Виктор Кустов
По метеоусловиям Таймыра
Лёша замолчал.
Анатолий хотел что-то сказать, но тут далеко в ночи послышался то ли крик, то ли плач.
– Что это? – шёпотом спросил он.
– Птица, наверное. – Лёша встал. – Филин. А то заяц… Может, спать пойдём?
– Расхотелось уже, погреться лучше.
– Тогда на буровую.
До буровой дошли, думая каждый о своём.
Лёша – о сыне, которого, если бы тот был, он очень любил и с которым можно было бы поговорить, поделиться своими мыслями, сомнениями…
Анатолий поёживался, не в силах забыть странный крик и думая о леших и всякой нечисти, которой, конечно, нет, но которая вполне может и быть под этим небом, как живёт под ним всё остальное…
Коробов удивился их приходу, но ничего не сказал.
Они сели в дизельной на лавку возле стены, блаженствуя в тепле, лениво разговаривая и незаметно проваливаясь в сон и возвращаясь обратно..
…Под утро заглянул на буровую Устин. Был он в рабочей одежде.
Пожаловался на бессонницу, оттого и пришёл так рано, присел рядом с Коробовым.
Прислушался к разговору.
Говорил Лёша.
– Книжки взять, к примеру… Которые в прошлом веке написаны были. Умные герои в этих книжках. О чём только не разговаривают. Порой даже обидно станет: жили раньше, а говорили лучше.
Выходит, прогресс никак на мне не сказался?.. С жинкой начну беседовать на всякие такие темы, например, почему религия опиум для народа или как будут люди в двухтысячном году жить, а она отмахивается. Женщина, говорю, что же это получается, сто лет прошло, а где твоя высокая ступень культуры по сравнению с Анной Карениной?
Мужики засмеялись.
– А она что? – спросил Коробов.
– А она, ясное дело, возьму сковороду, говорит, да опущу тебе на голову, чтобы спать не мешал. Ты, говорит, только меня знаешь, а Анну Каренину и в глаза не знал, мало ли что понапишут в книжках, а насчёт её любви, так я и почище могу.
– Не баба у тебя, а бритва опасная.
– Я ведь понимаю насчёт женского ума. Он как был ограничен природными факторами, так и остался. Баба только в молодости вперёд бежать хочет, а потом к месту прирастает.
– Не скажи, – вмешался Устин, – не всякая баба.
– По своей сужу, – Лёша вздохнул. – Конечно, грамотёшки мне не хватает, а может даже, не столь знаний, в газетах обо всём пишут, а системы… Вот мозг – безграничный ряд ячеек… как соты, и в каждую что-нибудь откладывается. Отложится и лежит, пока не потревожишь, пока импульс не подашь. Так вот, я понимаю, если, к примеру, в мой мозг подать этот самый импульс, во мне такие знания поднимутся…
– Информация, – Анатолий зевнул. – Информация, Лёша, у тебя в ячейках, а это только основа для знаний, которые, в свою очередь, только база для рождения собственной мысли…
– Видишь, что образование значит, – после паузы произнёс Лёша. – Всё по полочкам… и понятно стало.
– Ни черта тебе не понятно, – засмеялся Коробов. – Что ты всё время чужой жизнью жить пытаешься – живи своей. Своими мыслями, своей головой. То правду ищешь, то систему какую-то…
– Газеты, Васильич, читаю, а там пишут, что жизнь – это вечный поиск.
– Мало ли чего там понапишут.
– А про счастье что пишут? – неожиданно спросил Устин.
– Про счастье?.. Что-то не помню. Да я и сам знаю.
– Что же?
Лёша оглядел мужиков, стараясь понять, смеются они или всерьёз спрашивают, и, решив, что всерьёз, ответил:
– Я по-простому понимаю, счастье – это и есть жизнь.
– Силён ты, – после паузы сказал Коробов. – Ну, прямо философ.
А ты, Устин, как считаешь?
Устин растерянно взглянул на Коробова, поднялся:
– Спать хочется. Пойду посплю, вот и счастлив буду…
– Квелый он, – сказал Лёша, когда Устин ушёл. – Совсем молчуном стал.
– С женой у них неладно. – Коробов примял сапогом окурок, тоже поднялся. – Погоняю ещё, рассветёт скоро. А вы по свету вокруг буровой пройдите, лишний мусор с глаз долой, начальство сегодня будет…
6 сентября. День
Начальство прилетело раньше, чем ожидал Петухов. Сквозь сон он услышал шум вертолёта и, на ходу одеваясь, выскочил из вагончика.
Солнце ещё только-только показалось над верхушками деревьев, высветив половину вышки. На буровой, запрокинув голову, стоял Коробов и глядел на делающий круг вертолёт.
Тот прострекотал над деревьями и исчез; площадка была отсыпана в стороне, рядом с дорогой.
Петухов заскочил в столовую, мельком отметил заплаканное лицо поварихи, поморщился, но разговаривать было некогда, и он только бросил:
– Татьяна, ты бы себя в порядок привела. И сделай порций пять лишних.
Та кивнула, склонилась над плитой.
…Вместе с главным инженером прилетел мастер по аварийным работам Тихонов. Усмехнувшись над этой страстью Безбородько перестраховываться, Петухов поздоровался, подолгу задерживая ладони, чтобы сразу почувствовать, с каким настроением прибыло начальство и как лучше поступить, чтобы его не прогневить. Судя по насупленным выражениям лиц, с неприятностями лучше было выждать, и Петухов повёл всех в столовую.
Завтракала вахта Ляхова.
Женька и Устин ели молча, а Цыганок гремел ложкой и сопел от удовольствия: на завтрак был плов, который он любил.
Безбородько и Тихонов сели за столик в углу.
Петухов принёс наполненные с верхом тарелки.
– Как в санатории живёшь, – поворачивая ложкой дымящийся плов, сказал Безбородько. – Ешь хорошо, а метры не даёшь.
– Метры будут, – буркнул Петухов, пристраивая табурет рядом. – Своё наверстаем.
– Ну-ну… А где Ляхов, что-то я не вижу, его же вахта?
– Ляхов? – Мастер оглянулся, выразительно посмотрел на Устина: он не любил, когда рабочие видят, как начальство его допекает.
Устин поднялся, поставил тарелку, вышел, подталкивая впереди себя Женьку и недовольного Цыганка.
Татьяна Львовна вышла следом.
– А плов, мастер, отменный, повариха у тебя хорошая… Чего ты её выпроводил?
– По делам пошла.
– Так где, ты сказал, Ляхов? Спит..? А ты сейчас выгораживать его станешь.
– Чего мне выгораживать. – Петухов помедлил. – Отпустил я его.
– Куда?
– В посёлок.
– Ты что это своевольничаешь? – Безбородько положил ложку. – Ты что?.. На буровой авария, а он, понимаете ли, бурильщика отпускает!
Хотел закончить длинной тирадой о безответственности и её последствиях, но плов сделал своё дело, желания длинно говорить не было, и он обошёлся одной фразой:
– Сам встанешь к лебёдке… Давай, что там есть погорячее, раз хозяйку выслал.
«Пронесло, – подумал Петухов, разливая по кружкам крепкий чай. – Одно пронесло, теперь подпорка. Но о ней пока говорить нельзя».
После завтрака пошли на буровую. Главный инженер делал мелкие замечания, интересовался больше внешним видом, а Тихонов сразу отошёл, и как Петухов ни крутил головой, так и не смог уследить за ним. Это его обеспокоило, он знал Тихонова давно. Старший сын Петухова и дочь Тихонова учились в одном классе. Петухов знал, что за двадцать лет работы мастер по ликвидации аварий научился видеть не только всё на поверхности, но и, как шутили буровики, на пятьсот метров в глубину. Если Безбородько можно было показать, что выгодно, то Тихонов с провожатыми никогда не ходил и видел всегда гораздо больше.
Испортит обедню, тосковал в душе Петухов, стараясь подгадатъ минуту, когда можно будет самому рассказать о прогнувшейся подпорке, но такой минуты всё не выпадало. Тихонов попросил потянуть на сто тридцать тонн. Увидев, как вибрирует инструмент, главный инженер совсем расстроился, и Петухов понял, что день этот ничем хорошим не кончится.
– Ну, мастер, пойдём к тебе, покумекаем, что делать…
Было время связи, и Безбородько сел за рацию.
Дежурного инженера он заставил пересказать, как обстоят дела на других буровых, накричал на всех сразу и послал к праотцам вертолётчиков, которые никак не могут завезти долота на самую отдалённую буровую и та уже третий день простаивает.
Когда, наконец, главный инженер положил трубку, Тихонов уже исписал расчётами пару листов большого знаменитого блокнота, в котором, по слухам, были описаны все аварии, случившиеся за двадцать лет.
– Эх, продашь ты нас когда-нибудь, Станислав Иванович, с потрохами, – дежурно пошутил главный инженер, с явной опаской кивая на этот блокнот. – Ну, с кого начнём, с мастера?
– Пожалуй, лучше я начну,– предложил Тихонов. – А Иван Петрович поправит, если в чём ошибусь.
Петухов бросил на Тихонова быстрый взгляд, который должен был означать одно: хитёр ты, брат. «Что поделаешь, – прочитал он в ответ.– Одному тебе с Безбородько не справиться, а он рисковать не любит».
Заметил, догадался Петухов, вот чёрт лысый, всё заметил.
– Давайте, Станислав Иванович, – разрешил главный.
– Прихват большой, жёсткий, на пуп не возьмёшь. Вот здесь, – он развернул схему разреза и ткнул карандашом, – доломитовая линза.
Мощность её невелика, но, если она обвалилась, инструмент мы не поднимем… Надо пробовать нефтяную ванну. Не поможет – кислотную. Потом поднять инструмент, техническую колонну цементировать и бурить новый ствол.
– А ванны не помогут?.. – Безбородько повернулся к Петухову. – Будем отрывать, деньги выбрасывать… – Главный инженер встал, заходил по вагончику, натыкаясь то на стол, то на ящик, то на кровать. – Чёрт, что у тебя тут за ящики, – выругался он. – Как в сарае, а не в жилом помещении… Или забуриться не сможем новым стволом – и скважину закрывай, выбрасывай миллион…
Последние слова никому не адресовывались. Они повторялись на каждой буровой, где случалась авария.
– Чего молчишь, мастер? Тебе вопрос, твоя скважина, ты допустил до аварии…
– До аварии не допускают, Владимир Владимирович, сами знаете, от нас не зависит то, что произошло, – тихо сказал Петухов, подумав, что о канате с дефектом он и не заикнётся.
– Зависит! На буровой всё от мастера зависит, – не терпящим возражений тоном отрубил Безбородько. – Да, Станислав Иванович, что-то ты умолчал о реальных шансах вырвать инструмент?
– Я говорил, Владимир Владимирович, прихват жёсткий, и к тому же, – Тихонов посмотрел в сторону насторожившегося Петухова, извиняюще развёл руками: надо, мол, куда денешься, – не знаю, когда Петрович заметил, но решение он принял правильное, укрепил прогнувшуюся подпорку. Метров на сто её ещё хватит, а там надо будет что-то решать.
– Какую подпорку? – круто повернулся Безбородько. – Почему не доложил?
– Не успел, Владимир Владимирович. Днём вчера перед прихватом обходил буровую, ну и заметил, что прогнулась… Труба подходящая была, Коробов приварил, а доложить не успел, забегался, сами понимаете…
– Я понимаю… Да я понимать ничего не хочу! – закричал Безбородько. – Ну, погоди, разделаемся с аварией, за всё у меня ответишь.
Выкарабкаешься из неё благополучно – сойдёт, а не выкарабкаешься – всё припомню… Так понял эту фразу Петухов.
Он согласно кивнул.
– Станислав Иванович, сколько ты там нефти насчитал на ванны?
– Кубов десять.
– Есть у вас? – сердито спросил главный инженер Петухова.
– Найдётся.
– Так чего стоишь? Давай, командуй, ты же мастер здесь…
Оставшись вдвоём с Тихоновым, Безбородько ещё раз посмотрел схему разреза, провёл ладонью по красному одутловатому лицу, вздохнул:
– Ну и подарочек сделал Петухов,– пожаловался он. – Лучший мастер, можно сказать, и словно подменили на этой седьмой. С подпоркой явно что-то темнит, бурильщика отпустил, когда в каждой вахте людей не хватает… Как думаешь, Станислав Иванович, спасём скважину?
– Гадать не умею, Владимир Владимирович. Хотелось бы, всё-таки за три тысячи ушли.
– С дочкой поладили? – перевёл разговор Безбородько, зная, что шестнадцатилетняя дочь Тихонова собралась замуж за студента-практиканта. И, не дождавшись ответа, сказал: – Дети сейчас взрослее нас, палец в рот не клади. Ума нет, а всё по-своему норовят… Ничего, образуется, я с этим донжуаном как следует поговорил… Тут вот тоже практикант – с дочкой мастера Сорокина гуляет, а ему чуть не каждый день от городской крали письма приходят. И она знает, а всё-таки ходит… Да «ходит» – не то слово, прилипла… Никакой гордости…
– Влюбилась, наверное, – провёл ладонью по лысине Тихонов.
– Влюбилась… Так меня ведь просят и тут вмешаться… На пенсию спокойно не уйдёшь… Загубим скважину, такой почёт мне будет, такие проводы, помереть захочется, – поделился своими опасениями Безбородько.
Он ждал, что Тихонов успокоит его, пожалеет, но тот молчал, и Безбородько сказал:
– Пошли, посмотрим, как там дела…
Вечером главный инженер опять вышел на связь с базой. Сказывалась многолетняя привычка быть постоянно в курсе всех дел, и даже сейчас он не хотел воспользоваться коротенькой передышкой, отдохнуть от неурядиц, нерешённых вопросов. Он уставал, жаловался, порой ненавидел свою работу, но привычка неизменно брала верх, она была как болезнь и как лекарство одновременно.
Не услышав никаких радостных новостей, Безбородько отругал начальника производственного отдела и приказал срочно выслать на буровую машины-цементаторы. Всё было готово для аварийных работ. Закачанная в скважину нефть должна была просочиться между трубами и породой, смазать, разжать каменные тиски. Должна, но могла и не справиться с этим, и Тихонов по рации отдал распоряжение приготовить кислоту и утром отправить. В свою смену Коробов подготовил для цементаторов площадку, сделал настил, чтобы удобнее было подносить цемент.
Ночью Безбородько разрешил заступившей вахте Ляхова спать: если придётся цементировать, работы хватит на всех, остался дежурить только Цыганок, он первым и встретил прибывшие из посёлка цементаторы. Разбудил Петухова, а вместе с ним и начальство. Тихонов заснул только под утро, всё не шла из головы дочь с её любовью…
Хотя какая любовь в шестнадцать лет?.. А Джульетта?.. Классику Тихонов помнил, но одно дело – Джульетта, совсем другое – его Верка…
Он не выспался, был раздражён.
Безбородько проснулся в распрекрасном настроении, но стоило ему увидеть застывшую в непривычной неподвижности буровую, как настроение испортилось. Не выправил его даже вкусный завтрак.
У Петухова настроение и не могло быть хорошим, поэтому все трое появились на буровой мрачнее тучи.
Пока Петухов и главный инженер расставляли цементаторы, Тихонов спустился к устью скважины, зачерпнул в ладони немного промывочной жидкости, понюхал, что-то ему не понравилось, и он стал ещё угрюмее.
«С таким настроением только покойника хоронят», – глядя на них, подумал Коробов, сжимая в нетерпении рукоятку тормоза лебёдки.
– Начнём? – не выдержал он, и Безбородько посмотрел на него так, что пропало желание разряжать обстановку.
– Не обращай внимания, – успокоил его Лёша. – Начальство всегда пасмурное, это так заведено. Плохо что-нибудь – пасмурное, хорошо – чуть посветлее, но всё равно с облачностью.
Студент улыбнулся.
– И я таким буду?
– А то как же, – не сомневаясь, сказал Лёша. – Как только станешь начальником, сразу и маску наденешь соответствующую. Я книжку такую читал, «Социальная психология», там написано, что на каждом месте своя маска. Человек пришёл на работу – вроде надел её на лицо, пошёл в кино – другую, домой – третью…
– Готовы?! – крикнул Безбородько. – Хватит болтать!
Коробов включил лебёдку, насосы, посмотрел на стоящего рядом Тихонова. Тот покачал головой: не спеши, нагнулся над отверстием в полу, что-то высматривая в вытекающей из скважины промывочной жидкости с маслянистыми пятнами нефти, потом махнул рукой, и Коробов отпустил тормоз. Дизели загрохотали, стрелка побежала по диску, отбивая всё новые и новые деления и приближаясь к предельной, выступающей среди других, чёрточке.
«Надо было всех увести с буровой», – запоздало подумал Коробов. Бросил взгляд на стоящих неподалёку Петухова и Безбородько, а за ними всё время видел большие глаза Анатолия и спокойное лицо Лёши-Правдоискателя.
Стрелка вплотную подошла к черте, а инструмент всё так же стоял неподвижно.
– Выключай! – прокричал на ухо Тихонов.
Коробов выключил лебёдку.
Стало тихо.
Упала вниз стрелка.
Он хотел повернуться, спросить, что делать, понимая, что надо пытаться ещё, не медлить, но Тихонов опередил его:
– Давай, быстро!
Снова взревели дизели, и теперь стрелка ещё быстрее добежала до предельной черты, до ста пятидесяти тонн, которые ещё могла выдержать погнутая и наскоро приваренная им ещё одна подпорка. Может быть, не хватало одной-единственной чёрточки, так заманчиво было переступить порожек, понадеяться, рискнуть, поддаться азарту, но этого нельзя было делать, и Коробов знал, что именно об этом сейчас думает каждый из стоящих на буровой.
– Пошла, – услышал он тихий голос Тихонова и в следующее мгновение увидел, как линия, проведённая графитной смазкой на трубе, медленно, миллиметрами, поползла вверх, вытаскивая трёхкилометровую колонну, и уже грохотала лестница под Лёшиными сапогами, стоял с крюком наготове Анатолий, и Петухов натягивал верхонки, примеряясь, как ловчее зацепить ключ, развернуть муфту. Свеча пошла в дальний угол, щёлкнул замок элеватора, и Коробов закинул ручку тормоза до предела вверх. Элеватор со свистом полетел вниз, Петухов поймал его, почти на лету застегнул на новой свече, и Коробов подумал, что не мешало бы этого мужика взять к себе в вахту, потом вспомнил, что это мастер, и расхохотался.
– Ты что?! – подскочив, закричал Петухов. – Тяни, Федя, тяни, друг!
Одна за другой, позванивая, вставали в магазин свечи, мутными струйками стекала по ним промывочная жидкость, и всё больше начинал верить Коробов, что удалось вырваться. Но только подняв инструмент в техническую колонну, спрятав его за металлическими стенами, он сбавил темп, жалея Лёшу, давно уже мокрого от пота. И Петухов скинул верхонки, махнул рукой – перекур, стёр пот грязным рукавом своей недавно чистой штормовки, показал в дизельную – глуши.
И, запрокинув голову, крикнул Лёше:
– Эй, чёрт верховой, слазь, отдохни!
Коробов прислонился к горячему кожуху лебёдки, вдыхая гарь тормозов, разогретого железа, и тут только заметил, что на буровой тесно от людей.
Поодаль, забыв о варившемся обеде, стояла Татьяна Львовна.
– Ничего мы её, – сказал он, ни к кому не обращаясь, но его услышали, заулыбались.
Вытащили папиросы, пачка пошла по рукам. Дружно задымили.
Даже некурящий студент, неловко зажимая папиросу, втягивал горький дым.
– Устин, вставай на моё место, помоги подъём сделать,– после паузы сказал Петухов.-Ваша смену будет цементировать. Поднимем, зацементируем, и баста, отсыпайтесь, а завтра новая заездка забуриваться будет.
– Ты их не расхолаживай, – остановил его главный инженер. – Ещё посмотрим, как цементирование пройдёт.
– Ничего, у меня мужики что надо, – сказал Петухов. – Пойдёмте вертолёт вызывать…
7 сентября. День
Цементирование прошло без осложнений. После обеда цементаторы уже выруливали на дорогу, а мужики сидели за большим столом возле вагончиков, отдыхали после позднего обеда. Дымили папиросами, лениво переговариваясь. Солнце перед долгой зимой припекало почти по-летнему, и Женька первым скинул рубаху, подставил солнечным лучам загорелую спину, поёжился:
– Ловите, братцы, зима длинная…
Разделся Анатолий, потом Правдоискатель. Подумав, решил погреться на солнышке и Коробов. Скоро забелели за столом непрогревшиеся за короткое сибирское лето мужские спины, наслаждаясь коротким теплом и таким же коротким неожиданным отдыхом.
Но долго так не усидели, не привыкли.
– Толя, сходи за фотоаппаратом, – вдруг попросил Лёша. – На память нас всех запечатли…
– Тогда надо одеться, а то что это за предбанник, – сказал Коробов.
– Фёдор Васильевич прав, память ведь, на всю жизнь.
Все зашевелились, оделись, по рукам пошла расчёска, и скоро мужики сидели чинно, положив на стол тяжёлые, почерневшие, оббитые руки…
После фотографирования вспомнили, как Коробов цепенел за рычагом лебёдки, когда тянул инструмент, потом помянули Ляхова, который поступил, прямо сказать, не по-мужски. Забеспокоились, что не фотографировался Устин, но кто-то вспомнил, что видел, как тот заходил в женский вагончик.
– Не зови, может, не вовремя, дело семейное, серьёзное, – остановил Коробов собравшегося сбегать за ним студента.
Цыганок пошёл к вагончикам.
Вышел с мелкашкой.
– Далеко?
– Пройдусь, может, рябчиков принесу, – ответил Цыганок. – Желающих со мной нет?
Желающих не нашлось.
Мужики ещё посидели, покурили, разошлись по вагончикам добирать недоспанное.
Сначала Цыганок шёл споро, потом шаги замедлил, взял винтовку в руку, осторожно, прислушиваясь, перешагивал сухие сучья и нерастаявший в тени хрусткий ледок. Скоро он поднял семейство рябчиков, долго выслеживал, истратил несколько патронов, но так и не попал.
Разуверившись в свой меткости и везучести, потерял интерес к охоте.
Закинул винтовку за плечо и пошёл по тайге не спеша, наслаждаясь холодящим чистым воздухом, потерявшим уже летние душные запахи и вобравшим другие, менее назойливые – уходящего лета и подступающей зимы. Возвращаться не хотелось. Он любил тайгу и от одиночества не страдал.
Пересекая поляну, выстеленную черничником с едва держащимися, уже прихваченными морозцем ягодами, Цыганок вспомнил, как бежал из детского дома и впервые остался в тайге ночью. Сжавшись в комочек под развесистой ёлкой, трясся от страха, размазывал слёзы по грязным щекам, потом увидел огоньки среди деревьев, понял, что это волки, и их было так много, что он даже не испугался, только не мог отвести взгляда от этих огоньков, а когда те приблизились, закрыл глаза. «Цыганок! – вдруг услышал он. – Цыганок!» И, не открывая глаз, пополз на четвереньках из-под колючих веток. Кто-то подхватил его на руки, кто-то заплакал, и это было так чудесно, что Цыганку захотелось, чтобы плач этот никогда не кончался…
Почти из-под самых ног его выпорхнул тетерев, шелестя вихрастым хвостом, тяжело полетел между деревьями. Цыганок сдёрнул с плеча мелкашку, постоял, наблюдая, куда сядет птица, но тетерев улетал всё дальше и дальше, скоро его совсем не стало видно, и, вздохнув, он закинул винтовку за спину.
Наступили сумерки, на удачу можно было уже не надеяться, и Цыганок быстро пошёл к буровой. Спустился к маленькому ручейку, извивающемуся между густыми зарослями кустарника, долго искал, где удобнее перепрыгнуть, наконец выбрал место поуже, разбежался, но в последнее мгновение сапоги заскользили по глине, и он съехал вниз. Ключевая вода мигом пропитала свитер и брюки.
Чертыхаясь от боли и холода, он полез по склону, ухватился за свесившийся куст, рванулся вверх и снова скатился в ручей. Не замечая, как вода заполняет сапоги, перехватил крепче винтовку, загнал в ствол патрон, полез наискосок, одной рукой цепляясь за кустарник, другой крепко сжимая мелкашку. Выполз на склон, замер, до боли вглядываясь во что-то изломанное, чернеющее среди зарослей. Потом, вытягивая винтовку впереди себя, сделал несколько шагов…
Безбородько и Тихонов сидели в вагончике мастера в ожидании вертолёта. Полчаса назад им передали с базы, что тот заправляется и до темноты вполне успеет за ними, лёту от базы до буровой не более двадцати минут, и Безбородько, беспрестанно поглядывающий на часы, начинал нервничать. Он расхаживал по вагончику и давал наставления Петухову. Тот невпопад кивал, мечтая только об одном: завалиться и выспаться за все эти дни. Наконец послышалось далёкое тарахтенье. Петухов распахнул дверь, чтобы услышали этот звук остальные.
Безбородько накинул брезентовый плащ, в котором уже лет двадцать выезжал на буровые, вышёл первым и быстро зашагал к вертолётной площадке.
Они подходили к деревянному настилу, когда вертолёт завис над ним и медленно, словно проваливаясь в перину, стал опускаться.
Петухов присел на вывороченную лиственницу, закурил.
Безбородько оглянулся:
– Чтоб порядок был…
Петухов кивнул.
– Ох, Петрович, фортуна за тебя, – строго, словно в чём-то его обвиняя, добавил главный инженер и пошёл к вертолёту.
Петухов сидел, глядя на опускающееся на настил шасси, когда кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел Цыганка. Тот был с ног до головы перемазан в глине, с мелкашкой в руках, и Петухов подумал: только бы Безбородько не обернулся.
– Потом! – прокричал он Цыганку.
Цыганок уцепился за плечо Петухова и, наклонившись к самому уху, прокричал:
– Никак нельзя потом, я Ляхова мёртвого нашёл!
В первое мгновение Петухов не понял, о чём это говорит Цыганок.
Он глядел, как, широко шагая, приближался к вертолёту Безбородько, и пытался уловить смысл услышанного.
– Ляхов там, возле ручья, лежит! – частил Цыганок, и Петухов наконец понял, потоптался на месте, потом рванулся к вертолёту, задержал закрывающуюся дверь и, ухватив наклонившегося Безбородько за полу плаща, передал ему, что сказал Цыганок.
– Да вы что, белены объелись?! – взвился главный инженер, не поняв до конца, о чём идёт речь, и хотел закрыть дверь, но Петухов держал крепко.
– Заглуши ты своего зверя! – крикнул выглядывающему из кабины вертолётчику Безбородько. – Погоди пять минут…
Стало тихо.
– Ну, говори, только покороче.
– Цыганок! – позвал Петухов.
Цыганок подошёл к вертолёту, сказал не глядя:
– Ляхова я нашёл в ручье… Мёртвый он…
– А он у тебя не того?.. – спросил Безбородько мастера.
– Зачем вы так, – не обижаясь, сказал Цыганок. – Тут недалеко… Я проведу…
– Ночь скоро, каждая минута на счету! – крикнул вертолётчик.
– Погоди.
Безбородько махнул рукой:
– Пошли.
…Возвращались они, не глядя друг на друга. Только у самого вертолёта Безбородько сказал Петухову. – Чтобы никто ничего не знал. Я сообщу, а завтра к вам кто-нибудь прилетит. Всё. – И добавил, громыхая сапогами по дну вертолёта: – Ну, Петухов…
Что этим хотел сказать главный инженер, Петухов так и не понял, да сейчас его это и не интересовало: перед глазами всё ещё было скорчившееся, с прижатыми к груди руками большое тело и гримаса испуга, перекосившая лицо Ляхова.
8 сентября. День
На следующее утро на буровую прилетел следователь. Это был молодой парень с университетским значком на кителе, с запоминающейся фамилией Крюк. Анатолий Иванович Крюк.
Первым делом следователь изучил место происшествия. Стареньким ФЭДом, без всякой надежды на удачу, он, как и положено по криминальной практике, сфотографировал труп с разных сторон.
Затем тщательно, шаг за шагом, осмотрел склоны ручья. На это он затратил три часа, но был вознаграждён – на склоне ручья, напротив трупа, он вытащил из глины гильзу от мелкокалиберного ружья.
Этот склон и дно ручья были истоптаны следами, но, как ни старался Крюк, он не смог обнаружить ни одного, отличного от следа, оставленного сапогами обнаружившего труп, а именно гражданина Цыганка Ивана Ивановича. Тем не менее, закончив осмотр и описав место преступления, следователь Крюк не разрешил трогать труп до вечера, боясь сделать что-нибудь не так и решив посоветоваться со своим начальством.
После обеда начальство, исходя из двух обстоятельств: во-первых, из того, что, кроме Крюка, лететь на буровую, то есть на место преступления, было больше некому, а во-вторых, что ближайшая лаборатория находилась за пятьсот километров и не могла быстро определить, из какой именно винтовки и когда был произведён выстрел, ставший причиной смерти гражданина Ляхова, рекомендовало Крюку форсировать следствие, провести допросы, снять показания свидетелей и, выявив убийцу или убийц, задержать, не ожидая данных медицинской и баллистической экспертиз.
Следователь Крюк тяжело вздохнул, подумав, что в университете задач с такими условиями решать не приходилось, и, повернувшись к Петухову, сказал:
– Можете убрать труп, для следствия он больше не нужен.
Петухов вышел, и скоро Крюк увидел, как четверо мужчин пошли к ручью, неся с собой кусок брезента. Он хотел подсказать, что до прибытия вертолёта лучше всего хранить труп в холодном месте, где-нибудь под откосом того же ручья, но догадался, что это, по-видимому, знают и без него.
Он поставил стол в угол вагончика так, чтобы свет из окна падал на стоящий против стола стул, то есть на допрашиваемого, приготовил стопку чистой бумаги, которую прихватил с собой, несколько шариковых ручек и стал ждать, когда вернётся мастер.
Поглядывая в окно, он обдумывал свои вопросы, ответы допрашиваемых и никак не мог избавиться от мысли, что убил гражданина Ляхова Цыганок. И сделал вид, что нашёл труп. В этом хитрость преступника. Таким образом он старается составить о себе ложное мнение и запутать следствие.
Потом Крюк стал думать о других мужиках, с которыми его уже познакомил Петухов, и растерялся, потому что никого отбросить он не мог, ни у кого не было алиби, а его не было, потому что время убийства, которое должна была определить судебно-медицинская экспертиза, ему было неизвестно, если примерно, то с двенадцати часов ночи, когда Ляхова последний раз видел Петухов, и до момента обнаружения трупа…
Так, глядя в маленькое грязное оконце вагончика, следователь Крюк всё более холодел от сложности первого преступления, которое выпало ему расследовать, пока не увидел автобус, спустившийся с дороги к буровой. Из автобуса стали выпрыгивать люди, и Крюк удивлённо оглянулся, но мастера не было видно.
Он вышел из вагончика.
Идущие от автобуса мужики были веселы:
– Глядите-ка, да у нас на буровой милиционер появился, – остановился напротив него мужчина с красным крупным лицом и длинными руками.
– Всё, Свиридов, специально ради тебя мастер пригласил, – подтолкнул его в спину шедший позади коренастый седой мужик.
– А ты меня не толкай, – отмахнулся Свиридов. – Тут дело сурьёзное, милиция, братцы, это не шутка… Товарищ лейтенант, это как, положено теперь на буровую по милиционеру?
Ожидая ответа, остановились и остальные, оглядывая Крюка в его новенькой форме с новенькими погонами, на которых светилось по две звёздочки.
Никогда больше на следствие в мундире не выеду, поклялся себе Крюк, ненавидя в эту минуту парадный свой вид, хотя несколько часов назад в вертолёте чувствовал себя отменно и даже радовался, что не послушал товарищей и не стал маскироваться в гражданскую одежду.
Так он стоял в кругу приехавших буровиков, не зная, что им ответить, но тут сзади раздался усталый голос мастера:
– Что к человеку пристали?..
Стало тихо. Мужики посерьёзнели, почувствовав настроение мастера и догадываясь, что всё это неспроста: необычная тишина на буровой, безлюдье, милиционер…
– Дело такое, – помолчав, сказал Петухов.– Прихват мы ликвидировали, наверное, уже слыхали. Свиридов, сейчас на вахту, делай спуск и забуривайся. Остальные – отдыхать. И… и если вертолёт будет, поможете погрузить… – Петухов помолчал, не зная, как лучше сказать, что погрузить, потом произнёс: – тело Ляхова… – Посмотрел на следователя, добавил: – Дело это такое, вот товарищ следователь прилетел, будет разбираться, так он просит, чтобы вы пока помалкивали и не трепались по рации, если кто доберётся, так как Ляхова кто-то застрелил…
