Веста Ильская
Люди войны
Колоски
Санька собирал колоски и одним глазом присматривал за сестрой. Она шла рядом, но каждые пять минут шлёпалась на землю и пыталась зареветь. Мальчик подходил к ней, молча поднимал, высмаркивал маленький нос, пересыпал колоски в её холщовую сумку и возвращался на свою полосу:
– Санька, а у меня больше, чем у тебя! —смеялась тогда Людка и бежала к старшей, хвастаться. Старшая Зинка, действительно, была старшей: одиннадцать лет. Саньке восемь, Людке пять.
– Ребятня, поднажмём. До нормы чуток! – подбадривал бригадир, хромой дядя Ваньша. И они поджимали, Людка плачем, Санька с Зинкой ударным трудом. К вечеру, когда уже не чувствовались руки и совершенно онемела спина, от постоянного наклона, дети пошли домой.
– Кушать хочу, хочу кушать. – навзрыд голосила Людка.
– Сейчас мамка что-нибудь сварганит. Потерпи. – уговаривал и себя и сестру маленький мужичок.
– Санёк, беда. Мамка ваша надорвалась, за фельдшером послали. – вывернулся из-за угла лучший друг Колька. У мальчика перехватило дыхание, он ссадил с закорок сестру и побежал.
– Только бы успеть, только бы успеть! – молнией проносились мысли и почему-то сильно защемило сердце в недобром предчувствии.
Мать лежала на лавке белее белого. – Сынок, ты отцу не пиши про это. Пусть спокойно воюет. А я отлежусь. – Санька проглотил ком в горле и кивнул.
Через три дня, мать отошла во сне, больше всего она боялась побеспокоить кого-либо. Жила тихо и умерла покойно. Санька почувствовал приближение смерти загодя, проснулся и лежал на печке, чутко прислушиваясь к дыханию больной матери и понимая, что ещё чуть-чуть, и её не станет. Когда родительница перестала дышать, брат разбудил Зинку.
– Умерла. – в ухо прошептал он сестре, заботливо укутывая младшую. Дети осторожно слезли с печки и до петухов просидели возле тела.
– Батюшки, Санька, да ты же поседел. – покачала головой соседка, тётя Нюра, аккуратно ставя на стол кринку молока. – Вы это чего? – всмотрелась она пристальней.
– Тёть Нюр, заберите пока к себе Людку, чтоб не видела. – осипшим голосом попросил мальчик и слёзы наконец-то брызнули из его глаз.
– Ты поплачь, поплачь милый. Заберу, как не забрать, заберу. – прижала его к себе соседка. Через три дня приехали строгие, районные женщины и отвезли сирот по разным детским домам. На дворе стоял 1943 год и конца войны не было видно.
Марийка и Дитрих. По разные берега войны
—У меня есть друг! – прокричала звёздочка на всю Вселенную и взорвалась от полноты чувств.
Взрывы уже были слышны за рекой, но Марийка не спешила покидать родное подворье. Беженцы тянулись по большаку день и ночь. Уставшие, серые люди, вырванные насильно из родных домов, ехавшие в никуда. Привязанные к подводам животные, казалось, разделяли страх своих хозяев.
– Марийка, ты матерь поторапливай. Чего жилы тянете? Немца хотите побачить? – соседский дед подозвал её из-за завалинки. – Мне-то что, меня не тронут. Зачем я им, старый пенёк. А ты девка, поберегись. Марийка вздохнула, понимающе покачала головой.
– Не довезу я её, дядька Гнат. Не выдюжит она дорогу. – девушка вытерла слезинку.
– Шо, доходит? – спросил участливо дед. Марийка махнула рукой и скрылась в доме.
Мать лежала, раскинувшись на печи и непрерывно охала.
– Марийка, ты езжай. А я тут, как-нибудь. – прохрипела с усилием родительница. – Всё сладится.
– Мамо, не надо. Не рвите мне душу. Куда я без вас? – заплакала девушка и отвернулась к окну.
Ночью грохотало очень сильно, так что дрожали стены и сыпалось с потолка. Скотина тревожилась в хлеву, и Марийка несколько раз заходила к ним успокоить. На рассвете наступила тишина.
– Марийка, ты в платок замотайся, да лицо сажей извазюкай, навроде голодранки. – посоветовала мать, с усилием приподнимаясь на локте. – Чтоб не признали, что ты молода.
– Да вроде успокоилось, может и обойдёт лихо. – сама себе не веря, пробормотала Марийка. К вечеру застрекотали мотоциклы на улице и послышалась лающая речь.
– Матка, – хряснул пожилой немец дверью. – Я hier. Ты dort. – показал он на сарай. – Schnell.
Марийка стащила мать с печи и кое как устроила на новом месте. Немец даже и не шелохнулся помочь. Он брезгливо осматривался кругом.
– Марийка, уходь пока не поздно. – шептала мать, прокусив от боли губу. – Я уже не жилец. Уходиииии. – заплакала она не сдерживаясь.
– Мамо, тыхо, тыхо. – девушка вытирала кровь, тонкой струйкой бежавшей из прокушенной губы. – Надо перемочь.
Вечером к немцу, вольготно расположившемуся в избе, пришёл молодой ординарец. Марийка, мельком увидавшая его из-за двери сарая, почему-то взволновалась. Сердце забилось часто-часто.
– Что это ты? Часом не заболела? – забеспокоилась мать – Щёки горят.
