Вика Ройтман
Йерве из Асседо
Глава 15
Окно
На праздник Суккот были длинные каникулы, и многие разъехались по родственникам, а мы с Аннабеллой остались в Деревне. У Аннабеллы родственников в Израиле не было. Кроме нас в общежитии остались еще две девочки из Вильнюса и гениальный Юра Шульц.
Мне не было скучно: я занималась ивритом, читала и слушала музыку. Иногда валялась на диване в Клубе у телевизора, хрустя чипсами. Нам установили кабельное телевидение, и я часами смотрела русские каналы, по которым крутили все знакомое старье, “Поле чудес” по пятницам и “Что? Где? Когда?” по субботам, а это создавало иллюзию, будто из дома я не уезжала, и когда вырывалась из-под власти телевизора, то некоторое время не могла понять, где же именно я нахожусь и почему за окном гранатовое дерево, а не решетка с диким виноградом.
Однажды мне довелось попасть на “Гардемаринов”, что вызвало у меня неожиданно бурную реакцию. Сперва я, как всегда, потратила целую серию на размышления, кто же мне нравится больше: Алешка или Сашка. Снова отдала свое сердце Сашке. Влюбилась по самое не могу ко второй серии, что, как обычно, оказалось неразумным, потому что когда Анастасия Ягужинская бежала по высокой траве, заламывая руки и крича Боярскому: “Зачем вы убили этого мальчика?!”, я уже пребывала в кондиции и слезы были не за горами.
Для начала я пустила слезу по утраченному русскому полю, на котором никогда в жизни не была, потом поревела над кострами и монастырскими куполами, которые внезапно оказались роднее мамы, а когда дело дошло до щедрых весен, которые возвращались на север к нам, и Алешка с Софьей брели по берегу русской реки и по цветущим болотам с папоротниками, я совсем потеряла самообладание, уткнулась носом в диванную подушку и потонула в собственном болоте из соплей.
В таком состоянии меня нашел Тенгиз. Он в самом деле обладал особенным талантом доводить людей до слез или находить их ревущими. Тенгиз спросил, что со мной и хочу ли я поговорить. Я сказала, что не хочу. Он не настаивал, но уселся в кресло, закинул длиннющие ноги на журнальный столик и с интересом принялся следить за происходящим на экране.
Оказалось, что Тенгиз никогда в жизни не смотрел “Гардемаринов”, и мне пришлось пересказывать ему весь сюжет, а он постоянно путался в Сашке и в Алешке, хоть они ничуть не были похожи, и его тупизм меня разозлил. Когда пошли титры, Тенгиз заключил, что музыка в фильме неплохая, но история не склеивается и шита белыми нитками, а у Сашки отчетливо виден грим и тени на глазах. Мы завели дискуссию на эту тему, но убедить Тенгиза в том, что это самая прекрасная история любви на свете, мне не удалось, потому что, говорил он, я вообще не туда смотрю, и лучше бы я восхищалась Боярским, который, как настоящий мужчина, увез Анастасию из-под ареста и заботился о ней, вместо того чтобы петь разудалые песни про седло и весло, а ее у него умыкнули почем зря.
Здесь мне представился преотличный шанс поругаться с Тенгизом, и я опять заявила ему, что он ничего не понимает в девочках. Он принял обиженный вид, и я даже испугалась, что вместо ругани он сам расплачется, но вместо ругани он сказал, что ему очень хотелось бы понять, зачем мне задевать других людей и какой мне в этом толк. И если взрослые люди готовы закрывать на это глаза, то мои сверстники явно не станут, и чтобы я об этом задумалась в следующий раз, когда мне взбредет в голову кому-нибудь причинить боль.
Я вовсе не поняла, что за боль я причинила Тенгизу, ведь это он надругался над моими светлыми чувствами к прекрасному гардемарину Саше Белову. Но я не стала спорить дальше, тем более что Тенгиз пошел курить, насвистывая “Не вешать нос”.
Мне предложили во время каникул подрабатывать уборщицей на кухне за пять шекелей в час и убирать за такую же зарплату загон с козами. То были первые заработанные деньги в моей жизни, и я хранила их в матерчатом кошельке на липучке, который прятала в шкафу среди трусов, потому что в трусах пряталось самое драгоценное, что у нас было в этой общаге, а потратить не решалась, поскольку то были священные деньги.
Однажды Фридочка пригласила нас к себе домой, и мы ужинали в кругу ее семьи.
В частном домике на краю Деревни, там, где располагалось жилье воспитателей, во дворе сушилось белье, а возле газонов стояли детские коляски, велосипеды, пластмассовая мебель и полуоткрытый пляжный зонт, чьи крылья, как паруса, хлопали на ветру. Все как у людей на даче, кроме стиральной машины, которая тоже почему-то стояла во дворе под навесом и грохотала как ненормальная, источая насыщенный запах стирального порошка.
У нашей домовой был на удивление красивый муж, израильтянин, смешанный из поляков, румын и турков, и такие же красивые светловолосые дети, на которых Фридочкина генетика явно отдохнула. Мы вкусно ели и общались с мужем и детьми на иврите. То есть общалась в основном Аннабелла и девочки из Вильнюса. Юра полез в компьютер мужа и занялся дискетами, пытаясь установить какую-то программу, которую мужу запустить не удавалось. Я играла с самой маленькой, пятилетней дочкой Фридочки в прятки, а потом мы собирали пазл.
В пятницу нам опять разрешили выйти из Деревни за покупками. Аннабелла не хотела покидать комнату, а с Юрой и девочками из Вильнюса я не общалась, так что я одна пошла гулять по городу. Опаздывать я больше не собиралась, поэтому забросила идею отправиться в Старый город, а вместо этого пошла куда глаза глядят, просто так.
В Иерусалиме похолодало, и по вечерам горный воздух пробирал до костей, если одеться не по погоде. Мне понравились ранние сумерки, задумчивый белый город, строгий, без излишеств, туманный и в то же время странно светлый.
Иерусалиму не шло лето, а вот сырость и затянутое тучами свинцовое небо были в самую пору, как платье, сшитое на заказ. Прохожие спешили куда-то, черные и цветные, в пестрых шалях и в бледных джинсах, волочили тележки и кульки с продуктами. Вздыхали мехами автобусы, невысокие дома из белого камня с горделивой простотой прочно стояли на земле. Добротные дома. Маленькие балкончики, зашторенные листвой, приветливо приглашали к неспешной беседе, непременно высокодуховной. За широкими окнами горел свет, хоть и было два часа пополудни.
В этот момент я вообще ни о чем не думала, не скучала, не сомневалась и, кроме того случая с “Гардемаринами”, не злилась и не страдала. На меня словно снизошла благодать отупения чувств. А может быть, то была благодать первого смирения с тем, где я находилась.
Зато Аннабелла, кажется, сходила с ума и от смирения была столь же далека, как от своего любимого Санкт-Петербурга. Впрочем, Аннабелла страдала не по Ленинграду. Страдала она по Арту, который, уехав к дяде в Хайфу, так ни разу и не позвонил ей за всю неделю, хоть они и договаривались, что она каждый вечер в шесть часов будет ждать звонка в кабинете вожатых.
Сперва Аннабелла просто казалась нервозной, но старалась делать вид, что все хорошо, и часами пропадала с Юрой Шульцем в компьютерном зале. Однако ночами она, похоже, не спала, и меня не раз будил шум льющейся воды в ванной, какой-то стук, щелканье и звук падающих предметов. Помня о седьмой заповеди, я ни о чем Аннабеллу не спрашивала, а наутро она всегда выглядела свежей, нереально красивой, и каре лежало безупречно.
На четвертый день каникул Аннабелла перестала выходить к Юре и перестала приглашать его к нам. Опустила жалюзи, залегла в кровать и превратилась в мумию.
На пятый день ее каре стало завиваться по краям, а на шестой я не услышала шипения фена, часто будившего меня по утрам. Это было настолько из ряда вон выходящим, что я решила временно нарушить заповедь номер семь и спросила у Аннабеллы, что с ней происходит.
– Ничего особенного, – показала она нос из-под одеяла. – У меня разыгрался гайморит, и я ужасно себя чувствую. Не смотри на меня, Комильфо, я кошмарно выгляжу. Очень кошмарно, да?
– Нет, – ответила я честно. – Ты выглядишь как обычная девочка.
– О господи! – вскричала Аннабелла и натянула одеяло на голову. – Зачем ты меня обижаешь? Что я тебе плохого сделала?
– Яне собиралась тебя… – Тут я вспомнила слова Тенгиза и придержала язык.
Вероятно, просто всегда следует помнить о том, что мы никогда не знаем, на какую рану в душе другого человека упадут наши слова.
– Принести тебе чай с печеньками? – спросила я.
– Э-э-э… – замешкалась Аннабелла. – Спасибо, но я не знаю… Я и так уже сегодня съела две мандаринки и йогурт. Лучше не надо.
– Может, только чай, без печенек?
– Ну…
Аннабелла опять зависла, как компьютер, в который всунули неправильную дискету. Посмотрела на меня в растерянности.
– По-моему, ты скучаешь по этому мудаку, – решилась я на откровение.
– Слушай, – ее взгляд вдруг стал осмысленным и даже засветился надеждой, – как ты думаешь, он меня любит?
– Арт, что ли? Понятия не имею.
– Ну, Зоя, ты же видишь его со стороны, ты же видишь, как он ко мне относится. Как тебе кажется?
– Да никак мне не кажется, – попыталась я избежать очередных обидок.
– Ну пожалуйста, ну скажи мне! Поговори со мной о нем! Я больше так не могу.
Аннабелла так захлопала глазами, с таким отчаянием сморщила лоб, так опустились уголки ее губ, что я преисполнилась такой жалости к ней, что захотелось ее обнять. А мне никогда никого обнимать не хотелось, тем более Аннабеллу, которая никогда не вызывала жалости, лишь только восхищение.
Мне сделалось не по себе. Как в страшных снах, когда внезапно понимаешь, что знакомое лицо знакомого человека – не лицо вовсе, а маска. И как может быть, что я раньше никогда не замечала ее настоящего облика? Разве что в тот раз, когда я застукала ее с Артом и у нее появилось такое же выражение лица, как у потерявшегося во дворе ребенка.
– Мне кажется, что эта свинья не способна любить, – призналась я. – Мне кажется, что он тебя использует в первую очередь в качестве трофея, ведь ты самая красивая девушка в классе, да и в школе, если уж на то пошло, а может быть, и во всем Иерусалиме, хоть в этом я не уверена. Мне кажется, что ты зря тратишь на этого козла время, силы и здоровье и лучше бы тебе встречаться с Юрой Шульцем, у него голова хорошо работает. А еще мне кажется, что ты слишком зависишь от мнения Арта о тебе.
Но Влада будто не услышала ни слова из всего, что я ей наговорила в порыве благих намерений.
– Он мне позвонит? Как ты думаешь? Он позвонит? Когда он позвонит? Что такого сложного взять телефон и набрать номер? Я не понимаю. Не может же быть, что он за неделю меня разлюбил. Так не бывает. Наверное, с ним что-то случилось. Да, точно, с ним произошла какая-нибудь ужасная трагедия. Может быть, его дядя заболел и умер? Может быть, он сам заболел? Может быть, он сам погиб? Ну, допустим, в автокатастрофе. Может, я его чем-то обидела?
Я вздохнула:
– Маловероятно. С такими, как он, катастрофы, к сожалению, не случаются. Я вообще не понимаю, как его приняли в эту программу. Он портит нам всю группу. Да и обижаться он не способен, потому что у таких, как он, вместо души внутри Пазинская яма. Помнишь, как у “Аквариума”? “Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема. Чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев”.
Влада скривилась, как будто проглотила целиком горький перец.
– Что ты мне заливаешь? Хочешь показаться умнее меня? В моем теперешнем состоянии это несложно. В тебе нет ни капли сочувствия, Комильфо. Ты ужасный человек, бессердечный и холодный, как робот, и не понимаешь, что такое настоящая любовь. Да и не поймешь никогда.
Теперь пришла моя очередь обижаться. Неужели все на свете решили, что их обида дает им право обижать меня? Я опять вспомнила Тенгиза и решила, как он, проявить выдержку.
– Я предпочитаю быть роботом, чем стелиться подстилкой под мразью, воображая, что он прынц, который меня любит. Не любит он тебя, и никакой он не принц, а папенькин сыночек. Ты живешь в вымышленном мире. Спустись на землю. Ты же сама говорила, что стоишь никак не меньше, чем Ламборгини, а взяла и предложила всю себя с потрохами какому-то дебилу, за косуху и ковбойские сапоги. Научись себя ценить. А еще лучше, пожри чего-нибудь. Я принесу тебе чай.
Я пошла в Клуб за чаем. Ждала, пока чайник закипит. Насыпала в чашку с потертым совковым символом Деревни три ложки сахару, а потом добавила еще одну. Отрезала ломтик лимона. А когда вернулась, Влады не было в комнате, а из ванной доносился шум струящейся воды.
Я подождала минуту. Две. Пять. Постучалась, но ответа не последовало. Я постучалась еще раз и крикнула, что чай остывает. Тщетно. Прошло еще несколько минут. Я заколотила в дверь, подергала ручку, но дверь была заперта на ключ. Я почему-то испугалась. Вышла из коридора на улицу, обогнула здание общежития со стороны парковки и оказалась у ржавого забора на заброшенном маленьком пространстве под окном нашего туалета.
Я никогда прежде здесь не бывала, и неприглядная изнанка Деревни меня изрядно удивила.
Проем окна был достаточно широким, чтобы меня вместить, только мешала створка со стеклом, окрашенным в желтую краску. Недолго думая, я пошатала створку и выдернула вместе с болтами, благо она держалась на соплях, а общежитие не ремонтировали, наверное, со времен британского мандата. Вообще, в Израиле больше любят мыть и убирать, чем чинить и закреплять. Здесь всегда чисто, но часто поломано.
Я обнаружила какие-то сколоченные доски, похожие на плоты, водрузила их друг на друга горкой, полезла в окно и спрыгнула по ту сторону, аккурат между умывальником и душевой кабинкой.
На закрытой крышке унитаза восседала Влада в наушниках, в задранной до пупа шелковой ночной рубашке и лезвием бритвы старательно выцарапывала нечто на внутренней стороне левого бедра. Кровь стекала по стройной белой ноге и медленно капала на бурые пятнистые плиты пола. Девочка из Санкт-Петербурга как завороженная рассматривала каждую каплю и размеренно покачивалась, когда кровь, струясь между плит, уходила в землю.
Из наушников приглушенно, искаженно и скрипяще доносилось: “Ты видишь, как мирно пасутся коровы. И как лучезарны хрустальные горы”.
– Что ты делаешь? – заорала я и сорвала с нее наушники.
Влада подскочила, как пружиной подброшенная, одернула рубашку, замахнулась и отвесила мне пощечину. Рукой с бритвой.
– Как ты смеешь! – вскричала. – Сволочь! Это мое личное пространство!
А потом:
– Это совсем не так, как кажется! Это не то, что ты думаешь!
И дальше:
– Я не самоубийца какая-нибудь! Это лучший на свете способ избавиться от боли! Я могу тебя научить. Хочешь?
Голос стал заискивающим.
– Я позову мадрихов, – сказала я и направилась к двери, держась за щеку и ощущая тошноту.
Влада схватила меня за рукав:
– Нет, пожалуйста, не надо мадрихов! Ты в самом деле желаешь моей смерти?
– Какой смерти, Влада? Ты совсем чокнутая? Тебе нужна скорая помощь. Ты истекаешь кровью!
Она страшно рассмеялась:
– Какие бредни! Да эти вожатые не способны никому помочь, да и плевать им на нас. Ты наивная дуреха, если доверяешь чужим людям. Мне не нужна помощь, все со мной хорошо. Я это с двенадцати лет делаю, и ничего со мной не случилось. Ничего в этом нет опасного. Я знаю, как не задеть важные для жизни артерии.
– Пусть они решают, опасно или нет.
Я попыталась выдернуть рукав, но она вцепилась еще крепче.
– Комильфо, ты же обещала! Это же прописано в наших заповедях! Ты представляешь, что они мне сделают?
– Ничего они тебе не сделают, они тебе помогут!
– Они меня выгонят! Выгонят!
– Ну и пусть выгонят. Можно подумать. Вернешься себе в свой Петербург, и все будет хорошо.
– Я не хочу! Не хочу домой! – Влада выпустила мой рукав и заметалась по туалету как зверь по клетке. – Я не могу туда возвращаться! Если меня выгонят, моя жизнь кончена! Мой отец… Нет, ты не понимаешь, ты никогда не поймешь! Мне крышка!
Остановилась у стены и принялась биться головой о кафель.
– Что твой папа? – спросила я с опаской.
– Да никакой он мне не папа, он мой отчим! Я от него сюда сбежала не для того, чтобы обратно возвращаться!
– Что он тебе сделал? И где твоя мама?
Тут Аннабелла стала еще больше похожа на фурию и взревела:
– Какое твое дело, сволочь поганая? Ты же поклялась не задавать вопросы о моем прошлом!
Я перестала что-либо понимать и ничего больше не чувствовала, кроме дикого раздражения и саднящей боли в виске. Я знала только, что не хочу оставаться единственной свидетельницей этой драмы.
– В тебе сидит стукачество, и ты только и ждешь момента, чтобы подмазаться к вожатым за наш счет! – разыграла Влада последний козырь. – Валяй, иди ябедничай. Тебя погладят по головке и дадут шоколадку. Только знай, что если меня выгонят, я в самом деле себя убью, и это будет на твоей совести.
Я посмотрела в зеркало над умывальником. Все пальцы у меня были в крови, а по левому виску, от линии волос до уха, пролегла царапина. Я оторвала кусок туалетной бумаги и прижала к голове. Я как будто выпрыгнула из собственного тела и наблюдала за всем этим бредом с высоты потолка.
На потолке горела безжалостная неоновая лампа, и многочисленные трещины на белой краске причудливо складывались в контуры повозки, запряженной двумя лошадьми, в вечном движении стремящимися в никуда.
“Спи сладким сном, не помни о прошлом. Дом, где жила ты, пуст и заброшен”, – искаженно и скрипуче раздавалось из наушников.
Дюк и соратник его, Фриденсрайх фон Таузендвассер, из последних сил хлестали лошадей. Полная луна заволоклась тучами, и непроглядная тьма опустилась на благословенный край Асседо.
– Делай что хочешь, – сказала я Аннабелле. – Можешь самоубиваться. Но я иду звать мадрихов.
Повернула ключ и открыла дверь ванной.
Глава 16
Черный ящик
Я потащилась вверх по холму, прижимая клочок туалетной бумаги к кровоточащей царапине и плохо представляя себе, где искать вожатых в шесть часов вечера среды – время, когда мы обычно были предоставлены самим себе.
Сумерки окутали Деревню. Стало пасмурно и пусто. Все будто вымерло, сочные цвета поблекли, и вдруг стало ясно, что слишком быстро наступила осень, которая столь же быстро сменится зимой.
Внезапно подул сильный ветер, и стена дождя обрушилась мне на голову. В Иерусалиме дождь всегда приходит внезапно, как и сумерки. И резко холодает.
Я быстро забежала в пустующее здание, где собирались директора и начальники всего в Деревне. Из щели под одной незахлопнутой дверью лился свет, и изнутри были слышны голоса. Наверное, там проходило совещание или педсовет.
В нашей группе давно ходили страшные слухи о том, что воспитательская команда где-то заседает раз в неделю по средам с таинственным и ужасным психологом, которого никто никогда не видел. Говорили, что на этих заседаниях обсуждают всех нас, перемывая косточки и решая наши дальнейшие судьбы. Говорили, что если твое имя всплывет на этих совещаниях, то самое время садиться на чемоданы и отправляться к кошмарному Антону Заславскому в главный штаб программы “НОА”.
Но я не верила этим сплетням, потому что полагала, что у воспитателей в свободное от нас время есть дела поважнее, кроме как сплетничать о детях. К тому же, в отличие от остальных, я была лично знакома с Антоном Заславским, а он не только не был кошмарным, а совсем даже наоборот – чудесным человеком и бардом.
Честно говоря, я не знаю, почему я так поступила, но Судный день давно прошел, и было поздно просить прощения. Быть может, меня оправдывает то, что я, как говорил Виталий, объясняя нам про подростковые конфликты, находилась в состоянии аффекта.
Аннабелла совершенно сбила меня с толку, и, несмотря на отчетливое намерение обо всем рассказать вожатым, я решила, что ничего страшного не произойдет, если я расскажу им об этом через две минуты, через пять или через полчаса.
Короче говоря, я очень тихо подошла к той полуоткрытой двери, из-за которой доносились знакомые голоса, и, спрятавшись в стенном проеме, прислушалась к разговору.
Иногда я думаю, лучше бы никогда в жизни его не слышала, а иногда – какое счастье, что услышала.
В кабинете в самом деле был психолог. И они в самом деле нас обсуждали. И не только нас.
Присутствие психолога я вычислила по фразе Фридочки:
– Я, конечно, никакой не психолог, – с некоторой обидой говорила она, – но даже мне понятно, что там не все понятно.
– Я согласен с Фридой, – поддакнул Тенгиз. – Хоть я тоже не психолог.
– Вы их знаете намного лучше любого психолога, – сказала какая-то женщина, чей голос тоже показался мне знакомым, но я не сразу догадалась откуда. – Ваши суждения по определению не могут быть ошибочными. Что вас так беспокоит?
– Можно я скажу? – вмешалась Милена, которая вообще непонятно что делала в Деревне на каникулах. – Она блестящая ученица и все схватывает на лету без усилий. У нее богатейшая эрудиция и высочайший интеллект, но она так занята своей внешностью, что это не позволяет ей сосредочиться на занятиях, и ее оценки ползут вниз. Кроме того, ее отношения с Артемом кажутся мне разрушительными. Это опасно.
– Для кого опасно? – спросила незнакомая женщина. – Для мальчиков?
– Для нее самой в первую очередь, – мрачно сказал Тенгиз незнакомым голосом.
– Как ты себе это представляешь? – спросила незнакомая женщина знакомым голосом. – Какой образ возникает в твоей голове?
– Да никак не представляю. Ее могут использовать. Она на все готова ради мужского внимания. Она себя как будто наказывает. И что-то скрывает, хоть и идет на формальный контакт. Мне страшно за эту девочку. У меня нет никаких подтверждений. Интуиция это.
– У тебя прекрасная интуиция, Тенгиз, которая никогда еще тебя не подводила, и к ней стоит прислушаться. Что у нее в анамнезе?
– Мы не психологи, – буркнула Фридочка. – Говори человеческим языком, Машенька.
И тут я все вспомнила! Это была та самая психолог Маша, которая меня интервьюировала на экзамене. Я чуть не вскрикнула от прозрения.
– Прошу прощения, – сказала Машенька. То есть психолог Маша. – Я хотела спросить, что нам известно о ее семье.
– Ее отчим преподаватель фоно в каком-то музучилище в Питере, – ответила Фридочка. – Очень приятный и интеллигентный мужчина. Я с ним пару раз связывалась. Он всегда задает много правильных вопросиков, интересуется детальками: как кормят, что учат, какие оценки, как успехи и все такое. И всегда добрые слова о нас говорит, как он нам благодарен, как на нас полагается, как в нас верит. Заботится о любимой доченьке.
– А мама?
– Нет у нее мамы. Она, по-моему, лишена родительских прав. Отчим ее сам воспитывал.
– Почему лишена? И где ее родной отец?
– Откуда я знаю? Это ваше дело, на отборах выяснять.
– Что говорят девочки из ее комнаты?
– Ничего не говорят. Разве от них чего-нибудь добьешься, кроме “окей”?
– Поспрашивайте у них, может, они что-нибудь знают.
– Я спрашивала, – сказала Милена. – Молчат как бункеры.
– Что же вы предлагаете?
– Я не знаю, – сказал Тенгиз. – Я не понимаю, зачем вы ее приняли. Я бы уже вчера отослал ее домой.
– Стоп. – В голосе психолога Маши зазвучали недовольные нотки. – Откуда такая спешка? Девочка ничего не совершила, а сразу “домой”. Еще и двух месяцев не прошло, вы толком не познакомились с ребятами.
– Ты видела эту девочку? Не видела, – ответила Фридочка самой себе. – Ты, Машенька, здесь бываешь от силы раз в неделю. Если бы на твоей шее круглосуточно сидели двадцать детей, ты бы не рассуждала о спешке, а делала бы выводы и принимала меры.
Маша заняла оборонительную позицию:
– Я затем и приезжаю к вам раз в неделю, чтобы оберегать вас от скоропалительных выводов и необдуманных мер. Давайте все взвесим, обсудим как следует…
– Давай ты с ней встретишься, – предложил Тенгиз.
– Давайте мы сперва всех ваших звезд обсудим, а потом решим, кого в первую очередь ко мне направлять. Будем считать, что Влада на учете. А пока присматривайте за ней и, если что, сразу звоните. У нас осталось пятнадцать минут. Кто еще вас заботит?
– Натан, – сказала Фридочка.
– Что с твоим Натаном приключилось? – удивился Тенгиз. – Да он сильнее всех этих сотрясателей бицепсами. Внешний вид обманчив. Давайте лучше поговорим об Арте. Он мне жить не дает. У меня двадцать человек в группе, а девяносто процентов времени я занимаюсь одним Артом. Давай ты, Маша, на него тоже посмотришь.
– Может, хватит об Арте? – возразила Фридочка. – Мы на этого хулигана и тут постоянно тратим все драгоценное время.
– Что там с Артом? – насторожилась психолог Маша. – Что он опять натворил?
– Перед праздниками поругался с местными на теннисном корте. За день до этого обматерил математичку, которая ни слова по-русски не понимает. В прошлую субботу я нашел в его комнате пустую бутылку лимонного “Кеглевича”, и я даже не знаю, с кем он ее распил.
– Это же кошмар, – сказала Милена. – От этого пойла тараканы мрут.
– Давайте лучше о Натане, – настаивала Фридочка.
– Слушайте, – заявила психолог Маша, – мне кажется, что помощь нужна именно Артему, а не Владиславе. Он буквально взывает о помощи, а мы не слышим, а только его ругаем. Да, он вызывает агрессию, но, видимо, никто не научил его другим методам транслирования трудностей адаптации.
– Я не могу это слушать, – пробурчала Фридочка. – Лучше переходи на иврит, вместо того чтобы ломать язык. А еще лучше, отбрось свою заумную психологию и вспомни о здравом смысле. Ему нужна никакая не помощь, а хороший пинок под зад.
– Как ты можешь так говорить о детях! – возмутилась психолог Маша. – Назначьте мне встречу с Артемом. Владислава может подождать.
– Я хочу сказать за Натана, почему никто меня не слышит? – снова взялась за свое Фридочка.
– Я тебя внимательно слушаю, – заверила ее психолог Маша.
– Печальненький он какой-то в последнее время.
– И злобный, – заметила Милена.
– Вы же говорили, что он цветет, пахнет и счастлив вернуться в Иерусалим, – сказала психолог Маша.
– Сперва цвел, а потом скис, – взгрустнула Фридочка. – Такой мальчик! Такое золотце! Может, и его тебе показать, Машенька? Он разговорчивый и входит в контакт за пять секунд. Он тебе сразу понравится.
– Я думаю, это неразделенная любовь, – вдруг заявила Милена. – Поэтому он страдает.
Я насторожилась, но Тенгиз наглым тоном пресек обсуждение Натана:
– На психолога есть еще кандидаты.
– Как, например, кто? – спросила Фридочка. – Сонечка, которая находит общий язык с местными быстрее всей русской алии, вместе взятой? Нам всем стоит у нее поучиться социальным навыкам.
– Как, например, Зоя Прокофьева, которая Комильфо, – неожиданно выдал Тенгиз.
Тут я чуть не сдохла и совсем слилась со стенкой.
– Зоя! – многозначительно согласилась Милена.
– Ох, да, – вздохнула Фридочка.
– Напомните мне, пожалуйста, кто такая Зоя, – попросила психолог Маша. – И если с ней все комильфо, зачем тратить на нее время?
– С ней не все комильфо, это кличка такая, – объяснил Тенгиз. – Очень прилипчивая. Я теперь иначе ее называть не могу.
Милена и Фридочка согласились.
– Неуважительно называть детей прозвищами, – пожурила их психолог Маша. – Это нарушение границ.
– Она сама себя так называет, – сказал Тенгиз, – и ей нравится. И я не считаю, что прозвища – это неуважительно. Иногда имя, которое ты сам себе избрал, важнее того, что дали тебе при рождении.
– Ладно, – не стала спорить психолог Маша, – пускай будет Комильфо. Кто же она такая?
– Девочка из Одессы, которая живет в своем мире и ничего вокруг не замечает.
– А у нее что в анам… я имею в виду, в семье?
– Все у нее хорошо в анамнезе, – ответила Фридочка. – Полная семья. Адекватные родители, бабушка и дед. Хорошие люди, я точно знаю – разговаривала с ее бабушкой по телефону. Она дала мне рецепт котлет. Слушайте, это не котлеты получились, а песня! Но сама Зоечка котлет не ест.
– Почему она сюда приехала?
– Кто ее знает? – опять разозлилась Фридочка. – Вы ее принимали, а не я.
– Вы хоть с ребенком поговорили? Выслушали? Поинтересовались мотивами?
– Знаешь что, Машенька, давай ты мне не будешь рассказывать, как разговаривать с нашими деточками. Я ее и так и этак трясла – не идет на контакт. Она очень подозрительная и колючая. Замкнутая. Я не способна ее понять. Это черный ящик, а не девочка.
– Совершенно верно, – подтвердила Милена. – Я тоже пыталась с ней поговорить. Ничего не вышло.
– Может, у нее трудности с женскими фигурами? – предположила психолог Маша.
Я опустила глаза и посмотрела на свою фигуру. Конечно, у меня были с ней трудности. После стольких лет в секции акробатики “трудности” – это еще легко отделалась. Но к фигурам других женщин и девушек у меня никогда никаких претензий не было.
– Тенгиз, может, ты ее разговоришь? – осторожно предложила Милена.
– Хорошая идея, – поддержала ее психолог Маша. – Поговори с ней.
– Я с ней разговариваю, – сказал Тенгиз. – Пытаюсь, во всяком случае. Она оказалась здесь первой и сразу пришлась мне по душе. Первенцы – они такие, никто их потом не заменит. Да и сама Комильфо сперва неплохо меня воспринимала. Но я совершил ошибку – однажды ее наказал, в самом начале года. По делу, но с тех пор она меня чурается.
– По какому делу?
– Они вместе с Натаном шлялись по городу без разрешения, опоздали к урочному часу.
– Почему ты мне ничего не сообщил?! – возмутилась психолог Маша. – Или хотя бы Виталику?
– А что бы вы сделали? Отправились бы их искать? Она не должна была так поступать, но это она не со зла, а потому что город сразу ее захватил, это очевидно было. Наказывать ее, честно говоря, сердце болело. У нее глаза горели, когда она вернулась. Вы ее в правильное место определили. Это ее город, точно вам говорю, она здесь останется, вот увидите.
– Не будем умалять твои способности, Тенгиз. Ты и до стенки достучишься, – снова вмешалась психолог Маша. – Я уверена, что ты с Зоей прекрасно поладишь.
– Может, и полажу, но тут требуется нестандартный подход, а у нас же границы.
– Да ради бога! – фыркнула психолог Маша. – Границы внутри, а не снаружи. Удели этой девочке время. Раз ей так понравился Иерусалим, сходи сам с ней на прогулку, купи ей фалафель, покажи ей свой любимый город, чтобы она его увидела твоими восторженными глазами.
Тенгиз ничего не ответил. Я услышала, как кто-то застучал каким-то предметом по твердой поверхности. Может быть, ручкой. Или ногтем. Как будто отмеряя удары моего собственного сердца.
– Странная она девочка, – тихо сказала Милена.
– В каком смысле?
– В смысле – не от мира сего, – повысил голос Тенгиз. – Вместо сверстников интересуется гардемаринами и памятниками…
– Памятники! – пришло озарение к психологу Маше. – Я ее помню! Я проводила с ней собеседование на экзамене. Да, точно! Действительно странная, но творческая натура. У нее сочинения по картинкам чудесные были, очень креативные, но эмоционально перегруженные. Вразрез с ее склонностью при встрече лицом к лицу изолировать…