Виан Вольф
Третий
– Это называется пожертвования, Елена Дмитриевна. Благое дело, во спасение души вашей…
– Вот и я преисполнилась благодати – пожертвовала… Знала бы, что и тебе эти сапоги – дала бы больше.
Елена Дмитриевна упала на диван, накрыв Павла Ивановича своими рыданиями:
– Па-а-ашенька-а-а! Уедем! Уедем сегодня же! Сейчас же!
– Нет. И знайте, Елена Дмитриевна, что я люблю вас.
Палываныч со знанием дела откидывал складки нижних юбок на её платье, расчищая себе путь к чему-то очень важному и так страстно желаемому… Преодолев ворох ненужных кружев, его рука прильнула к тёплому и нервному бедру Елены Дмитриевны, которое сделало подобие попытки отстраниться от этих прикосновений.
– Элен, представьте… А если это в последний раз? А если я умру в героическом бою и больше никогда не коснусь вас… Страшно это, Элен… Что мы может сделать зная, что, возможно, это последняя ночь, когда мы вместе? Давайте любить друга, Элен, и запомним эту ночь… Я хочу её запомнить, чтобы вспоминать потом, глядя в глаза смерти.
Неожиданно вернувшееся электричество прервало начавшийся было интересный момент и смутило обоих. Елена Дмитриевна села, быстро поправляя юбку и прикрывая свой припухший от слёз нос, а Павел Иванович муркал что-то напоминающее извинения и держал её за руку:
– Не уходи…
В размытых тоской и тревогой глазах Елены Дмитриевны был какой-то странный блеск, безрадостный и тяжёлый, но такой страждущий, что Палываныч понял: никуда она не уйдёт. Забыв про свой нос, она наклонилась к нему близко-близко, так что он мог бы поцеловать ресницы, обрамляющие её глаза цвета горчичного мёда, и тихо сказала:
– Я выключу свет.
Проходя мимо стола, она взяла с него субботние «Русские Ведомости», сего сентября 1914 года, сообщавшие, кроме прочего, в третьем столбце слева обстановку на фронте под неброским словом «война», и швырнула их в черную пасть спящего пока ещё камина.
***
На вокзале была траурная суета. Воинский поезд поглощал своим телом солдат, чтобы увезти их туда, откуда, быть может, они никогда не вернутся. Елена Дмитриевна стояла, уткнувшись в Палываныча, растягивая минуты расставания. Кто-то крикнул рядом:
– Степаныч, ну как? Тихо?
Некий Степаныч отозвался издалека:
– Порядок! Намедни бабы на рельсы бросались! А сегодня спокойно, слава тебе, Господи…
Кто-то плакал, кто-то выл, мелькали эполеты и знаки отличия на форме, мелькали суровые, потерянные лица, мелькали глаза – пустые и страшные, смелые и пылкие, с огнём, и совсем потухшие…
– Куда теперь? – спросила Елена Дмитриевна.
– На север, на Москву… Больше не могу сказать. Военная тайна, – ответил Павел Иванович, пытаясь улыбнуться. – Я напишу при первой же возможности. Элен… Я помню о вас всегда, что бы ни случилось, вы в моём сердце… А сейчас, уходите, пожалуйста, я прошу вас.
