Вера Сытник
Миллениум

Йо-йо

Будучи проездом в некогда родных краях, решил заодно навестить и город, где прошло моё детство, где я окончил школу. Увидел знакомую станцию, деревянный вокзал с крылечком в пять ступенек, зелёные скамейки в старом сквере, и что-то дрогнуло в моей душе. Схватил свой небольшой походный чемоданчик и выскочил из вагона. Судя по всему, я был единственным пассажиром, кто это сделал. Ни одного человека вокруг! Электровоз дал длинный гудок, поезд тронулся, а я в недоумении оглянулся, не готовый к встрече с прошлым. Оно смотрело на меня глазами чистых стёкол газетного киоска на перроне, напоминая тот яркий, в золоте листьев, двадцатипятилетней давности октябрь. Здесь я прощался со своей любовью, прячась за киоском от любопытных взглядов товарищей, провожавших меня в армию, здесь давал клятву, что не забуду её, мою медоносную пчёлку… Так называл я девушку иногда, чувствуя на своих губах вкус сладкого нектара от её робких, стыдливых поцелуев.

«Жди меня, – сказал я тогда, – три года пролетят быстро. Вернусь, и мы уедем в Москву, поступим в университет. Тем, кто отслужил, большие льготы, а ты на рабфак пойдёшь. После того как поработаешь в нашей районной газете, тебя возьмут, я уверен». Это было начало восьмидесятых, когда ещё можно было таким образом поступить на учёбу, другим путём пробиться в столичный вуз с периферии было невозможно. А тут оставался шанс. Мы договорились, что она пропустит эти три года и не будет никуда поступать, несмотря на её красный диплом, – так нам хотелось учиться вместе. «Хорошо, – кивала она головой, судорожно цепляясь обеими руками за мою шею, – я буду ждать. Если ты говоришь, надо работать, чтобы быть потом вместе, я буду работать. Но только для того, чтобы ждать тебя».

Я уехал и уже никогда не вернулся. Родители мои перебрались в Ленинград, к месту моей службы, и через три года незачем было возвращаться в далёкий сибирский городишко. О девушке я скоро забыл, потому что отвечать на её тоскливые письма было некогда. Ещё служа во флоте, вдруг решил, что стану дипломатом, поэтому всерьёз занялся книгами, читая всё подряд, что находил в матросской библиотеке. После армии легко поступил в университет, блестяще окончил его, удачно женился на дочери городского чиновника и прекрасно зажил с ней. Моя карьера дипломата не состоялась. Страна развалилась, многие действующие дипломаты оказались без работы. Увидев это, я занялся бизнесом и скоро понял, что не прогадал: деньги сами текли ко мне. И, глядя на молодую жену, квартиру в центре города, машину на стоянке, чувствовал себя вполне счастливым человеком. И вдруг – это предложение съездить в Сибирь! В город, рядом с которым прошло моё детство. Я не смог отказаться.

Над закрытым оконцем киоска торчала надпись: «Обед», хотя время давно близилось к полднику и чувствовалось, что летний день перевалил за пик жары. Градусов двадцать пять, не больше, подумал я. Уладив с кассиршей вопрос по билету, поменяв его на ближайший скорый, сдал чемодан в камеру хранения и отправился на встречу… К кому? Зачем? Ведь всё заранее известно: уменьшившиеся в размерах улицы, осевшие дома, постаревшие, изменившиеся до неузнаваемости лица одноклассников, их глупые вопросы, вроде того, чем занимаешься, как дела? Это злит меня. Стоит взглянуть на мои туфли и часы, как становится понятно, что занимаюсь я делами, которые в двух словах объяснить невозможно. Сам не знаю, что я хотел здесь увидеть? Кого? Её, мою школьную любовь? Но смешно думать, что она по-прежнему живёт здесь, с её-то красным дипломом и талантами к журналистике! Впрочем, как знать…

Досадуя на свою внезапную сентиментальность, незнакомую и чуждую моему характеру, я хотел было остаться в сквере и никуда не ходить, но, посмотрев на часы, передумал. Пять часов до поезда, едва ли можно высидеть! Подошёл к такси, одиноко стоявшему на тихой привокзальной площади, попросил водителя, осветившего меня счастливой улыбкой, проехаться по городу и вернуться назад.

– Из наших? – вежливо спросил он, стараясь не выглядеть подобострастным.

– Нет, – ответил я неприветливо, желая избежать пустого разговора. – Пересадка.

Водитель понял моё настроение и всю дорогу молчал, не мешая разглядывать улицы, на которых почти не было прохожих. Печальное зрелище! Поездка по городу принесла одно разочарование, ради этого не стоило прыгать с поезда, подумал я, всё больше мрачнея от своей нелепой, детской выходки. Без радости взглянул на родительский дом, выкрашенный в грязно-коричневый цвет и окружённый новым забором. Там жила другая семья. Зачем мне знать это? Выйдя на минуту из машины, услышал детские голоса и жалобное тявканье щенка. Зачем мне слышать это? Всё стало чужим. Равнодушно постоял возле школы, удивляясь пустынности двора, прошёлся вдоль рынка, отметив скудность прилавков, зашёл в центральный магазин, купил минеральной воды с сомнительной наклейкой на пластмассовой бутылке, послушал, как ругаются два парня у пивной бочки, и окончательно понял бездумность своей затеи. Ни к чему всё это. Дело прошлое.

Вернулся на вокзал, забрал багаж и решил дожидаться поезда в сквере под тополем, упражняясь в игру «йо-йо», что всегда меня здорово успокаивало. Куда приятнее, чем искать прошлогодний снег или слушать чужие разговоры! Но сегодня и любимое занятие показалось мне скучным, напомнив о том, что купил я эту игрушку для моей девушки в первые пять минут, как сошёл с поезда в Ленинграде, прямо на вокзале, у трусливого фарцовщика, подбежавшего к нам, пока мы ожидали сопровождающего. Вспомнил, как хранил её тайно, собираясь отправить, а потом сам привык к игрушке.

Я устроился на скамейке, но не просидел и пяти минут. Поднявшийся ветер в считанные секунды вскружил пыль у ног, бросив в лицо горсть окурков, и небо заволокло тяжёлой завесой дыма. Смешавшись с вечерними сумерками, дым сделался похожим на ядовитые чернила, которые выпускает впереди себя кальмар, почувствовав опасность. «Тайга горит», – подумал я, вспомнив последние известия, и потащился на вокзал. «Остолоп! Настоящий остолоп! – ругал я себя, присаживаясь у окна в зале ожидания. – Так испортить командировку!»

Тем не менее оставшиеся до прихода поезда два часа пролетели незаметно. Машинально сжимая и разжимая ладонь, чтобы выпустить и снова поймать потемневшую от времени, некогда жёлтую, а теперь почти чёрную деревянную катушку, я разглядывал газетный киоск, наблюдая за тем, как к нему подходят люди, видимо работавшие на станции. Обходчики поездов в ржавой одежде, буфетчица с белым колпачком на голове, уборщица в синем халате, кассирша в форменной рубашке – все они надолго останавливались перед круглым оконцем ларька, о чём-то беседовали с сидящей внутри него женщиной и пили пиво, которое она им подавала. Буфетчица, та даже зашла для удобства в ларёк и пробыла там минут двадцать, после чего весело помчалась в сторону площади. Хозяйка ларька, маленькая женщина, одетая в тёмную юбку и белую кофточку, два раза покидала свой пост. Оставив дверь полуоткрытой, выпрыгивала из ларька, куда-то бежала и через несколько минут возвращалась назад с двумя бутылками пива в каждой руке. «Воду здесь, видимо, никто не пьёт. А газетный ларёк что-то вроде культурного центра», – подумалось мне.

В зале ожидания появились несколько человек с кульками и дорожными сумками. Нетерпение моё достигло предела, и я вышел на перрон, чтобы увидеть наконец поезд, о прибытии которого объявили по хриплому радио. Радуясь и облегчённо вздыхая, что встреча с прошлым подошла к концу, я остановился перед киоском, пристально вглядываясь в сторону запада. Показались огни электровоза, и долгожданный скорый поезд Москва – Владивосток, шипя и отдуваясь, стал медленно приближаться к перрону. В это время меня окликнул неуверенный женский голос, назвавший меня школьным прозвищем:

– Боб!.. Не может быть! Это ты?

Я обернулся и упёрся взглядом прямо в глаза хозяйки газетного киоска, которая нагнулась к оконцу и как-то боком, снизу вверх, пыталась меня рассмотреть. Отёкшее, нездоровое лицо с припухлыми губами и мешками вокруг глаз, серый цвет кожи и крупные мочки ушей, оттянутые тяжёлыми металлическими серёжками в виде странных насекомых, заставили меня отшатнуться. Я узнал мою девушку, ту самую медоносную пчёлку, память о которой исподволь тревожила меня. Без сомнения, это была она, только очень постаревшая в свои сорок два года и подурневшая. Если бы не родинка на её правой щеке да не взгляд, полный тоски и печали, я бы вряд ли узнал мою первую любовь.

Поезд остановился, проводники открыли вагоны, в некоторые из них стали карабкаться люди с кульками. Искоса наблюдая за их действиями, чтобы сориентироваться и не опоздать – поезд стоял всего две минуты, я смотрел на женщину, заставляя себя молчать, чтобы не сделать ещё какую-нибудь глупость и чтобы не выглядеть пошлым в собственных глазах. Заворожённая моим суровым взглядом, она тоже ничего не говорила, до конца не уверенная, не обозналась ли? Я резко положил на прилавок киоска, под самый подбородок женщины, свою игрушку, лишь бы отвлечь её внимание от моего лица, и стал спиной отступать к вагону. Женщина схватила деревяшку, продолжая смотреть снизу вверх, я тоже был не в силах оторваться от её прозрачных, выплаканных глаз.

Эти глаза… они сказали о многом. О том, что девушка ждала меня три года, писала письма в пустоту, работала в редакции газеты, с каждым годом теряя к ней интерес, пока не поняла, что всё закончилось в тот момент, когда мы разомкнули свои объятия за старым газетным киоском и я вспрыгнул в поезд. Она поняла это и ужаснулась. Ужаснулся и я сейчас.

«Безумие! Разве можно было так погубить свою жизнь? Из-за необдуманного, второпях брошенного обещания? – подумал я раздражённо, со злостью отворачиваясь от ожидающих глаз женщины и прыгая на подножку вагона. – И это к ней я хотел вернуться?..»

30 июля 2012, Китай

Жуть…

Виктория, дочка начальницы студенческого общежития, сидит на кухне у своих подружек, в их маленькой квартирке, которую Ольга с Тамарой снимают «пополам на пополам», и с важным, таинственным видом говорит, взволнованно вдыхая сигаретный дым:

– Ой, девочки! Вы не представляете, как это было неприятно!

Она указательным пальцем стряхивает пепел в белое блюдечко, час назад поставленное Ольгой на середину стола и уже полное окурков, тушит сигарету, окунув её в кружку с кофе, давно остывшим и сплошь покрытым плёнкой пепла, берёт следующую, нетерпеливо и жадно прикуривает, как после большого и вынужденного перерыва, и глубоко затягивается. Её круглые, как у совы, глаза под впечатлением воспоминаний стали глупыми, хотя квадратное лицо с выщипанными в ниточку бровями и мясистым носом выражает некоторую серьёзность. Вика считает себя взрослой в этот момент.

– Ой, девчонки! – повторяет она. – Очень неприятно, скажу я вам. Общая палата, общий туалет, на обед бурда, родильный зал человек на восемь… и вообще жуть! Жуть!!! Представляете, это был мальчик. Живой. Красненький, с ма-а-аленькими ручками и ножками! Вот такими! Я успела рассмотреть, специально перед моим лицом держали.

И Виктория показывает, какие были ручки и ножки у мальчика, которого врачи искусственно заставили покинуть её молодое, здоровое тело и выброситься наружу, прямо в подставленное для него ведро. Вот такие! Она оставляет на секунду сигарету и расстоянием между двумя указательными пальцами определяет их длину – чуть меньше чайной ложечки, лежащей рядом с кружкой. Ольга и Тамара вздрагивают, одновременно передёргивая плечами, и продолжают изумлённо смотреть на Вику, которая сидит перед ними в свободном платье («не успела переодеться, заехала к вам сразу из больницы!»), закинув ногу на ногу, и курит без передышки, иногда поправляя бюстгальтер с вложенными в него толстыми марлевыми прокладками.

– Надо же, – покачала кудрявой головой Ольга, тоже закуривая и разглядывая ничуть не изменившуюся фигуру Вики, как всегда, чуть полноватую, с круглой грудью и широкими бёдрами, – никто и не заметил…

– Даже мама! – смеётся Виктория. – Обратила внимание, только когда я сшила себе это платье. Зачем, спрашивает, ты же не любишь «бабскую» одежду? И давай меня вертеть в разные стороны. А потом – хлесть! По щекам! По щекам! С оттяжкой! Потаскуха, кричит! Чтобы завтра же избавилась! Вместе пойдём! На ремне отведу!

– Надо же! – поражается Ольга. – А ты ребёнка хотела? Не рано ли? Ведь впереди ещё два года учёбы. Да и летняя сессия на носу.

– Нет, девочки, не хотела. Я не дура. Так получилось, – строго произносит Виктория. – Я и сама не сразу поняла, думала, а, ерунда какая-то! А тут шесть месяцев!

Она понижает свой голос до шёпота и говорит, сильно склонившись над столом:

– Прикиньте! Даже не знаю, кто отец. В это время встречалась с Алёшкой и Вовкой, как вы думаете, говорить им?

Девушки ничего не отвечают. Обе вытаращили глаза, осмысливая сказанное, и думают об одном и том же. О том, как мама Виктории, Татьяна Сергеевна, выселила их в прошлом году из студенческого общежития под предлогом нарушения дисциплины, поймав на том, что однажды они вернулись из города после двенадцати ночи. Потом пришлось очень долго искать жильё, пока не наткнулись на эту вот квартирку на девятом этаже. На самом деле позднее возвращение было чушью, «отмазкой». Татьяна Сергеевне нужно было оторвать Вику от общежития, где та пропадала целыми днями, пропуская занятия и скрываясь от матери по этажам. Виктория тогда даже словом не заступилась за подруг, а ведь могла. Придралась Татьяна Сергеевна к ним, а выходит, что зря, не уберегла дочь. Вика как гуляла, так и продолжает гулять, завела себе новых подружек в общежитии, старше курсом. А Вовка с Алёшкой – кто они такие?..

– Как же так? – неуверенно произносит Тамара, худенькая, темноволосая девушка. Во всё время разговора она не выпускает из рук серебряного крестика, висевшего у неё на груди. Машинально оттягивая цепочку она выставляет его впереди себя, словно желая защититься от того страшного, что исходит от подружки.

– Говорят, грех это, Вика. А тут даже не бесформенный зародыш, а ребёнок с настоящими ручками и ножками. Мальчик.

– Верующая, что ли? – искренне удивляется Виктория, окуная с размаху недокуренную сигарету в кофе. – Или за модой гонишься? Ты у нас всегда впереди всей планеты.

– Но ты же убила его. Как же ты теперь? – настаивает Тамара, и её синие глаза становятся сумрачными.

– Фу! Смотрю я на тебя, и меня снова жуть берёт, какая ты бессердечная! Девчонки, я к вам за утешением пришла, а вы… Да ну вас! Позвоню пацанам, расскажу, может быть, они более чуткие! Пожалеют! – говорит обиженным тоном Виктория и достаёт из сумки телефон.

13 июня 2012, Китай

Язычница

Она широко обмахивалась веером, когда я вышел из темноты и остановился неподалёку. Быстро взглянула на меня поверх шёлковых птиц, подвинулась, освобождая место на узкой деревянной скамейке, и захлопнула веер. Будто знала, что искал её. Я сел рядом. Впереди серебрилась Обь, догорал костёр на поляне и повсюду бродили влюблённые пары, уставшие от игрищ и ночных гаданий. Иван Купала уходил, оставляя после себя засохшие венки и пепел от сгоревшего огромного колеса…

Я увидел её в середине ночи, когда праздник был в самом разгаре. Парни и девушки только начали прыжки через костёр под песни фольклорного ансамбля, который ещё больше разогревал обстановку. Она стояла на краю поляны одна и внимательно смотрела на выступающих. На её голове был венок из трав, а в руках веер. Меня поразило её лицо, всё в отблесках костра, очень русское, славянское, очень подходящее к этому старинному празднику. Контраст между простоватым венком, цветастым сарафаном на широких лямках с белой сорочкой под ним и тонким китайским веером, слабо трепетавшим в её руках, показался мне вершиной изыска. Я словно запнулся обо что-то невидимое…

Почувствовав, что на неё смотрят, она метнула в мою сторону взгляд, полный горделивой уверенности в себе, но, испугавшись моего откровения, тут же отвела глаза. Я направился к ней, но не успел. Длинная, ниже пояса коса мелькнула в воздухе атласной лентой на конце, скрываясь в толпе, и я потерял незнакомку из виду. «Девица? Женщина? – подумал я, вспоминая высокую, статную фигуру и летящую поступь. – На Купалу не разберёшь, юные девушки – как опытные женщины, а женщины – словно неопытные девчонки, все запреты снимаются».

И вот – одна, на скамейке, под тихим светом убывающей луны. Вытянутые вперёд ноги в сандалиях удобно скрещены, под сарафаном выпирают крепкие коленки, белые кисти рук спокойны, шёлковая розовая шаль замерла на плечах, будто прислушиваясь к настроению хозяйки, а перекинутая на грудь коса с застрявшими в ней сухими травинками пахнет лугом. Упрямый, волевой подбородок, маленький рот, и глаза – как два тёмных бездонных колодца… У меня дух захватило.

Моя соседка поёжилась. Звёзды в небе растаяли, от реки понесло сыростью – самая короткая и самая странная ночь в году заканчивалась, отрезвлённая близким рассветом. Я спросил, каждой жилой ощущая энергию сгоревшего костра:

– Вам удалось найти папоротник?

Видя, что она не отвечает, раздумывая, начать ли со мной разговор, шутливо добавил:

– Я, кажется, нашёл. – И кивнул на её веер.

Она развернула нарисованную птицу и удивлённо покачала головой:

– В самом деле. Никогда не замечала, что крылья так похожи на папоротник!

Я поразился её голосу, который оказался глубоким, профессионально поставленным. «Наверное, певица», – подумал я, разглядывая её артистический наряд и радуясь тому, что чувствую её близость.

– Кто вы? – спросила она. – Нездешний, это сразу слышно. Но и не москвич, и не из центральной России, там не говорят так чисто. Как очутились у нас в Томске?

– Случайно. А может быть, по инерции выбросило. Слишком быстро бегу по жизни.

– Космополит, значит?

– Можно и так сказать.

– Похожи на гусара – выправка, усы, взгляд победоносный.

– Почти угадали! – рассмеялся я, радуясь тому, что, кажется, зацепил её.

Наклонился и поцеловал в руку ниже локтя, в то место, где заканчивался рукав её тонкой сорочки. Она не пошелохнулась. Я поцеловал ещё раз, и ещё раз, и ещё, руками отодвигая кромку рукава…

– Угадала. Гусар! Не знающий отказа, – сказала она иронично. – Так?

Я молча кивнул, продолжая целовать руку, пахнущую чем-то дурманным.

– Вам понравился праздник? Вы почувствовали его настроение? – спросила она серьёзно, не отнимая у меня своей руки.

– Мне понравились вы и ваш веер, это честно. – Выпрямился, придвигаясь к ней поближе. – И праздник, разумеется, тоже понравился. Вот уж не думал увидеть здесь такое! Полагал, что всё давно забыто. Оказывается, нет. И песни поют старинные.

– Я руковожу этим ансамблем, праздник по моему сценарию. Но, понимаете, – оживилась она в ответ на моё изумление, – мне всегда, каждый год кажется, что в нём чего-то недостаёт. Какой-то мелочи! Вы со стороны ничего не заметили?

– Как же! Заметил! – воскликнул я, радуясь тому, что не ошибся в ней. – В нём нет правды! Вы устраиваете праздник, но не верите в него. Играетесь! А наши предки не игрались, они искренне верили – тот, кто не купается в эту ночь на рассвете, тот колдун! Вот вы купались?

Она рассмеялась. Встала, одёрнув сарафан.

– Пойдёмте!

И понеслась к реке. Ошеломлённо посмотрев на развивающуюся косу, я кинулся вслед за девушкой. Она подбежала к речке, сбросила шаль на траву, уронила туда же веер, завязала узлом волосы на затылке и, как была, в одежде, вошла в воду, руками раздвигая плавающие на поверхности венки с потухшими в них свечками.

– Ну что же вы? – обернулась она ко мне. – Идите же! – И снова рассмеялась, брызгаясь в мою сторону.

А я стоял на берегу, не в силах оторвать от неё взгляда, такой прекрасной показалась она мне, стоящая в воде среди цветов с распластанными в стороны руками. Её таинственное, зовущее лицо разбудило меня, напомнив высокие мечты о любви, давным-давно покинувшие моё сердце. «Язычница!» – с восторгом подумал я и так же, не раздеваясь, шагнул в реку.

Прохладная вода не охладила мой пыл. Я весь горел, приближаясь к ней, а она всё отходила и отходила от меня, отступая всё дальше назад, всё глубже, пока не остановилась, по плечи скрытая водой. Догнав, я взял её за руки и поцеловал в раскрытые влажные губы. Она ответила мне долгим, любовным поцелуем, поцелуем опытной женщины, от которого я тотчас же потерял ощущение времени; потом вдруг оторвалась от меня и поплыла к берегу. Не понимая, куда подевалось моё счастье, я лёг на воду и двинулся за ней.

Сил моих не было смотреть на её молодую, пышущую здоровьем фигуру, всю облепленную мокрым сарафаном, на то, как она развязывает косу. Поэтому, выйдя на берег, я присел молча на траву и взял веер, чтобы хоть на чём-то сосредоточить свой взгляд, лишь бы не смотреть в её сторону. Солнце почти встало. Оно торопливо выкатывалось из-за горы, будто хотело взглянуть на разгром, учинённый Иваном Купалой, и скоро его нежный свет покрыл всю поляну.

– Знайте, что я сделала это впервые, – сказала она, присаживаясь рядом.

– Что? – не понял я.

– Впервые поцеловалась не с мужем! – вызывающе ответила девушка.

Я тоскливо раскрыл веер и стал разглядывать птицу с крыльями, похожими на папоротник.

– Не грустите обо мне! – неожиданно ласково, как другу, сказала она. – Вы встретите свою суженую в этом году. А веер… возьмите! Подарите его ей! Это подарок моего мужа. Пять лет назад он преподнёс его мне на поляне, в такую же ночь. Я скажу, что отдала веер одному человеку, которому он понадобился больше, чем мне сейчас. Муж поймёт. А вот и он, несёт сухую одежду.

Я оглянулся. Точно, к нам приближался крепкий на вид мужчина, под стать ей; сунь ему в руки меч – ни дать ни взять Илья Муромец! Не дожидаясь, когда богатырь подойдёт, я встал и пошёл в направлении города, размышляя, как же мне быть с мокрой одеждой?.. Но как она угадала, что я тоскую о любви?

И правда, я вскоре женился. По любви. И подарил жене этот веер, который по-прежнему напоминает мне ту ночь и то страстное желание настоящей, идущей от сердца любви, которое я испытал, увидев «язычницу» на краю поляны…

20 июля 2012, Китай