громко высморкался.
Сычёв делал производственную гимнастику.
– Руки вместе, ноги врозь… Сердце крепче, шире грудь. Нервы в норме до ста лет, обожаю турникет…
– Восемнадцать, – сказала Гурская, отставляя швабру.
– Нет, всего-навсего пятнадцать, – категорично заявил Сычёв.
– Вот приедет барин, барин вас рассудит, – сказал Дурасов. – Классик Некрасов, между прочим.
– А я думал, Вознесенский, – хмыкнул Сычёв.
– Повышайте уровень в свободное от работы время…
– Ему женщины мешают. – Наташа Гурская задумчиво смотрела на чертёж. – В семнадцать лет за мной ухаживал студент из института международных отношений. Сверхэрудит. Из загранок не вылезает…
Экспорт, импорт… Но целоваться совсем не умел.
– Это зависит от женщины, – сказал Гребнев. – Всё зависит от женщины.
– Женечка, вы здраво мыслите, – сказала Светлана Фёдоровна. – У вас светлая голова и вам надо жить иначе.
– Попробую.
– Только не в нашем коллективе, здесь есть свои традиции, добрые традиции.
– Благодарю за совет.
Наташа Гурская наклонилась к его уху.
– Женя, а может, действительно, махнём в отпуск вместе? – Её щёчки порозовели. – Я без всякой мысли, как в студенчестве… Пошалим…
– Поедем, – сказал Гребнев. – Только возьмём одного человека.
– Её?
Он не ответил.
– А что, так даже лучше, мой супруг не умрёт от ревности.
Влетел Сидорчик. Полы его халата энергично развивались.
– Евгений Петрович, – сказал он. – Срочно заканчивайте – и в размножение…
– Размножение, помножение, понижение, положение… – пробубнил Сычёв. – И всё-таки пятнадцать.
– Какая разница, – нервно произнёс Сидорчик. – Хоть все сто двадцать, нас это не касается…
– …Ты меня не любишь, – сказала Валерия. – Просто твоя жена не устраивает тебя физически. Это бывает у красавиц. А я от одиночества злая, была б женой, может, тоже не тянуло бы… Только почему тебя ничего не интересует?.. Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, кто для меня Максимовна, кто мои друзья… Ты даже не знаешь, что под моими окнами когда-то был глубокий ров с водой. И он защищал многие годы…
Люблю я её, подумал Гребнев, и отбросил карандаш. И всё меня интересует.
Он прошёл к столу Сидорчика, пододвинул телефон, набрал номер.
В трубке тянулись долгие гудки.
– Обед! – прокричал Сычёв. – Обед, коллеги, обед. – И быстро потопал по коридору.
Дурасов промокнул нос, неторопливо пошёл следом.
Светлана Фёдоровна расстелила на столе «Литературку».
– Женечка, в столовую идёшь? – спросила Гурская.
– Не знаю… Может быть… Нет, не пойду, – неожиданно твёрдо произнёс Гребнев.
Он торопливо оделся.
– Не опаздывайте, Евгений Петрович, – сказал, неожиданно возникший перед ним Сидорчик. – Дисциплина прежде всего.
Не ответив, Гребнев вышел на улицу.
Было солнечно и морозно. Всё вокруг куда-то спешило, неслось сломя голову, и Гребнев впервые заметил это и поразился: все эти годы ему казалось, что жизнь течёт вокруг так же неторопливо и пусто, как в их конторе, что вечная замотанность Светланы, её спешка по утрам и вечерняя усталость не что иное, как каприз, и основательность Валерии, её спокойствие, казалось, подтверждали это. И вдруг он понял, что это не так. Что Валерия тоже не умеет не торопиться, она живёт столь же стремительно или чуть-чуть помедленнее Светланы и её знакомых актёров, дипломатов, писателей. И вот только он и те, с кем он рядом работает, отстали от века, хотя делают вид, что это не так. И вдруг в этой его отлаженной неспешной жизни, как в электрическом поле, создалось критическое напряжение, потенциал между его ритмом жизни и ритмом жизни других, этот потенциал рос, полнился непониманием и наконец замкнул…
Нужно было найти выход.
Нужно было догнать уходящую настоящую жизнь, вписаться в её ритм. Догнать несущуюся со скоростью курьерского поезда жену или хотя бы едущую со скоростью автомобиля Валерию…
Он грустно улыбнулся, подумав, что эти сравнения' под стать веку, и если исходить из них, то он подобен пешеходу…
Завернул в телефонную будку, набрал номер Валерии.
– Говорите, – услышал хрипловатый голос.
– Это я, – сказал Гребнев. – Из тупика.
– Опять хандришь?
– Не надо так… Я хочу уехать, – сказал он.
– Бежишь?
– Поедем вместе? Куда-нибудь, где нас никто не знает, и всё начнём заново. И я буду другим, сильным, волевым, я ведь вполне могу быть крупным руководителем, я неплохой специалист, – пьянея от собственных фантазий, говорил он. – Надо выходить из тупика.
– Это не выход, – после паузы отозвалась Валерия. – Это просто отсрочка. И к тому же… – Она помолчала. – Сильный ты мне будешь не нужен. Я сама сильная.
– Как же быть? – спросил он.
– Решай. Сам решай, – сухо произнесла она.
В трубке раздались гудки.
Гребнев постоял, постигая их безжалостный смысл.
Медленно побрёл по улице, не зная куда идти, что делать, чувствуя себя одиноким и никому не нужным. Хотел позвонить жене, но это было бесполезно, её, как всегда, не было бы на месте – опять кого-то сопровождает, переводит, улыбается, благодарит за комплименты и дешёвые презенты, которые уже заполонили весь дом…
Гребнев поехал в аэропорт.
Через стеклянную стену он стал смотреть на взлетающие самолёты, приливы и отливы пассажиров, улетающих и прилетевших…
…Он опоздал с перерыва на полчаса.
В конторе царила обычная неспешная рабочая обстановка. Гребнев потёр руки, сел за кульман, оценивающе окинул взглядом чертёж.
– Готово,– сказал он негромко.
– Проверьте ещё раз, Евгений Петрович, – сказал Сидорчик. – Спешить нам некуда…
– Спешить некуда, – повторил Гребнев. – А надо бы…
И стал резинкой подчищать пятна на чертеже.
