Виктор Кустов
По метеоусловиям Таймыра

– А Зотова – за непокорность, – вставил Крюк и пожалел об этом.

– Вы не поймёте, – сказала Татьяна Львовна с болью в голосе. – Его никто не хочет понять…

– Я понимаю, Татьяна Львовна, вам тяжело сейчас: Ляхов, муж…

– Муж?.. У меня нет мужа.

– Сколько вам лет? – неожиданно спросил Крюк.

– Двадцать четыре.

– Татьяна Львовна, сейчас вертолёт будет, если хотите, вы можете попрощаться с мужем.

– Нет, – твёрдо сказала она. – Если вы хотите мне сделать добро, разрешите увидеть Виктора…

– Хорошо.

С тяжёлым сердцем возвращался к Мокину следователь Крюк.

С какой-то непонятной для самого себя виной перед этой женщиной.

Из объяснения Мокина Устина Евсеевича, 1945 года рождения:

«Я узнал о своей жене и Ляхове несколько недель назад. Ляхова ненавидел, но не думал, что убью его. Сначала я хотел уйти от жены, но не смог. Я узнал о Ляхове, потому что она называла его имя во сне. С Ляховым больше работать не мог, хотел уйти с буровой, но решил подождать, пока он уедет в Сирию, так как я привык к бригаде. Перед отъездом хотел поговорить с ним, предупредить, чтобы не вздумал возвращаться… В тот вечер я видел, как Ляхов пошёл к моей жене. И до конца смены думал лишь об одном, чтобы он никуда не ушёл, чтобы я встретил его у жены… Когда освободился, пошёл туда, но Ляхова не застал. Ударил жену. Пошёл к себе в вагончик, лёг, но спать не мог.

Проснулся Зотов, стал рассказывать про свой сон, глухаря, которого он увидел во сне, взял винтовку и вышел. Скоро вернулся, сказал, что никакого глухаря не оказалось, заснул. Я оделся, прихватил винтовку…

Я не собирался убивать Ляхова и объяснить, почему взял винтовку, не могу. Я шёл по тайге, было темно, я шёл и никого не думал встретить.

Одному мне было легче, чем в вагончике и на людях. Несколько раз обошёл вышку и вдруг увидел Ляхова. Он выходил из конторы. Петухов ему что-то сказал, и Ляхов стал ругаться. Я стоял и думал, что если Ляхов пойдёт в мою сторону, я изобью его. Но он обошёл буровую и стал подниматься на дорогу. Я пошёл к ручью. Сел на берег, сполоснул лицо, попил воды и увидел Ляхова. Он шёл в мою сторону. Я видел, как он нагнулся, долго пил. Я сидел рядом, метрах в пяти, но он не видел меня. Напившись, поднялся, пошёл вдоль ручья, перепрыгнул его и исчез, я пошёл следом и вдруг увидел его снова. И он тоже увидел.

Я вскинул винтовку. «Женька!» – крикнул он. Я выстрелил и промазал, хотя было очень близко. «Не надо!» – крикнул он, но я выстрелил второй раз, и он упал, пополз ко мне, шепча: «Не надо», – потом сорвался со склона… Когда я подошёл, он был мёртв. Вернулся на буровую, зашёл к ребятам. Хотел сразу сказать, что убил, но никто не спросил, что со мной случилось. Я не стал говорить. Потом ждал, когда его найдут, мне нужно было успеть поговорить с женой… Я многое понял, главное, что она меня никогда не полюбит… Записано с моих слов девятого сентября и мною подписано. Устин Евсеевич Мокин».

Автобус выбрался на грунтовку, когда над буровой появился вертолёт. Коробов подумал, что сейчас тот заберёт Устина, лейтенанта, труп Ляхова, понесёт свой груз в посёлок, с каждым мгновением удаляясь не только в пространстве, но и во времени, и каждое это мгновение будет постепенно отдалять пережитое, стирать в памяти неприятное, излечивать от непонятных угрызений совести, и скоро исчезнет и эта непонятная вина за равнодушие к живому и мёртвому…

Он посмотрел на Татьяну.

Та сидела, прижавшись лицом к стеклу, неподвижными глазами вглядываясь в осеннюю тайгу.

Студент завертел головой, толкнул сидящего рядом Лёшу-Правдоискателя, прошептал:

– Надо было остаться…

– Без нас справятся, – так же тихо ответил Правдоискатель. – Там Петухов, мужики… По-людски-то надо бы…

Анатолий отвернулся, искоса взглянул на Татьяну Львовну. Он жалел её и не понимал.

Устина ему тоже было жалко.

И Ляхова.

Выходило, что всех ему жалко, и он понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать.

Так, молча, думая каждый о своём, проехали полдороги. Поднялись на крутой изгиб, разрезающий скалу. Отсюда было видно далеко-далеко. Была видна тайга, широкая лента Ангары и дальняя сопка, за которую уходила железная дорога и где был их посёлок, их дом. И опять увидели вертолёт, беззвучно улетавший к сопке.

Коробов прошёл вперёд к двери, достал папиросы. Закурили и остальные, разгоняя дым рукой, поглядывая на Татьяну Львовну…

На станции сбросили рюкзаки в угол, до поезда оставалось два часа и все молча пошли в ресторан. Лишь Татьяна Львовна с автобуса не пошла со всеми, а по деревянным тротуарам стала спускаться от станции в ту сторону, где виднелась река. Каждый проводил её взглядом, и каждый подумал одно и то же. И только Коробов, ни к кому не обращаясь, произнёс:

– Надо было бы приглядеть за ней, мало ли…

И Лёша-Правдоискатель, ни слова не говоря, пошёл следом.

…Лёши не было долго. Стали собираться уже к поезду, когда, наконец, он пришёл.

– Нет её нигде, – сказал он. – Значит, так и надо, значит, зачем же мешать…

– Иди ты… со своей философией, – не выдержал Коробов, и Цыганок тоже покачал головой:

– Не прав ты, Алексей, может, ей помочь нужно было. В горе человеку человек нужен…

Правдоискатель обиделся:

– Я, что ли не понимаю… Только некоторым в одиночестве лучше…

Не сговариваясь прошли в ресторан, заказали по сто граммов.

Выпили молча, не чокаясь.

За помин одной и за спасение другой души.

…На полустанке Сосновка было пустынно. Светились несколько далёких окон да фонари на главной улице. На перроне, кроме дежурного, виднелась тонкая девичья фигурка.

– Люба! – крикнул Анатолий, спускаясь по ступенькам.

Он помахал рукой, и девушка в ответ помахала и пошла вслед за вагоном.

Не ожидая, пока поезд остановится, Анатолий спрыгнул на перрон, обнял худенькие плечи, вдохнул пряный запах волос.

– Я по тебе соскучился, – прошептал он.

Не стесняясь подходивших мужиков, она обняла его за шею, поцеловала, и, взявшись за руки, они побежали вперёд.

– Я тебя каждый день ждала, – прошептала она…

– Нас-то уже отвстречались, – сказал Лёша, глядя им вслед.

Пройдя площадку перед переездом, стали расходиться.

Махнул рукой Женька, подался к себе в общежитие.

Потом свернул Цыганок. Стукнул в маленькое окно покосившегося белёного домика, куда четыре года назад попросился на ночлег, да так и остался. В окне показалось женское лицо и исчезло, звякнул крючок, и Цыганок вошёл в настоявшееся тепло.

– Не ждали, – широко улыбаясь, сказал он, сбрасывая рюкзак и стягивая грязные сапоги.

– Ждала, Ванечка. Умывайся, я тебе сейчас щей налью…

Правдоискателя его дом встретил тёмными окнами. Прежде чем подняться на крыльцо, он обошёл его, поправил выпавшую из отверстия в завалинке тряпку, потом стукнул петлёй по скобе. В доме было тихо, и он стукнул посильнее. Послышались шаги, завизжала дверь в сени, потом звонкий голос жены спросил:

– Кто там?

– Это я,– буркнул Леша.

– Алексей?

– Я.

Что-то загремело в сенях, жена зачертыхалась:

– Подожди, сейчас.

Он сел на крыльцо. В доме скрипели двери, визжали половицы, а он сидел на крыльце, смотрел на звёзды и ничего этого не слышал. Он думал, что, может быть, где-то там далеко, всё же встречаются души тех людей, которые умирают, и, может быть, сейчас туда добирается душа Ляхова. Он представил, какой долгий и трудный путь это, и пожалел идущих по нему.

…В это время подходил к своему дому Коробов. Около ярко горящего окнами дома Ляхова он замедлил шаги. Там слышались голоса и надрывный женский плач, и он, опустив голову, прошёл мимо.

Возле своего дома опустился на скамейку, достал папиросу.

Где-то играл баян. Тоскливая тягучая мелодия плыла по сонной улице, и Коробов подумал, что вот отчего-то и баянисту не спится, тоскует его душа, ищет выхода, рассказывает об одиночестве. Ему захотелось узнать, кто это играет, увидеть этого баяниста, поговорить с ним, может быть, рассказать многое из того, о чём он никогда никому не говорил и, наверное, не скажет… Но тут вспыхнул свет на веранде, вышла жена.

– Я думала, сегодня не приедешь,– сказала она.

– Как пацаны?

– Спят, что им сделается. Выбегались за день.

Ждали – нет, хотел спросить Коробов, но только вздохнул и пошёл следом за женой…

В степи

– Равняйсь! Смирно!

Комбат, впечатывая шаги в бетонные плиты плаца, пошёл вдоль строя.

– Та-а-ак… – он остановился. – Это что за партизаны?..

По шеренге прокатился смешок, но тут же стих.

– Что за сброд! – повысил голос комбат. – Ну-ка, подтянуть ремни!

Застегнуться…

Он уставился на парня обмундирование на котором готово было вот-вот лопнуть на крепких мышцах.

– А это что за гондон?..

В строю хохотнули.

– Отставить!.. Этого переодеть, – обернулся комбат к старшине. -

Найти всё по росту…

Через пару шагов вновь остановился.

– А это что за чучело?..

– Папаша,-подсказал кто-то.

– Папаша?.. На гражданке папаша – здесь рядовой.

– Ага, – буркнул седой мужчина с нависающим над ремнём животом.

– Не ага, а как?

– Так точно!

– Ещё не забыл… – Комбат оглядел шеренгу. – Что приуныли? На сорок дней от баб оторвали, не выдержите?

– Не-е… – прокатилось по шеренге.

– Кто это не выдержит, два шага вперёд… Кастрируем, так и домой не пожелает вернуться.

Комбат выждал, пока хохот стих.

– Полтора месяца отдохнёте от баб, от водки, здоровее будете.

– Сено косить надо, – вполголоса произнёс папаша.

– Сено? – крутанулся комбат. – А Родину защищать не надо?

– Так не от кого же пока.

– Вот именно, пока… – Комбат вскинул голову. – Отставить разговоры! Жаловаться можете взводным, они пусть мне попробуют. А кто особо жалоблив, того могу на пару месяцев задержать. Всё. Направо!

Шагом, арш!.. По машинам!

Цокая по плацу неразношенными сапогами, колонна затрусила к машинам.

Третий взвод разместился на пятой машине. Взводному уступили краешек скамейки у борта.

– Поехали! – зычно крикнули на первой машине, и кузов дёрнулся.

– Дрова что ли везёт…Водила, его душу…мать…

– Эй, полегче, постучи там ему по кумполу…

Машина, ещё раз дернувшись, остановилась.

– Ну, чего стучите? – недовольно выглянул из кабины безусый солдат-срочник.

– Полегче, сынок, полегче, – сказал ему седой мужчина. – Людей всё же везёшь.

Солдат поморщился. Ничего не ответив, захлопнул дверцу, но поехал медленнее, притормаживая на выбоинах.

Выехали за посёлок.

Проскочили километров двадцать по асфальтированной дороге, потом голова колонны круто свернула в сторону, спряталась в густом облаке пыли.

Теперь трясло нещадно. Взводный – молодой лейтенантик, получивший звание после военной кафедры в институте и не служивший в армии, сидел рядом с седым мужчиной, и когда на ухабах их бросало друг на друга, извинялся. Новоиспечённые солдаты матерились и торопливо курили, вдыхая вместе с дымом колючую пыль. У взводного першило в горле, но он стеснялся кашлять и жалел, что не курит и не умеет забористо выражать свои эмоции.

Наконец машина остановилась.

Солдаты, не ожидая команды, попрыгали вниз, отошли подальше в степь и завалились на хрустящую от пыли и жары траву.

Командир третьего взвода побежал к головной машине, где комбат уже что-то приказывал, отсылая офицеров энергичными движениями руки.

– Первый взвод первой роты, стройся! – закричали впереди.

– Второй взвод…

– Товарищ майор, а нам что делать?

Комбат оглядел взводного с головы до сапог, задержавшись на пилотке, погонах и ремне, взгляд его был холоден.

– Завтра в четырнадцать ноль-ноль ко мне с уставом, – сказал он. – Заправьтесь, и обратитесь, как положено.

Лицо взводного покраснело, он опустил глаза, поправил гимнастерку под ремнём, подобрался и неловко вскинул руку:

– Товарищ майор, командир третьего взвода второй роты лейтенант Кирилов. Какие будут приказания?

Комбат поморщился.

– Идите к взводу и ждите.

– Есть.

Кирилов резко повернулся и трусцой побежал к своей машине, чувствуя спиной презрительный взгляд.

…К вечеру расставили палатки. Их ровная линия прострочила брезентовыми куполами низину между двумя сопками. Задымила полевая кухня.

Со списком в руках Кирилов обошёл палатки третьего взвода, знакомясь с личным составом. Это были люди различных профессий в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, для которых на полтора месяца он становился командиром и которые, независимо от возраста, характеров и гражданских должностей, на этот же месяц становились его подчинёнными.

– Товарищ лейтенант, ещё бы матрасик, – попросил папаша, который, как уже знал Кирилов, был механизатором Владимиром Степановичем Щетининым. – У меня радикулит, а от земли всё-таки тянет.

– Я узнаю, – пообещал взводный.

– Нам бы ещё водочки, – сказал Стеклов, тот самый, которого комбат приказал переобмундировать. – Как положено по прибытию. – И с насмешкой посмотрел на Кирилова.

– У меня нет, – растерялся тот. – Я спрошу, и, если положено, принесу.

– Вот это дело, взводный, вот это по-нашему.

Пока солдаты строились на ужин, Кирилов тихо спросил у ротного, старшего лейтенанта Горбунца, на гражданке – старшего научного сотрудника, отслужившего в своё время действительную, о водке. Тот по-товарищески посоветовал интеллигентскую мягкотелость на полтора месяца оставить.

– Держи их на дистанции, – сказал Горбунец, – иначе сам за водкой бегать будешь.

– Постараюсь, – пообещал Кирилов.

После ужина опять построили всех на проверку.

Комбат сам обошёл все роты, отсутствующих записал в книжечку, пообещав приплюсовать к их службе ещё сорок дней, и скомандовал отбой.

…Проснулся Кирилов от близкого гудения машины. Казалось, мотор работал над самой головой и он, лёжа с открытыми глазами, долго ничего не мог понять.

Рядом зашевелился Григорьев, командир второго взвода, что-то невнятно сказал, сел на нары.

Приподнялся в своём углу ротный, выматерился вполголоса и стал натягивать штаны.

Кирилов в темноте нащупал сапоги, всунул босые ноги, вышел вслед за ротным.

Рядом с соседней палаткой, чуть не касаясь её колёсами, стоял «Урал». В свете его фар Кирилов увидел солдат, размахивающих руками, потом кого-то вытащили из кабинки и стали бить. Ротный побежал к машине, но, не выходя на свет, остановился, придержал за руку Кирилова.

– Не лезь, – сказал он. – За дело бьют.

Били пьяного прапорщика, вытащенного из-за руля «Урала». Покачиваясь, тот закрывал лицо и поскуливал.

– Ишь ты, гад, чуть не подавил всех, – выкрикнул Стеклов и, не сдерживаясь ударил прапорщика по скуле так, что тот свалился с ног.

Солдаты рванулись в лежащему, но вперёд вышел Щетинин, раскинул руки.

– Хватит, – сказал он. – Поучили и будет. – Повернулся к Стеклову. -

А ты машину отгони в сторону да заглуши.

– Ладно.

Горбунец кашлянул и вышел на свет.

– Что случилось? – строго спросил он. – В чём дело?

– Да вот, поучили тут одного, – отозвался Щетинин. – Прапор пьяный, чуть не подавил всех.

Прапорщик поскуливал и пьяно ругался.

– Но руками, как я понимаю, никто не трогал. Сам неудачно упал, – многозначительно произнёс Горбунец. – Отгоните машину и сделайте так, чтобы никто её больше не завёл. И спать всем.

Солдаты стали расходиться.

Стеклов отогнал «Урал» подальше от палаток.

– Осуждаешь? – спросил ротный Кирилова.

Тот промолчал.

– Где работаешь?

– В конструкторском.

– Понятно. Год назад закончил?

– Ага.

– Не женат?

– Женат, – Кирилов почувствовал, как щекам стало жарко, и торопливо попросил:– Дайте папироску.

Горбунец протянул «беломорину», Кирилов прикурил от его огонька. Во рту стало горько, он прокашлялся, помедлил и отбросил папиросу в сторону.

– Не курю, – признался виновато. – Почему-то вот попросил… Месяц как женился… Она ещё учится, диплом будет скоро защищать, а я… а меня вот сюда…

– Всего месяц назад?

– Да.

– Не повезло, – вздохнул Горбунец, – не повезло тебе, лейтенант… Хотя мне тоже. Жена через две недели рожать должна. Второго сына жду, а тут… В резерве вроде был, да как водится – в последнюю минуту знакомый военкома остался, а я пошёл. Хорошо, тёща приехала, поможет.

Ротный помолчал, потом вошёл в палатку, и Кирилов слышал, как он, тяжело вздыхая, лёг на нары.

На следующий день с запада потянули низкие тучи. Они всё наливались чернотой и наконец прорвались холодным дождём. Сильнее подул ветер, и к вечеру стало не по-летнему прохладно. Комбат уехал в посёлок в часть, оставив за себя командира первой роты – кадрового старшего лейтенанта Григорьева. Он, отменный строевик, участвовавший в нескольких парадах на Красной площади, прослуживший после училища три года в московском гарнизоне, не знал, что делать, и солдаты, предоставленные самим себе, в палатках играли в невесть откуда взявшиеся карты или дремали.

Среди ночи стало ощутимо холодно. Первым оделся и залез под одеяло с головой Григорьев, потом Кирилов. Дольше всех крепился Горбунец, но в конце концов и он не выдержал. Дрожа от холода, Кирилов вспомнил Щетинина и его просьбу о матрасе, которую он так и не выполнил. Подумал, что навсегда потерял всякое уважение со стороны солдат и решительно полез с нар.

Заглянув в палатку отделения Щетинина, он долго привыкал к кромешной темноте, пока не различил фигуры спящих солдат. Они лежали на середине, оставив с краёв пустые настилы, прижавшись друг к другу так, что трудно было определить, где кто.

Кирилов вышел под дождь, добежал до своей палатки и, стуча зубами, полез под бочок к ротному, недовольно ворчащему что-то неразборчивое. «Завтра отнесу свой матрац», – решил Кирилов…

С утра небо посветлело, но ненадолго, снова собрался дождь и Григорьев тоже уехал в посёлок, оставив за себя Горбунца.

После обеда привезли шинели и одеяла.

Кирилов сам отнёс два одеяла Щетинину.

– Ну что вы, товарищ лейтенант, – сказал тот, по-хозяйски разглядывая и ощупывая новую шинель. – Мне тут и так уже ребята понатаскали.

– Ничего, лишним не будет.

– Оно, конечно. Гляжу вот на шинелку, хорошая, новая. Нам можно было бы похуже, всё-таки на месяц. А так ухайдакаем – хоть выбрасывай потом.

– Положено, наверное, так, – Кирилов тоже оглядел свою новенькую офицерскую шинель.

– Много кой чего положено, да вот берём напрасно, – отозвался Щетинин. – Дома мы всё бережём.

– А тут армия, товарищ Щетинин, не дом, – бодро произнёс Кирилов. – Дают новые – надо носить.

– Оно, конечно…

…Дождь лил всю первую неделю. С утра до вечера солдаты сидели в палатках, выходя лишь на завтрак, обед и ужин к полевой кухне.

Шли длинной нестройной колонной, гремя котелками, спрятав лица в поднятые воротники, откидывая мокрые полы шинелей и, завидев Кирилова, обязательно кто-нибудь из его взвода спрашивал:

– Товарищ взводный, скоро распустят, а? Делать всё одно нечего.

Попростываем тут все.

– Не знаю. Говорят, ученья будут, вот только погода наладится.

Вроде маршал должен приехать.

– Лейтенант, неужели к невесте не хочется?

– Женат он, дура.

– Тогда к жене.

– Не задевай, иди, иди…

– Хочется, – не краснея, отвечал Кирилов. – Хочется, как и вам, но служба есть служба.

За эти дни в офицерской палатке всё уже переговорили, всё перечитали, наигрались в карты, излили все свои ощущения и мечты в письмах.

Горбунец нервничал – от жены не было никаких вестей.

– Ты бы отпросился на пару дней, – посоветовал ему командир второго взвода Головаха, рассудительный, полноватый украинец. – Всё равно ничего не делаем. Напиши рапорт – отпустят.

– В самом деле, – поддержал Григорьев. – Дело тебе советуют, ротный.

– А ну их, – скрежетал зубами Горбунец и, отворачиваясь к стене, закуривал новую папиросу. – Душу травить на пару дней, а перед этим каждому докладываться…

…Комбат приехал к концу первой недели, в пять часов утра. Всё так же моросил дождь, сочившиеся сквозь брезент капли лениво падали на нары. В палатках держался устойчивый запах прелых шинелей. Кирилов проснулся от резкого и громкого голоса комбата. Он сел, с тоской отметив всё тот же шорох дождя. Ротный, уже в шинели, застёгивал ремень, быстро одевались и другие офицеры.

– Подъём! – катилось по лагерю. – Подъём!.. Подъём!..

Комбат с офицерами стоял на маленьком бугорке и разглядывал лагерь. Был он в новенькой плащ-палатке, покрытой пока лишь мелкими каплями дождя. Из-под неё выглядывал белый подворотничок.

Кирилов подумал, что стирает, гладит и пришивает их ему жена, пока он пьёт кофе.

Солдаты недовольно выходили из палаток, становились в строй.

Комбат подождал, пока стало тише и громко сказал:

– Что приуныли, соколы? Затосковали?

Солдаты никак не реагировали на его слова, и Кирилов почувствовал, что его всё в майоре раздражает.

Он посмотрел на Горбунца, Щетинина, Стеклова, и на их лицах увидел тоже раздражение.

Комбат выдержал паузу, покачался с носка на пятку, и Кирилов, и вся первая шеренга отметила его блестящие, чистые, словно он не дошёл от машины до этого места, а пролетел по воздуху – сапоги.

– Знаю, холодно, сыро, домой хочется, там заждались вас перины…

Приказываю! – Он посмотрел на часы. – В шесть ноль-ноль всем ротам быть готовыми к выступлению. Лагерь снять, следы замаскировать. Вольно! Разойтись! Товарищи офицеры, прошу ко мне.

…Через час колонна, натужно ревя моторами, ползла по хлюпающей степи дальше, в сопки. Мощные «Уралы» то и дело буксовали в грязи, растерянных молоденьких срочников меняли за рулем опытные шофёры. Стеклов вёл сначала машину в середине колонны, но на одной из остановок, матерясь, пробежал вперёд, к головной, долго кричал на испуганного ефрейтора, кусавшего побелевшие губы, потом сел на его место. Колонна сразу пошла увереннее и без остановок.

– Шофёр-то он хороший, – сказал Щетинин взводному.

Кирилов посадил его с собой в кабинку. Другие офицеры ехали в кабинах по одному.

– Не то, что ребятишки эти. А техника у них… Нам бы в колхоз такую, горя не знали бы.

– Армия. Тут всё самое лучшее.

– Да-а, – протянул Щетинин. – Иначе вроде и нельзя, а всё одно завидно… Стеклов-то, дурь у него не выветрилась, но шофёр хороший.

Ехали часа три по долине, потом уазик комбата полез в гору, и Стеклов вслух перемыл ему все косточки.

– Шутник у тебя начальник, – повернулся он к ефрейтору, когда подъехали к крутому подьёму. – Он думает, что у меня не «Урал», а ангел с крылышками. Так и передай как-нибудь… – Прокричал в окно:– Ну, гляди, майор, застрянем, толкать сам будешь.

Он придавил акселератор, и машина, отбрасывая колесами красную глину, медленно поползла вперёд, пока не доползла до стоящего на более-менее пологой площадке комбата. Она почти ткнулась бампером в плащ-палатку, когда Стеклов, озорно улыбаясь, нажал на тормоза.

– Не дрейфит, – сказал он. – Ничего мужик.

За Стекловым на площадку проскочили ещё три машины. Четвёртая забуксовала в разъезженных колеях, и замёрзшие солдаты, облепив её, стали подталкивать. Потом выталкивали очередную машину из глубоких, прорытых колёсами канав.

Идущая за ней начала заворачивать в сторону.

– В объезд нельзя! – сказал комбат. – Там болото!..

И, перехватив удивлённые взгляды стоящих рядом офицеров: «Какое болото в степи?» – пояснил:

– По условиям тактической задачи болото, ясно?

– Так точно.

Офицеры разъяснили личному составу про болото.

– Чудит майор.

– Армия есть армия.

– Пупок задарма надрывать.

– Толкай давай, а то дух через рот выйдет.

– Раз-два, раз-два…

На десятой или одиннадцатой машине Щетинин, упиравшийся в борт, вдруг охнул и, споткнувшись, отступил в сторону.

Кирилов подбежал к нему.

– Что с вами?

Щетинин, всё так же согнувшись, отошёл дальше в степь и неловко опустился набок.

– Что там? – услыхал Кирилов голос комбата. – Толкайте, нечего рты разевать, не на базаре… Что там, лейтенант? Если симулирует – ко мне его, я лекарство пропишу.

– Что с вами, Щетинин?

– Радикулит, сынок, радикулит, – простонал Щетинин и закрыл глаза.

– Врача надо, – подбежал Кирилов к комбату. – Приступ радикулита.

– Солдаты, твою их… Ищите эскулапа, он где-то позади… Постой, лейтенант, куда спешишь? Бери двух солдат, на шинель его и вниз, к медицинской машине. Приказываю отправить в госпиталь.

– Есть.

Наконец вытолкнули все машины и начали устанавливать палатки.

На склоне ставить их было неудобно, но комбат сверял глазом осевые колья и за завалившиеся углы спуску не давал.

Только глубокой ночью ровная улица палаток наконец-то ему понравилась и, выстроив батальон, он всё тем же утренним свежим голосом прокричал:

– Молодцы солдаты! Объявляю всем благодарность.

…Утром ничто не напоминало о дожде. Небо было чистое, прозрачное, без единого облака, и степь пахла сладко и густо. Отсюда она была видна далеко, почти до китайской границы, до того места, где дыбилась горной грядой и вдруг оказалась на удивление зелёной, с бусинками небольших озёр, рассыпанными вдоль долины. И солнце грело так, словно всю эту неделю копило тепло и вот теперь расплёскивало его по земле.

После завтрака был дан приказ поднять полы палаток, и лагерь стал напоминать строй мелких судёнышек с зарифлёнными парусами.

Комбат собрал офицеров в палатке первой роты. Ночевать он ездил домой, был в свежей рубашке, выгодно подчёркивающей его загорелое лицо.

– Поясню обстановку, товарищи офицеры. Об учениях ничего определённого сказать не могу… О дембеле тоже приказа не было.

Ставлю задачу: в ближайшие дни обучить личный состав некоторым воинским дисциплинам. Устав, боевое оружие, политзанятия. Пособия сегодня подвезут. Командирам рот подготовить расписание занятий на неделю. Выполняйте.

Застелив степь вокруг палаток матрасами, одеялами и шинелями, личный состав загорал. Угловатые, мосластые, тяжёлые мужские тела белыми пятнами покрыли траву.

Кирилов, отойдя подальше в степь, последовал их примеру. У него был свободный от занятий час. На книжку устава он сложил одежду и, закрыв глаза, подставил лицо жарким лучам. От тепла тело заныло и ослабло. Всё, что было вокруг, вне его, и то, что жило в нём, вдруг стало терять остроту и реальные очертания.

– Кирилов, – вдруг услыхал он. – Кирилов.

Над ним стоял Горбунец, одетый по всей форме. Он нервно мял в пальцах папиросу и смотрел в сторону.

– Я попрошу тебя, собери роту и почитай им устав. Или просто посидите в кружке. Понимаешь… плохо у меня с женой, трудно ей…

И он, махнув рукой, побрёл дальше в степь, подтянутый, прямой, как на параде.

Кирилов оделся и пошёл собирать роту.

…За видимостью изучений устава и пособий прошла ещё одна неделя. Только к её концу степь уже не блестела озёрами, по вечерам не слышно стало лягушек и пахла она колючей, горькой, словно махорка, пылью. Почерневшие солдаты уже не выходили лишний раз на солнышко, а прятались в скудной тени от палаток. Когда приходило время занятий, натягивали гимнастёрки, ставили рядом сапоги на случай неожиданного приезда комбата. Кирилов открывал учебник, и начинались разговоры. Говорили в основном о том, что осталось на гражданке: о домашних заботах, о том, что сено сгорит, где не сгнило от дождей – надо бы косить да косить, а рук не хватает в деревне. О жёнах, детишках. Иногда пускались в такие подробности, от которых Кирилову становилось стыдно, но он слушал и думал о своей молодой жене, которая ни на чью не была похожа. Он ежедневно писал ей письма, в которых подробно расписывал каждый свой день, но от неё получил всего лишь два и то коротеньких. Слушая разговоры солдат, он начинал ревновать свою жену ко множеству соблазнов, которые существовали там, за сопками, за степью и против которых, судя по разговорам, устоять женщине было невозможно. Иногда ночью, лежа в темноте в своём углу на нарах, он представлял, как приедет неожиданно среди ночи, откроет дверь своим ключом… И ему становилось от этих мыслей стыдно и больно.

Солдаты по вечерам по очереди стали ходить в деревню за двадцать километров, доставать самогон.

Командир первого взвода Григорьев нашёл себе подругу всё в той же деревне, вечером за ним приезжал её младший брат на мотоцикле, а наутро, к завтраку, привозил его в лагерь.

Командир второго взвода Головаха целыми днями отсыпался после полугодового аврала на строительстве какого-то важного объекта, где он работал прорабом. Ротный Горбунец получил телеграмму, что жену увезли в роддом, и второй день мерил степь шагами. Как Кирилов понял, роды ожидались сложные.

И когда уже от безделья стало совсем плохо, появился комбат.

Он пропылил на уазике вдоль палаток, вылез из машины, почерневший ещё больше, но в чистом кителе, с застёгнутым воротником, поглядел на полураздетых солдат и сказал:

– Что это за партизаны? Одеться, заправиться и через две минуты всем стоять в строю. Бе-гом!

Потом он коротко отдавал команды, и роты поворачивались кругом и уходили в разные стороны, бряцая малыми сапёрными лопатками.

Был приказ подготовиться к обороне.

Отведённый взводу Кирилова участок приходился на самый гребень сопки, где под пятисантиметровым слоем земли лежал мелкий камень. Нужно было выкопать траншейный ход, три пулемётных гнезда, две щели. Кирилов работал вместе со всеми, чувствуя, как наливаются силой ослабевшие от бездействия мускулы. Рядом бил киркой Стеклов, сочно гукая, блестя мокрым от пота телом и приговаривая с каждым ударом: «Так её! Так её!..».

– Папашу бы сюда, а? – весело выдохнул он. – Папашу бы, с его радикулитом, враз полегчало б…

– Не думаю, – отозвался Кирилов. – Радикулит и от физической работы бывает.

– Ничего, у него бы отошёл. У него от холода… Вот дело, а то застоялись жеребцы…

Он захохотал, и Кирилов удивился, какой он большой, звучный, сильный.

Копали солдаты азартно. Они, заскучавшие от безделья, находили сейчас облегчение в работе, радуясь физической усталости и будущему отдыху.

Траншею выбили в полный профиль, укрепили борта, аккуратнее, чем в других взводах, подчистили и укрыли щели.

– Вот это дело, – ходил по траншее довольный Стеклов и хлопал своей ручищей солдат по спинам. – Вот это поработали.

Впервые за две недели требовали добавок, ругали в хвост и гриву поваров.

Перед отбоем подымили у палаток. Разговор вился на этот раз добродушный, усталый.

…Комбат подъехал через два дня.

Первым делом он обошёл вырытые ходы и сообщения, указал на замеченные недостатки командирам рот и взводов, потом остановился на участке Кирилова, на самом верху сопки, откуда далеко была видна дорога и можно было разглядеть пограничную заставу, на которой их в своё время собирали, улыбаясь, сказал:

– То-то, всю сопку перерыли. Я ведь говорил, никакая техника таким мужикам не нужна! Вот только теперь весь вид портит. Начальство заметит – по головке не погладит, а то и наоборот. За службу, товарищи офицеры, передайте личному составу спасибо, а траншеи закопать. И замаскировать, словно их не было.

– Как же так, товарищ майор, – выступил вперёд Горбунец. – Мужики… то есть личный состав долбил эту землю, старался…

– Обстановка изменилась, ротный. На войне как на войне, сегодня – рой, завтра – закапывай, и двигайся дальше…