Виктор Меркушев
Неправильная звезда
Маршрут № 53
– Какой ты сегодня красивый, Мирко! И денёк нынче выдался вполне тебе под стать – золотоволосый, голубоглазый. Вот так бы было всегда.
Мирослав остановился. Далёким, полузабытым счастьем повеяло от этих слов, прилетевших невесть откуда и закружившихся вокруг его рыжей головы вместе с шелковистыми парашютиками одуванчиков.
– Ну, скажешь, прямо! – пробормотал, смущаясь, Мирослав, отвечая своему незримому собеседнику, однако мечтательная улыбка всё же коснулась кончиков губ, сделав его чуть похожим на прежнего красавчика Мирко.
Со студенческих лет он не слышал этого приветливого, доброго – «Мирко», да ещё произнесённого так искренне, так естественно, будто бы не было для этого «кого-то» человека ближе и интересней, чем Мирослав. И словно бы не существовало этих нелепых тридцати лет, пролетевших с того момента, когда он в последний раз стоял здесь, возле институтского здания, утопающего в цветущем жасмине и дыме от крошечных парящих сфер белых одуванчиков.
Мирко зачем-то поднял голову и увидел прямо над собой в паутине переплетённых проводов поржавелую табличку «Трамвай № 53».
– Вот те на! – присвистнул озадаченный Мирко. – А ещё говорили, что в городе больше нет трамваев! А тут, как в прежние времена – знакомый маршрут.
И верно, вскоре Мирослав услышал старомодное позвякивание и увидел раскачивающийся на рельсах вагон, выкрашенный в привычную трамвайную киноварь. Трамвай скрипнул архаической тормозной колодкой и остановился прямо подле красавчика Мирко.
Мирослав не без труда поднялся на высокую ступеньку со стёртой резиной и сел на свободное место.
Всё его существо было пронизано беспричинною радостью бытия. Мирко казалось, что вместе с ним радовалось чем-то схожее с ним золотоволосое солнце и голубоглазое небо, да и сам город юности улыбался ему через мутноватое трамвайное стекло.
Мирко был так счастлив, что не замечал никого вокруг себя. Он кивал приветствующим его зданиям, наряженным в солнечные мантии и украшенным причудливыми балконами и антеннами, подмигивал зелёнооким светофорам и сигналящим в его честь проезжающим автомобилям. Тридцать лет не видел Мирко этого города, только так и не смог заметить в нём никаких перемен: по бокам заасфальтированных дорожек теснились громоздкие чугунные скамейки, на бульварах и площадях по-прежнему синели клумбы анютиных глазок, окаймлённые бурым кирпичом, а улыбающиеся Мирко прохожие были одеты так же, как и во времена его далёкой студенческой юности.
Мирко никак не мог надышаться этим внезапным воздухом счастья, который бодрил его, словно утренний бриз, и наполнял такой невероятной лёгкостью, что Мирослав совсем не ощущал своего тела. «Что это и откуда, – думал Мирко, – отчего так много света и откуда столько белого: столько цветущих кустов, летающего тополиного пуха, ромашек и колокольчиков, белых тротуаров и торжественных, ослепительно белых стен!» Мирко поближе придвинулся к стеклу, чтобы получше рассмотреть встречный трамвай с какими-то веселящимися и беззаботными детьми и в промельке трамвайной тени в стеклянном отражении увидел своё лицо. Кто когда-то знал красавчика Мирко, тот запомнил его именно таким – голубоглазым, с весёлыми ямочками на щеках, чуть тронутых маленькими звёздочками веснушек, с непокорными локонами волос, отливающих тёмным золотом. Мирко оглянулся.
Какие-то странные люди с понимающими улыбками смотрели на него, только было в их взоре нечто такое, что заставило Мирко отвести глаза. «Выйти, выйти, бежать отсюда!» – собиралось где-то у Мирко внутри, пока, наконец, мощной, упругой волной его не бросило к выходу. Он начал биться о закрытые двери, дёргать за полуистлевшие гофры, тянуть за ручку, пытаясь сложить дверные створки и выскочить наружу.
– Отсюда нет выхода, – проскрипел у него над ухом сухой старческий голос.
Мирко рванул к вожатому, но в водительской кабине не было никого, лишь за лобовым стеклом он увидел причудливые белые узоры, которые пенились и растекались словно летние, лёгкие кучевые облака.
Гений
Теперь Радован уже не мог вспомнить, с чего всё началось. Правда, с некоторых пор он стал замечать, что в то время, когда к нему приходила очередная мелодия, в доме начинали слегка позванивать ножи и вилки, как, впрочем, и все остальные тонкие и острые предметы. Может быть, случалось и ещё нечто подобное, только в такие моменты Радован становился крайне нелюбопытным и его не интересовало ничего, кроме нот и аккордов, которые он едва успевал записывать, стараясь не пропустить ни единого звука. Вначале Радован не осознавал авторства музыки и страшно гордился собой. Позже он, конечно, понял, в чём тут дело, и это стало самым большим разочарованием с тех пор, когда он впервые сел за клавиши. На все похвалы и славословия в свой адрес Радован обычно лишь неловко пожимал плечами и старался как можно скорее покинуть своих, ничего не подозревающих, поклонников.
Возможно, Радован чем-то и отличался от коллег, только он не находил в себе ничего особенного, если, пожалуй, не брать в расчёт свою чрезвычайную медлительность и вредную привычку везде и всегда куда-то опаздывать. А ещё он мог неподвижно часами сидеть на диване без всякой пользы для себя. Нельзя даже сказать, что он таким образом предавался праздным и бесконечным мечтаниям. Да и какие там могут быть мечтания, если в голову лез всякий мусор: нелепые музыкальные фразы, которые невозможно сыграть; странные обрывки мыслей, не имеющие никакого смысла; какие-то неясные воспоминания, большей частью порождённые ложной памятью и пришедшие неизвестно откуда и неизвестно зачем.
«Опять бездельничаешь! – упрекали его домашние. – Хоть бы пол подмёл или пыль вытер, а то какой от тебя, бездельника, толк!»
Радован нехотя брал тряпку и начинал механически водить ей по всем встречаемым поверхностям. Нередко случалось, что музыка настигала его даже за таким занятием. Она подхватывала его невидимой мощной волной, сначала поглощая его самого, затем всё пространство вокруг, преображая зримое и незримое под свои нужды так, чтобы ничто не мешало новой симфонии или кантате. На целый мир, с его тревогами, заботами и печалями, ниспадал плотный, незримый занавес, из-за которого к единственному слушателю не проникал ни звук, ни цвет, ни строфа, ни слово. Для Радована не было ничего прекраснее этих волнующих минут ожидания музыки, когда где-то там, вдалеке, он различал знакомые настройки небесных скрипок и виолончелей, когда на едва очнувшуюся от внезапного движения сонную сцену мироздания выкатывался волшебный рояль и кто-то осторожно прикасался к его живым клавишам.
Пожалуй, у Радована не было в жизни ничего более значительного, чем эти счастливые часы и минуты, проведённые у вселенской сцены. Остальное время не приносило ему никаких эмоций и переживаний, оно казалось ему бессодержательным и неинтересным. Возможно, оттого Радован совсем не стремился к общению, не следил за новостями и модой, не желал ни славы, ни денег, был безразличен ко всему, за исключением музыки, струящейся из небесного эфира, которую другие люди отчего-то не могли слышать.
Радован вообще не понимал, зачем существует окружающий мир и это горделивое и самонадеянное человечество, если они не способны дарить, подобно небу, такую же чистую и глубокую музыку.
Коллеги знали о всех странностях и чудаковатости Радована и не удивлялись, если он вдруг уходил в себя и замирал, устремив свой неподвижный взор куда-то вдаль.
«На то он и гений!.. Гений, что с него взять!» – понимающе перешёптывались коллеги, глядя на притихшего Радована. А он смотрел вверх, туда, в далёкое щедрое небо, где невидимый пианист тихонько пробовал живые клавиши на волшебном рояле.
Она явится с востока
Она пришла оттуда, откуда Её ждали меньше всего. И не нашлось героя, ставшего у Неё на пути. Её приход был неотвратим, что бы по этому поводу ни вещали «велеречивые» и как бы ни усердствовали, пытаясь доказать обратное, «отождествлённые». Она наступала с востока, подчиняя себе не только наивные и неокрепшие души, но и изменяла сознание тех, кто прочно стоял на земле и никогда не хватался руками за воздух. И никому уже больше не приходило в голову разделять и властвовать, обижать слабых и смеяться над праведными. И богатство стало казаться обузой, и насилие – совершенной нелепостью. С этими людьми было невозможно ничего сделать: они совсем не боялись жизни и видели друг в друге не злобных дикарей, готовых к разору и грабежу, а людей, удостоенных облика Божьего.
А над всеми над ними, на полном скаку, замер во вселенском величии Четвёртый Всадник на Бледном коне, Всадник с окаменевшим лицом, сводящий пространства и завершающий времена.
Ледники
Очень редко поднимаясь выше своего четырнадцатого этажа, мне сложно было предположить, что высоко в горах ледники имеют острый запах гиацинта и одеты в жёлтую блестящую ткань. Я обнаружил это сразу, стоило мне только ступить на их скользкий край, оплавленный снизу влажным дыханием земли. Там, на рубеже альпийских лугов и вечного льда, берут начало все шумные водопады и стремительные горные ручьи, и оттуда же восходит к небу снежный, безмолвный и неподвижный мир. Там так много света и так мало воздуха, что сразу же начинают болеть глаза и кружиться голова от недостатка кислорода. Горящие на солнце грозным холодным пламенем горные вечные льды и снега, словно нефритовые купола, величественно шествуют над неразличимыми равнинами, избирая себе в попутчики лишь облака и звёзды. Однако издали они кажутся ещё значительнее, ещё неприступнее. Только ледники обманчивы, и их царство – это царство гибельных миражей. Стоит немного забыться, расслабиться и вот ты уже в плену у иллюзии, порождённой снежной слепотой, в которой сольются в близорукую бликующую мглу и дремотные скалы, и оцепенелые ущелья. Здесь – везде опасность и всюду – неизвестность, но только мы, населяющие равнинные города, живём бесконечно далеко от этого горнего царства и вполне можем существовать независимо от него.
«А мы растопим вечный лёд горных вершин», – услышал я как-то молодые голоса и увидел, как ловкие руки раздают внимающим факелы, спички и бенгальские огни.
«Долой вечные снега! Да здравствуют бурные весёлые потоки», – не унимались энтузиасты, взрывая своими криками застоявшийся воздух низин. У них горели глаза и пламенели сердца. И всем тогда казалось, что этот живой огонь даже ярче того отражённого солнечного света, что горит там, наверху, в вечных высокогорных льдах. Возможно, кто-то из них и ушёл в горы.
Трудно сказать, что с ними сталось. Только не думаю, что ими до сих пор движет желание растопить вечный лёд. Возможно, они смирились с непреложным законом природы, что вверху – лёд и сияние, а внизу, под сенью высоких гор, торжествует и буйствует жизнь.
А, может быть, настигнутые снежной слепотой, они до сих пор бродят по белым снегам, всматриваясь в бесцветные ледяные миражи. Впрочем, за ними нет никакой вины, поскольку очень сложно понять, к чему ты призван и что ты в состоянии изменить. И зачем этот большой и удивительный мир, с ослепительными вершинами и туманными равнинами. Тем более что он, этот мир, сам тоже не знает: зачем и почему был создан и возможны ли в нём перемены, ведущие к его совершенству.
К востоку
Ему было всё равно куда идти. Запад растекался оранжевой слизью провалившегося в него солнца, отдавая востоку всю непроглядную черноту неразличимого неба. Он пошёл на восток, несмотря на зловещие тени, расстилающиеся у него под ногами словно тяжёлые персидские ковры. Он шёл на восток, однако всё время нервно оглядывался назад, на запад, где гибельно вздрагивала бесформенная остывающая земля.
«Куда Ты идёшь, Господи!» – снова невольно шептали его губы, только теперь он никого не встречал на своём пути. Бессмысленной, гулкой пустотой дрожало всё бескрайнее холодное пространство, чреватое бессмертием от севера до юга. Было тихо и дико, и от всего исходил сладковатый аромат вечности. «Возможно, так вот и воплощается карающий гнев Его», – тлела где-то в глубине души упрямая мысль, а гордая и причудливая вязь теней всё чертила и чертила перед ним какие-то странные знаки, похожие на буквы.
«Я есмь Альфа и Омега», – читались узорные тени в некотором предстоянии, там, где стороны горизонта уже не имели значения.
Косой дождь
Он не мог смотреть на землю иначе, нежели свысока. Однако земля всегда хотела и ждала дождя, чего нельзя было сказать о людях, брезгливо отгораживающихся от него крышами и зонтами.
Дождь знал об этом и норовил ударить сбоку так, чтобы сделать бессмысленными любые их нелепые уловки, все их хлипкие зонтики и навесы.
Обычно он с размаху, безрассудно наваливался на город своим прозрачным телом, заставляя город звенеть, трепетать и дрожать под тонкими, почти неразличимыми струями. Он бесцеремонно раздвигал ставни и врывался в форточки, распахивал плащи и срывал шляпы.
Люди прятались от него, скапливались под карнизами и балконами, но дождь настигал их и там, тщательно вымачивая одежду, дабы не оставлять им ни единой сухой нитки. При этом дождь шумел, что-то шептал, горланил в жестяные трубы и диктовал в водостоки.
Люди отворачивались, прятали уши под воротники и не желали ничего слушать.
Только влюблённых радовал его сбивчивый речитатив. Они тянули свои руки к нему навстречу и следили, как косые струи рассыпаются в ладонях алмазными искрами точно бенгальские огни.
Влюблённым нравился дождь. И дождь отвечал им взаимностью, отражая в своих многочисленных зеркалах прекрасные и счастливые лица влюблённых, поскольку верил, что будет жить в них светлым воспоминанием вплоть до той самой поры, пока их души не оставит любовь. Оттого он всегда желал им вечной любви.
Пустота
Ребёнок вышел из дома и осмотрелся по сторонам. Людей вокруг него было совсем немного: двое ребят постарше стояли около соседнего подъезда, и ещё несколько детей копошились на маленьком пятачке между прачечной и автомобильной стоянкой. Улица привычно шумела, мигала огнями светофоров, пестрела вывесками и рекламой, только людей он так больше и не увидел, если, конечно, не считать двух девочек, быстро пробежавших мимо.
Юноша стоял у городского фонтана и искал глазами её. Он уже целый час ходил взад и вперёд, только она так и не появлялась.
Город казался пустым, несмотря на все старания выглядеть иначе: вращаясь вокруг юноши грузным каменным телом, он издавал различные шорохи и звуки, похожие на велеречивый гомон толпы и назойливое жужжание автомобилей. Но юноша был в состоянии заметить только её, лишь её он сумел бы окликнуть и пойти к ней навстречу. Всё остальное для него не имело ни имён, ни примет, ни значений.
Мужчина внимательно смотрел в пустоту, пытаясь разглядеть в мерцающей случайными фантомами тьме что-то близкое и понятное себе. Но тьма только путала и обманывала зрение, подбрасывая ему слегка подсвеченные иллюзии, похожие на друзей, любимых, единомышленников и попутчиков. И всякий раз, окликая очередной фантом, его голос безнадёжно терялся в вязкой пустоте, не позволяющей отозваться даже слабым отвлечённым эхом.
«Какой странный мир, – изумлялся мужчина, – неужели в нём нет никого, кому можно было бы протянуть руку без опасения ощутить в ладони вместо рукопожатия сквозную пустоту?»
Старик подслеповато смотрел из окна. Тротуар был заполнен прохожими. Люди всё шли и шли, сменяя друг друга и исчезая в полуденной дымке квартала. Он почти каждому прохожему приписывал и имя, и судьбу, и характер, но никого из них не мог ни окликнуть, ни остановить. А старика не замечал никто, несмотря на то, что он находился почти на уровне идущих мимо людей, от которых его отделяло только мутноватое оконное стекло. Никто так и не обратил внимания на сидящего одинокого человека, если, конечно, не считать двух пожилых женщин, прошедших мимо и зачем-то заглянувших в окно первого этажа.
Неугомонный Бранко
Ничто так не удивляло Бранко, как его способность мыслить и проникать своим сознанием в самые непостижимые сферы бытия. При этом он вполне допускал, что тем же самым могли отличаться и иные люди, даже те, с которыми ему доводилось общаться и на фоне которых протекала его странная жизнь, полная чудесных озарений и дерзновенного поиска.
Однако это обстоятельство никак не принижало ценности и исключительности присущего ему свойства, а, напротив, ещё более изумляло и впечатляло его.
Нехитрая цепочка рассуждений приводила Бранко к однозначному выводу, что его способность мыслить – явление совершенно уникальное, ставшее возможным вследствие невероятной череды случайностей, некоего рокового упущения, в результате которого и возникла разумная жизнь, породившая, в свою очередь, Бранко и ему подобных.
Невозможно даже перечислить всего многообразия тем и сюжетов, которых касались мысли и воображение неугомонного Бранко. Стоило ему немного отвлечься от навязчивой повседневной суеты, как перед его глазами тут же вырастали диковинные рыбы, светящиеся радугами звери, затейливые дерева, несущие на своих кронах прозрачное улыбающееся небо… И вот какая выходила странность: он сразу же вплетался в явленные своей фантазией невероятные события, изменяя их геометрию, с лёгкостью смещая координаты, отменяя то, что должно было произойти, пропуская вперёд иное, что, по мнению Бранко, более заслуживало воплощения.
Нет, в этом мире решительно ничего невозможно было сделать без Бранко. И он самонадеянно утверждался в собственном могуществе, когда видел, как по его произволу длиннохвостые кометы перечёркивают рыхлый от света и космической пыли горизонт, как лопаются звёзды, заполняя собой сжимающееся пространство, и как злобно роятся чёрные дыры, уничтожая материю и обрывая время.
Только не стоит думать, что это и так бы совершалось само собой и участие Бранко во всём происходящем сводилось лишь к роли пассивного наблюдателя. Тут дело было в сложных причинно-следственных связях, в которых незримо присутствовали человеческий разум и воля Бранко, разве что убедительно обосновать такое предположение Бранко пока не мог. Тем более что окружающий его мир не всегда желал делиться своими тайнами, напротив, пребывая в постоянном движении и пользуясь замешательством или бездействием Бранко, он тут же менял свои обличия и размеры, открывая для Бранко пугающие границы соприкосновения с непознанным. В результате путались порядки, торжествовал хаос и множились неопределённости, события меняли знаки и представали в совершенно противоположном качестве, планы укрупнялись и смешивались, отменяя прежние закономерности и принципы взаимодействия. Такое повторялось раз за разом, стоило Бранко слегка ослабить своё привычное дерзновение мыслить, перестать воспроизводить в своём сознании невидимые контуры вселенных и создавать в воображении свои собственные разбегающиеся миры.
Бранко понимал, что доставшийся ему дар уравнивает его в правах и возможностях с величественными стихиями, изначально противостоящими любому соперничеству, всякой независимой мысли и свободной воле. Однако Бранко видел и иную, обратную, сторону сознания и не спешил списывать на противодействие неумолимых стихий бессмыслицу и скуку человеческого бытия. Конечно, ему было дико и больно смотреть, как люди, наделённые бесценной способностью мыслить, растрачивают свою жизнь на всякие нелепости и пустяки. Но он также не мог и не признавать того непреложного факта, что человеку свойственно дорожить только приобретённым и не дано ценить и беречь то, что достаётся ему, человеку, даром, естественно, просто по праву рождения.
Только даже не это обескураживало и удручало Бранко, а какая-то недужная, нелепая и странная слепота, поразившая его невольных сводных братьев по разуму. Ведь можно сколь угодно легкомысленно относиться к своему богатству, но ведь нельзя же его вовсе не замечать. Не осознавать, что всякий миг человеческой жизни, в каком бы качестве она в данный момент ни представала, может легко вместить в себя весь видимый, убегающий в бесконечность, космос и всю внутреннюю вселенную с её сложной географией гармонии и красоты. А также вместить в себя все бесчисленные неведомые миры, ищущие счастливую возможность обрести себя в чьём-нибудь сознании, благодаря удивительному человеческому дару воспринимать и мыслить.
Дети
На площадке непрерывно прыгали, галдели и резвились дети. Здесь были и большие, и маленькие: почти младенцы, с кожей гладкой как отутюженный шёлк, и совсем пожилые дети с морщинистыми лицами похожими на печёное яблоко.
Дети что-то непрестанно требовали, горланили, старались перекричать друг дружку, и на всей площадке не прекращалась вязкая и бестолковая возня.
Я стоял среди беззаботной гомонящей толчеи и не понимал – как мне обуздать эту детскую стихию и заставить себя слушать. Однако несмотря на то, что я был единственным кто стоял тихо и неподвижно, дети всё равно, видимо, принимали меня за своего. Они тянули в разные стороны полы моей одежды, капризничали, стремясь привлечь к себе моё внимание, что-то лепетали и метко плевались жёваной бумагой. Один бородатый ребёнок так разошёлся, читая мне глупые куплетики собственного сочинения, что совсем не заметил, как подошло то время, когда ему нисколько не помешало бы переменить подгузники.
Даже если бы я принялся истошно орать и был бы услышан, мне всё равно не представилось бы никакого шанса получить от детской бурлящей массы вразумительный ответ и дождаться верного понимания своих слов. Тогда как Временной Гуманитарной Группой мне было поручено немедленно объявить о ликвидации площадки и введении жёсткого ценза на детство с последующим его полным упразднением и поголовным переходом во взрослое осмысленное состояние.
Но детская площадка не умолкала ни на секунду, не давая мне возможности произнести сбившейся в кучу ребятне судьбоносный эдикт. Хотя что-то подсказывало, что сама природа, с несвойственной ей детской непосредственностью, уже позаботилась о неукоснительном соблюдении данного предписания, поняв и воплотив его по-своему, лукаво отнимая у взрослых чувство ответственности и наличие у последних какой бы то ни было предусмотрительности.
Я осознал это, когда увидел, как члены Временной Гуманитарной Группы по очереди взбирались на металлическую ферму игровой площадки в надежде просунуть голову в обруч баскетбольного кольца.
«Слабаки!» – подумалось мне. И я весело припустил к ним, всего лишь за два прыжка преодолев трёхсекундную зону.
«Во как надо!» – завопил я, просовывая голову в корзину. Мне отчего-то совершенно не было стыдно от такой дерзкой проделки, напротив, от допущенной шалости повеяло давно забытой бодростью и ребяческим задором.
«Хорошо-то как!» – поведал я ничего не понимающей толпе несмышлёнышей, ощущая в себе такую же как и у них младенческую резвость и необъяснимую лёгкость как в голове, так и во всём своём теле.
