Виктор Галданов
«Джамп» значит «Прыгай!»
Все события, о которых рассказывается в этой книге, полностью вымышлены, имена героев взяты произвольно, а всякое совпадение может быть лишь случайным.
Абельмановская застава. Москва, Россия. 10 августа 199… года. 5:23
Перезвон трамваев на Рогожке разбудил Валерия Барского. Наверное, опять пробка подумал он. И как ей не быть, с одной стороны ползут фуры с Волгоградского и Рязанского проспектов, с другой – грузовики с шоссе Энтузиастов, и эта артерия, соединяющая три крупнейших транспортных магистрали вечно переполнена. А тут еще и трамваи… Однако все эти соображения спросонок вскоре были вытеснены осознанием того, что звонки слишком уж длительны и настойчивы для трамвайных. Стало быть, кто-то с утра пробивается. Непорядок.
Он взял трубку телефона.
– Валерк, ты? – он сразу узнал голос коллеги Мишки Цыпкина.
– Ну, – буркнул он в трубку.
– Чэпэ у нас.
– Ну ясно, по хорошему поводу ты не позвонишь.
– Юрка Кокорев сыпанулся.
– Да ты что?
– И к тому же со скандалом. Подробности, как говорится, письмом. То бишь, в газетах. Судя по всему, «Таймс» сегодня выйдет с передовицей, и с Юркиной физией на полполосы.
– На чем сыпанулся-то, не говорят?
– Точно не знаю, но, опыт подсказывает, по идее, на бабе…
Мимо жена прошлепала босыми ногами в туалет. Затем обратно.
– …а эта Джейн ему жучка в багажник подбросила, он с ним и ездил на встречу…
– Ладно. Встретимся на работе, поговорим.
– Думается, наш Жоффрей сегодня будет рвать и метать.
Из детской раздался рев. Маришка отчаянно не хотела идти в садик.
– Должность у него такая.
Барский повесил трубку и проследовал на балкон. Рогожка была до отказа забита транспортом, в трели трамвайных звонков вплетались сигналы машин. Морозец мигом охватил его снаружи, при первом же вздохе забрался и внутрь. Сделав несколько дыхательных упражнений, он начал плавные движения китайского гимнастического комплекса. Снаружи это, наверно смотрелось несколько комично. Барскому было за сорок, сидячий образ жизни и любовь к хорошей кухне при высоком росте породили кеглеобразную фигуру с объемистым брюшком, сбросить которое не могли никакие тренажеры, и круглой физиономией, на которой выделялись живые синие, чуть навыкате глаза. Короткая стрижка «ежиком» довершала картину.
– Папа, а можно и я с тобой? – на балкон высунулась конопатая Вовкина рожица.
– Давай-давай, вперед! – усмехнулся Валерий.
С криком «иии-йй-яяя» его восьмилетний сынишка выпрыгнул на балкон и встал в каратэистскую стойку. Однако первая же его атака едва не закончилась печально для солений, которыми был уставлен угол балкона. Выскочив на балкон, жена загнала мальчишку в комнату, досталось и отцу.
Стоя в ванной, он сосредоточенно скоблил физиономию «шиком», безрадостно размышляя о том, что пятый десяток лет в его жизни продолжается не лучше, чем все предыдущие. Правда, сейчас он как никогда близок к смене работы. И все шло к тому, что не он ее поменяет, а она его. До сих пор все в его жизни складывалось так, что не столько он стремился к своей должности, сколько она к нему. Должность выбрала его на заводе, куда его сопливым пацаненком привел отец – немного повкалывал, а там армия, и спецвойска. При дембеле произошла беседа с замполитом – и соответственное предложение – получить высшее образование. Затем должность избрала его на работу в органы и как-то так само собой получилось, что в это время происходил набор в Высшую школу. Все в его жизни шло по накатанной колее. До последнего момента она была относительно предсказуемой, и вдруг… Эта проклятая Работа, та самая, на которой становятся трудоголиками, она подчиняла людей себе, заставляла просиживать ночами в душных тихих кабинетах, до хрипоты накуриваться «явой» – она, бывшая единственной отдушиной в беспросветной этой жизни, неожиданно стала показывать характер. Сначала вообще возникли сомнения в ее целесообразности. Затем Работа внезапно стала избавляться от многих его друзей и соратников, и таких, на которых все-то и держалось в этой Работе. Затем вопросы о собственной нужности стали закрадываться и в его собственную круглую, коротко стриженную голову. Ну ладно, он-то старый служака, давно попривык, но когда на той неделе, на двадцатилетнем юбилее Шурка, родная жена, вдруг напилась вдрызг и при всех закатила ему скандал… Впрочем, и ее можно понять – сколько еще годков ей осталось молодиться да хорошиться? Да и много ли счастья видела она за эти годы?
Только недавно в жизни Барского закончился длительный период его близости с очаровательной женщиной – хозяйкой ресторана. Ее родная сестрица исключительно ловко воспользовалась им для устроения своих личных дел. В итоге девушки переселились – одна в Индонезию, другая в Штаты, несколько авторитетов криминального мира перекочевали в Бутырскую тюрьму, некоего инженера из столицы перевели в Сибирь, а Барский вернулся в свою семью – и приняли его так, словно он никогда из нее и не уходил.
Ожесточенно расчесав начавшие редеть волосы, Барский смочил их лосьоном и крикнул жене:
– Шур, я пошел заводить машину, спускай спиногрызов.
8:47
Роскошный черный «мерседес-600» проехал по Новому Арбату, свернул к Белому дому. Сопровождали машину приземистый белый милицейский «шевроле» с мигалкой, позади вплотную держался джип «GMC-блейзер» с четырьмя ребятами в черной коже с помповыми ружьями и автоматами. Регулировщик движения на площади при виде этой кавалькады откозырял, хотя его никто об этом не просил. И человек, сидящий на заднем сиденье «мерседеса» слегка наклонил голову, хотя этого движения никто не мог видеть.
Однако толпа людей, загородившая подходы к центральному подъезду заволновалась. Стоявшая по периметру пикетчиков охрана крепче взялась за автоматы.
У служебного подъезда автомобиль затормозил. Некоторое время из него никто не выходил, пока выскочивший из машины охранник не открыл заднюю дверцу. Тогда же четверо из джипа выбрались наружу, образовав живой коридор. Лишь после этого из машины вышел худощавый брюнет лет сорока с красным румяным лицом и голубыми глазами. Одет он был в черное кашемировое пальто, на шее повязан белоснежный шарф тончайшей шерсти.
И тут же толпа разразилась свистом и улюлюканьем, об асфальт неистово застучали каски.
– Сво-лочь! Сво-лочь! Вер-ни день-ги! – скандировали пикетчики.
Наблюдавший за всей этой картиной из окна второго этажа правого крыла здания блондин с растрепанными волосами скрипнул зубами и произнес одно слово:
– Kurva!
Лично он, Ингмар Берзиньш, занимай он место третьего (а фактически второго) лица в государстве, и уворуй он у народа столько денег, просто постеснялся бы показывать на люди свою физиономию. Удрал бы на Багамские острова, или отсиживался бы на побережье Касабланки, или в альпийской деревушке посасывал бы пиво в компании с немецкими студентками, сменив и имя, и фамилию и национальность – когда денег такое количество, можно сменить не только это, но и пол, и возраст, и даже цвет кожи.
И уж он-то никогда не ездил бы в таких длинных черных лимузинах в сопровождении такого количества вооруженных балбесов. Нет, он раскатывал бы по городу в красном сигарообразном «альфа-ромео», в спортивном костюме и лыжной шапочке с помпоном. Сколько он себя помнил, Берзиньш любил перемены. Командировки, пикники, новые обои, новые женщины, новые рестораны – все это было в той, другой жизни. Та жизнь была создана такими, как он, для таких же, как он. Простой трудовой народ в этой жизни тоже присутствовал, но в основном в качестве фона, этакой бурлящей приветственными красными флагами массы, дружно аплодирующей тем, кто стоял на трибунах. Но когда в мире начались настоящие перемены, выяснилось, что по натуре Берзиньш глубокий консерватор. Но его мнения никто не спрашивал, а когда спросили, то вопросы оказались настолько неудобными и каверзными, что Берзиньшу пришлось в спешном порядке покинуть родную Латвию, которая наконец-то стала свободной, но не для него. Для него она грозила стать тюрьмой – на очень и очень долгие годы.
Хотя, в общем-то он и здесь неплохо устроился. Он всегда как-то устраивался. Однако ежеутренне встречать этого надменного типа в карденовском костюме с иголочки, принимать от него шляпу, в которую он однообразными движениями бросает белые перчатки, терпеть его шуточки и…
Ровно в девять часов утра вице-премьер по вопросам финансов и экономики Игорь Корсовский был на рабочем месте. Берзиньш принял от него шляпу и перчатки, повесил в уголок и проводил его в кабинет.
– Утренняя почта, – произнес он спустя десять минут, стоя в дверях, в которые предварительно почтительно трижды стукнул костяшками пальцев. Совершенно бессмысленный обряд, который он наблюдает в этих стенах уже почти девять месяцев. И каждое утро хозяин кабинета поднимает нос от страниц свежего «Коммерсанта» и произносит одну и ту же фразу:
– Тащи ее, подлую, сюда!
Садовое кольцо. 7:42
– Та-та! – сигналили легковушки, «жигулята», «опели» и «тойоты». – Ту-ру-ру! – подхватывала двадцатиметровая фура-рефрижератор с надписью «Шмитц» через весь прицеп. – Уууу-ау! – осаживала их сирена гаишного белоснежного красавца «форда», выползшего на обочину. Гаишники сложа руки стояли поодаль, индифферентно разглядывая пробку, растянувшуюся по Садовому кольцу.
Маришка с увлечением корчила рожицы афганской борзой, которая встревоженно глазела на нее из окна соседского «фиата». Вовка тараторил вовсю, что-то о том, что он поспорил, что быстрее: «ламборджини» или машины «Формулы-1». Барский же, скрипя зубами, продумывал маневр, который позволит ему юркнуть влево и попытаться, повиляв среди двориков, проскочить к маришкиному детскому садику.
– А я и говорю, пап, ведь на плакате у «ламборджини» триста написано. Чего триста?
– Да подожди ты! – заорал Барский водителю фуры. – Осади назад! – и принялся выкручивать руль.
В этот момент мимо промчалась угольно-черная приземистая сигарообразная машина с затемненными стеклами. И бампер «шестерки» оказался как раз на ее пути.
– Ой, «ламборджини», – изумился Вовка.
– Да ну, хватит тебе, обычный «понтиак», – раздраженно бросил Барский, открывая дверцу и выглядывая из машины.
Хотя он прекрасно сознавал, что «понтиак»-то «понтиак», да не совсем обычный, а прошлогоднего выпуска, номерной, таких и в Европе не так уж много бегает. Да и стоит такая тачка тысяч восемьcот, не меньше, не включая растаможку, если, конечно, не угонная.
Из машины вышли двое (ну и рожи, подумал он, без скандала не обойтись) в одинаковых рыжих кашемировых пальто и белых шарфах, убийственными взглядами поглядели на «шестерку», затем уставились на длинную полосу, прочерченную ее резиновым бампером.
Барский вышел из машины.
– Мужики, кто же так ездит, – сказал он. – Вы мне чуть бампер не своротили.
– Ах ты, сука! – изумился стриженый молодой человек с бычьей шеей. – Да я сейчас этот бампер тебе знаешь куда засуну?
– Только не при детях, ребята.
– Да я счас твой х… бантиком завяжу, чтоб не мог больше ублюдков своих строгать! – рявкнул тот, что повыше, и ухватив Барского за шиворот, занес кулак. Второй умудрился весьма чувствительно ударить Валерия по ребрам.
В том моментально проснулась Работа. В конце концов он мог быть прав или не прав в этом ДТП, мог быть сильнее или слабее своих противников, но сейчас они осмелились поднять руку на работника Системы, которую никто еще не смог сокрушить. К ним уже направлялись гаишники, предвидя хороший куш, высунулись из окон стоящие в пробке водители, и перед глазами общественности и органов правопорядка Валерий не мог ударить в грязь лицом.
Жестом, отработанным в сотнях спаррингов, он перехватил несущийся к нему кулак и выкрутил его за спину громиле. Следующим был удар по затылку кулаком. Этот удар отозвался ответным ударом – лба противника о ребро крыши «понтиака». «Лоб» соскользнул, оставив на поверхности ощутимую вмятину.
Тем временем первый, который попался Барскому под левую ногу, стал разгибаться и полез во внутренний карман пальто.
Без лишних слов, не отпуская заломленной руки второго, Валерий выхватил из подмышечной кобуры пистолет и приставил его ко лбу первого.
– Стой, стой, падла! – закричали ему со стороны.
В это время из стоявшего неподалеку джипа «паджеро» выскочили три человека с пистолетами и помповыми ружьями, направленными на него. Затем открылась и задняя дверца черного «понтиака» и из нее с трудом вылез бородатый мужчина цыганского вида, лет под шестьдесят, с буйно курчавой головой. Одет он был в алую рубашку, на плечи была наброшена волчья шуба.
– Ша, мазурики! – рявкнул он на своих. Потом, переведя взгляд на Барского спросил: – Ты откель такой будешь сам, паря?
– Пскопские мы, – буркнул тот сквозь зубы.
– А-а-а… – протянул мужчина. – А мы вот, муромовские. Приехали Москву-матушку поглядеть, себя показать.
– Да, – с чувством сказал Барский. – Таких в Москве оч-чень не хватает.
– Будем знакомы. – тот протянул руку. – Заботой меня кличут. Слыхал такого Илью Заботина? Да отпусти ты козлов этих. Ни хрена вести себя не умеют. Где ты так драться-то выучился?
– На работе.
Подоспевшие гаишники, глянув на его документы, схватились за рации.
– Так ты грушник! – присвистнул Забота, заглянув через плечо гаишника. – Ну ладно. Ша, мужики, трезвонить, базара нет. Не хер было правила нарушать, морда козлиная! – Он вдруг с силой ударил своего водителя ногой по голени. Тот согнулся от боли. – А ты, мужик, – сказал он Барскому, – оченно мне пондравился. На, держи картёнку. – Он небрежно сунул в руку Валерию золоченую визитку с голограммой. – И не потому только, что морды чистить могёшь, но и держать себя умеешь сурьёзно.
Валерий скосил глаза на визитку. На ней значилось: «Заботин Илья Захарович. Мэр города Муромова. Депутат областной думы».
– Смотри, если вдруг хлеба гэбэшные несладкими покажутся, ты только свистни, тут же тебя к себе начальником охраны возьму.
– Спасибо, – сказал Барский, пряча ствол в кобуру. – Надеюсь, что мы с тобой друг без друга обойдемся.
Но надеждам его не суждено было сбыться.
* * *
К одиннадцати Корсовский прочел и продиктовал ответы на тридцать два письма, требующих его личного внимания, поговорил по телефону с министром финансов, маршалом авиации и неким лидером профсоюзов. К двенадцати он прокомментировал планы развития дорог и погашения задолженности по зарплате в атомной промышленности, дал оценки двух оборонных проектов, причем общая сумма, связанная со всеми этими хлопотами, составляла сто тридцать миллиардов рублей. Если считать, что голос России – один из решающих в Совете Безопасности ООН, и признать как аксиому, что состояние дел в стране – это точное отражение ее финансов, если поверить, что обороноспособность страны неотделима от ее бюджета, и если учесть, что бюджет страны верстался именно в стенах этого кабинета, то остается согласиться и с тем, что одним росчерком пера этот сухопарый брюнет определял судьбы мировой политики. Ровно в одну минуту первого он подписал последнюю папку и закрыл ее.
– Думаю, все пока идет вполне нормалёк, хотя вскорости нам потребуется хренова туча бабок. – Корсовский попытался вложить в свой голос все достоинство, которое дали ему годы деятельности в Большой Политике, но в среде Власть Имущих голос его звучал, сродни рязанской балалайке, по ошибке затесавшейся в камерный оркестр. Он не был интеллигентом и никогда не смог бы им стать. Как он ни следил за своей речью, жаргонные словечки так и соскакивали с его языка, приводя в щенячий восторг журналистов и давая обильную пищу карикатуристам и сценаристам кукольного полит-шоу.
Но, памятуя, что «короля делают подданные» Берзиньш держался с ним, как с принцем крови, не откликаясь на фамильярности и шуточки и опасаясь даже отвечать ему в тон.
Корсовский оттолкнул папку и откинулся в своем кресле, чувствуя слабую боль, которую теперь причиняло ему даже малейшее усилие: слишком много конференций, слишком много решений, которые надо принять, слишком много воспоминаний, и одно из них в особенности тревожило его. Он быстро выбросил из головы последнюю мысль и потянулся к коробке с сигарами, протянутой ему секретарем.
– Благодарю вас, Берзиньш.
Несмотря на это тяжелое для языка имя, он заставлял себя произносить его, как бы подчеркивая свое уважительное и доброжелательное отношение к секретарю. Он взял сигару и самолично отрезал кончик массивной серебряной гильотинкой. Берзиньш поднес к ней зажигалку. Знал бы эта козлина белобрысая, что с гораздо большим удовольствием он затянулся бы «беломором», особенно с травкой, но… Ему нельзя даже думать об этой запретной привычке. Пронюхай кто, хоть враги, хоть друзья, что Корсовский балуется травкой (достаточно даже запаха) – и хана ему. Он не удержится в своем кресле и минуты.
Поэтому он глубоко затянулся кубинской «короной» и на секунду прикрыл глаза.
Этим кончался некий ритуал, который говорил, что на сегодня утренняя работа завершена. Выпустив первый клуб дыма, вице-премьер нетерпеливо ожидал, когда секретарь соберет бумаги и на полчаса оставит его наедине со своими мыслями – единственное время, когда он позволял себе отдаваться им.
– Извините. Мне крайне неприятно тревожить вас из-за чего-то, возможно, несущественного, но…
Ингмар Берзиньш говорил, как всегда, медленно и осторожно, тщательно пытаясь справиться с акцентом. Он уже два года жил в России, но все еще был осторожен в разговорах. С цифрами у него было все в порядке, как, конечно же, и с балансовыми отчетами, он мог читать их, как романы, ведь цифры на всех языках складываются одинаково. Но составление фраз, а также точный смысл слов и их произношение еще не всегда ему давались, и он вынужден был говорить с оглядкой, так, будто от этого зависела его работа, кстати, возможно, так и было. Его работодатель не переносил недоумков. Человек, слабо знакомый с русским языком, по его мнению, мало отличался от шизофреника.
– Что такое, Ингмар?
Корсовский опять затянулся сигарой, глядя, как голубовато-серый дымок воспарил к потолку, подобно следу прожитых лет, которые привели его к высочайшей из мыслимых чиновных вершин. Да, всегда вверх, с каждым годом все выше и выше: комсомольский босс, зампредисполкома, директор преуспевающего модельного, затем и рекламного агентства, затем директор концерна, замминистра, председатель двадцати комитетов, и наконец вице-премьер правительства, правая рука Самого…
– По Интернету для меня что-либо приходило?
– Да, есть последняя корреспонденция, но…
Берзиньш помедлил.
– Мне, конечно, не хотелось это читать, но вы мне сами велели, чтобы я просматривал всю корреспонденцию.
Корсовский на вращающемся кресле резко повернулся к компьютеру. На плоском жидкокристаллическом мониторе размером с приличный телевизор плавали виртуальные рыбки.
– Как я уже говорил, возможно, это просто розыгрыш, но мне кажется, вам стоит взглянуть.
– Разумеется.
Компьютер был постоянно подключен к Интернету. Корсовскому оставалось только нажать стрелочку курсора, стоявшую на «почтовом ящике».
Корсовский медлил, разглядывая крошечный конвертик с надписью рядом:
«Москва, Кремль, г-ну И.М.Корсовскому.»
В письме значилось: «Если дорожите работой, не раскрывайте файл и дайте ему прочитать самому».
Возле последней строчки была нарисована скрепочка. Так прикреплялся текст основного сообщения.
– Весьма любопытно, Ингмар, – сквозь зубы процедил Корсовский, но не шевельнул и мизинцем в доказательство того, что этот файл хоть как-то его заинтересовал.
– В конце концов, вы ведь не обязаны лично отвечать на каждое письмо. Полагаю, это написал псих, лунатик или обнищавший гений. Сколько таких посланий мы получили за последний месяц? Семнадцать тысяч, насколько мне помнится. Планы переустройства мира, всеобщего благоденствия, справедливого перераспределения ресурсов… Дурачков и блаженных в этом мире предостаточно.
С этими словами Берзиньш сделал два шага вперед, не стараясь, впрочем заглядывать в монитор.
Корсовский медленно, словно нехотя поводил «мышью» по коврику.
– А откуда послано вы не установили? Постарайтесь сменить наш логин прямо сегодня. Вообще, идиотизм какой-то: кто хочет может запросто подключиться к закрытой правительственной линии…
Берзиньш сделал движение рукой, и на лице его отразилось странное замешательство.
– Тем не менее, на вашем месте я бы его не читал, а сразу же удалил бы его. Знаете, что-то во всем этом мне не нравится. Мне кажется, тут может содержаться что-то нехорошее. Возможно, отправитель испытывает сильную ненависть к вам…
– Вы действительно так думаете, Берзиньш? Очень интересно. В таким случае мне это тем более необходимо знать. – Корсовский слабо улыбнулся. – Ваша забота о моем благополучии, делает вам честь, но что вы предполагаете найти в этом файле? Виртуальное дуло виртуальной пушки, направленной мне прямо в лоб? Виртуальную бомбу, которая взорвется? Отравленную иголку, которая уколет мне палец? Увы, какой бы убийца там не таился, оружие его виртуально и реально повредить мне не смо…
Он дважды «кликнул» кнопкой «мыши» и начал читать раскрывшийся файл.
Секретарь смотрел, как Корсовский уставился в появившиеся на мониторе строчки, из которых сложилась совершенно идиотская фраза. Над разгадкой этой фразы его секретарь, который все же прочел сообщение загодя, бился уже два часа.
Корсовский все еще улыбался.
И вдруг разом, внезапно и без какого-либо предупреждения с его лицом что-то произошло. Улыбка сошла с его точеных, академических черт, и они начали оплывать. Глаза стали стеклянными, тонкий рот открылся, и раздался глубокий вздох. С полминуты он сидел, уставившись на экран, а затем так, словно это было самым трудным и важным в его жизни, схватился за клавиатуру и принялся помечать и уничтожать одно сообщение за другим. И, глядя на отражение в мониторе, Корсовский вдруг, казалось, увидел собственное лицо. Оно таяло и оплывало прямо на глазах….
– Господи Боже! – совершенно отчетливо для стоящего рядом Берзиньша проговорил он. – Боже! Боже! Боже! О, Боже!.. – повторял он снова и снова.
Затем комната потускнела и покачнулась, что-то похожее на стальное острие начало проникать в центр его груди, и он упал на пол.
