Вера Сытник
Миллениум
Я, естественно, опешил, подумал, что это шутка! Еле дождался утра, помчался в общежитие. Она ко мне даже не вышла! И меня не пустила к себе. А когда начались занятия и я попробовал заговорить, она зыркнула на меня как на врага и отошла. Кончено. Мы никогда больше не общались, хоть и продолжали учиться в одной группе. Я, как увижу кольцо на её пальчике, чувствую, что зеленею от бешенства, но сделать ничего не могу, потому что уж я-то знал, как серьёзно она относилась к любви. Не понял, почему она так поступила? Потом только до меня дошло, что вёл я себя как последний истукан! Пять лет унижал недоверием, в то время как она ждала от меня спокойствия. Кто-то другой дал ей его.
– Прости, она не любила тебя, если в три недели променяла на проходимца! – неожиданно зло воскликнул Василий. Его глаза гневно блеснули. – Или у неё кто-то был дома, в Сибири, с кем она встречалась? Вдвойне мерзость.
– В том-то и дело – не было! И не проходимец вовсе, а вполне приличный человек, как мне сказали. А так сошлось. Более надёжным он ей показался, или я надоел. И правда, сколько можно было терзать! Она принадлежала мне, а я каждое свидание устраивал сцены! Так и уехала из Петербурга, не сказав «до свидания». А я вскоре женился. Не стал долго ждать, когда встретил хорошую девушку. Зачем? Чтобы опять кто-то более смелый, уверенный увёл её от меня? Живём счастливо, хорошо ладим, а нашу дочку я назвал Маруся, Маша – по имени моей царевны. Жена, естественно, не знает. Ни к чему.
Кузьма взволнованно замолчал, и они с Василием, оба разом, открыто посмотрели на девушку. Почувствовав их движение, она подняла глаза от журнала и, обернувшись, сказала с улыбкой:
– Bonjour!
– Bonjour! – ответили мы хором и тут же ревностно переглянулись: кому из нас предназначался этот волшебный взгляд, блестящий и глубокий? И эта отнюдь не юная улыбка… «Как я ошибся! – подумал я. – Василий не преувеличил. С такой – как в омут с головой». Перед нами была женщина лет тридцати, раскованная и уверенная в себе. Не дождавшись продолжения, она отвернулась и закурила, а Василий, подозвав официанта, заказал коньяк. Подождал, пока принесут, нервно выпил и тоже закурил.
– Что скажешь, Егор? – обратился он ко мне. – Твоя очередь, бывший военный. Как в армии насчёт любви?
– Слушая вас, вспомнил одну историю, – ответил я и после некоторого раздумья продолжил: – Да, то была настоящая любовь! Только… бесшабашная какая-то, странная. До сих пор удивляюсь! С изменами, ревностью, с жуткими ссорами – до поломки мебели доходило! Дрались, но не отпускали друг друга. Уходили, но возвращались. Куролесили по полной программе!
В девяносто первом, капитаном, меня перевели на Дальний Восток. Мы приехали с женой в часть, расположились и вскоре подружились с соседями по площадке, супружеской парой чуть младше нас. Она – полнотелая, задорная, гостеприимная хохлушка двадцати двух лет, быстрая в разговоре и скорая в движениях. На кухне всё так и горело у неё в руках! Муж года на три старше, тоже с Украины и тоже любитель поговорить, выпить. Высокий, сильный, форма сидела на нём как влитая. Весь его молодецкий, ухарский вид очень выгодно подчёркивался блестящими чёрными сапогами, коричневым ремнём и тремя маленькими звёздочками на погонах. Невооружённым взглядом было видно, что наших соседей связывает сильное чувство. Как она радовалась, встречая его из наряда! Пылала! Через стенку было слышно её пение на кухне. И он летел на всех парусах, по пути срывая с себя бушлат… Потом вместе пели. Жарили мясо, звали нас. Летом любили кататься на велосипедах, а зимой играли в снежки.
Но стоило ему уехать куда-нибудь из отряда хоть на пару часов, к ней тут же бежал любовник. Все знали об этом! И он знал. И она знала, что муж ходит на край посёлка к местной почтальонше, молодой задиристой девке, и что в каждой деревне, куда он приезжал, у него есть другая «почтальонша». Оба знали, но относились к происходящему до удивления легко! Как к шалости. Мне иногда казалось, что романы на стороне только подзадоривали их. Может быть, так оно и было. Очень уж они любили друг друга! Бывало, не поймёшь, то ли ссорятся, то ли веселятся! Песни, крики, шум, гам!
Через полгода вместо пения мы стали слышать звон разбившейся посуды. Стало очевидным, что страсти накалились, несколько раз она приходила расстроенная, с синяком под глазом, жаловалась моей жене. «Разойдитесь!» – сказали мы во время общего ужина. «Ещё чего!» – воскликнули они обиженно и кинулись обниматься при нас. Спустя год их перевели в другой округ, и мы на время потеряли друг друга из виду, а когда случайно встретились через два года в Ялте, удивились, что они до сих пор вместе и продолжают играться в любовь. Она стала ещё краше, расцвела очень по-женски, а он возмужал. Красивая пара, шептались мы с женой, и надо же, напасть на обоих! Невоздержание!
В девяносто шестом уволился, мы переехал в Москву. Про соседей забыли. Они напомнили о себе сами, года через два. Как-то нашли нас. Вдруг звонок! Мы в столице проездом, говорят, плюнули на службу, возвращаемся домой, на Украину! Конечно, встретились, поговорили, видим, всё те же весёлые, влюблённые, только какие-то притихшие, умиротворённые. Поглядывают с усмешкой, словно радуются общей тайне. Наконец не выдержали и объявили: «Мы решили обвенчаться!» «Это ещё зачем? – изумились мы. – Что за прихоть? Разве этим шутят?!» «А мы и не шутим, – отвечают, – вот приедем в Харьков, сначала окрестимся, потом повенчаемся, а потом и ребёнка заведём». «Да вы разве в Бога верите?» – стала допытываться моя жена. «Верим, – отвечают дружно, – боимся его, поэтому и хотим венчаться. Иначе, видно, нас не удержать». И смеются при этом.
– Ну и как? – перебивает меня Василий, не дожидаясь окончания рассказа. – Помогло?
– Наверное. Сын у них, весной три года исполнилось, – отвечаю я и замолкаю, пробуя коньяк.
Молодая женщина за соседним столиком отложила журнал в сторону и, приняв сосредоточенный вид, уставилась в темноту за шатром.
– Рад за них, – говорит облегчённо Василий, – уберегли любовь. А вот я всегда считал, если отношения дали трещину, не стоит и трудиться, чтобы их сохранить, всё равно будет таиться опасность разрыва.
– Ты архитектор, должен понимать, реставрация иногда помогает, – замечает Кузьма.
– Возможно. Я-то ведь не пытался реставрировать нашу любовь, не объяснился, не сказал, что она для меня значила. Согласился с реакцией девушки, и точка. Нет, что-то я сделал не так, – невесело заключает Василий, водя ножкой пузатого фужера по столу. Голос его становится тихим и размытым, как туман, подбирающийся со стороны Сены. – Затеял свадьбу. Спрашивается зачем? Десять лет занимаюсь недвижимостью, всё имею, однако сказать, что счастлив, не могу. Почему?..
У него давно погасла сигарета, но он не видит этого.
– Любовь не архитектура и не дворец, её нельзя заключить в заранее спланированную форму, – с философическим видом говорит Кузьма, довольный своим удачным сравнением.
– Может, стоит познакомиться с француженкой? – спрашиваю я Василия, видя его страдания. – Вдруг что-то изменится? Это шанс.
– Глупо, – говорит он. – Несерьёзно. Хотя всё тот же Ларошфуко наверняка бы сказал: «Бывают в жизни положения, выпутаться из которых можно только с помощью изрядной доли безрассудства». Это второй афоризм, который я запомнил, живя с филологиней. Всегда гадал, что за «положения»? Что за «безрассудство»? Да, как архитектор, я не люблю разломов, тем более неожиданных. Один раз в юности попробовал пошутить, быть безрассудным – и что вышло? Потерял девушку, которую любил. Но сейчас вижу, что капля сумасбродства мне бы не помешала. Что-то я проглядел в жизни. Замазал проблему, но не справился с ней. Впрочем, – Василий уронил голову на грудь, – мне всё кажется.
– Non, ce n’est pas votre imagination! – обернувшись к нам, вдруг горячо и пылко заговорила наша соседка, не обращая внимания на нас с Кузьмой и обращаясь только к Василию, словно уверенная, что он должен понять её. – Non, ce n’est pas votre imagination. Si vous y penser, vous n’imaginez donc point. C’est la vérité. Mais vous vous trompez sur une chose, je me casserais les mains en vous tapent si je vous aimais, car très souvent nos émotions et notre amour dictent nos actions et comportements. C’est pas bien, mais ce n’est pas mauvais non plus, c’est juste la manière comme sont les choses. Et cette fi lle vous aimaient vraiment[10].
Влажные глаза её блестели, а губы вздрагивали. Василий, подняв голову и выпучив глаза, не отрываясь следил за губами девушки, будто старался по ним прочитать, что она говорила. Но её понял даже Кузьма, который в эту минуту отвечал на телефонный звонок. Он прервал разговор с московским офисом и сказал:
– Друзья, она права. Главное в жизни – это любовь.
Француженка смутилась, видя наше изумление, и с извиняющейся улыбкой пояснила:
– Я могу понимать. Я немного училась в Москве. Pardon.
– Кузьма, – громко сказал я, – как считаешь, прав был Ларошфуко?
– Да, нам пора. Пройдёмся, подышим, – невпопад ответил Кузьма, поднимаясь вслед за мной.
Мы оставили их в шатре, каждого за своим столиком, а сами вышли в ночную праздничность улицы, приглушённую лёгким туманом. Лужи высохли, фонари горели ярко, пробиваясь сквозь влажный воздух, всё было пропитано запахом свежести. Мы пошли, неспешно разговаривая и наслаждаясь вечерним настроением Парижа.
– Как ты думаешь, получится у них? – утвердительно спросил Кузьма, взглянув на меня с высоты своего роста.
– Поверим случаю, – ответил я, раздумывая над словами французского моралиста…
28 июля 2012, Китай
Командировка
Роман был молод, но уже разочарован в жизни.
Двадцатисемилетний возраст казался ему порогом, за которым следуют пустота и мрак. Трудно верить в счастье и ждать любви, когда нет надежды, что тобой могут заинтересоваться! В юности Роман не казался себе уродливым, как теперь, поэтому ещё мечтал. Но, повзрослев, сообразил, почему девушки не обращают на него внимания. В лучшем случае окинут презрительным взглядом и пройдут мимо, а в худшем открыто засмеются, заставив вздрогнуть. В душе Романа появилась боль, прогнавшая мечты о встрече с прекрасной незнакомкой. Он хотел любви, но знал: с такой наружностью, как у него, нужно забыть о счастье.
Высокий рост, чересчур прямые ноги, крутые плечи и огромная голова делали фигуру Романа нескладной. Шевелюра тёмных густых волос, немного вьющихся, отливающих блеском, не украшала, а лишь подчёркивала его внешность, недостойную такой роскоши. Грубое лицо с твёрдыми, будто выбитыми из камня скулами, блеклые тоскующие глаза, сидящие так близко друг от друга, что издалека казались одной узкой щелью, широкие крылья носа, бледная кожа и длинные руки с могучими кулаками – всё в облике молодого мужчины вызывало желание отвести от него взгляд.
Стыдясь своей неуклюжести, пытаясь преодолеть её, Роман двигался размашисто и сильно, подобно роботу, потерявшему управление. Задевал стены, двери, мебель и беспрестанно натыкался на людей. Знакомые, помня это, старались держаться от него подальше, чтобы лишний раз не ввергать парня в смущение. Но в ответ на их доброту он ещё больше конфузился, а от чувства признательности становился как деревянный.
Он был хорошо образован. После школы отслужил два года в зенитных войсках, без труда поступил на философский факультет Московского государственного университета, по окончании которого долго не мог найти работу. Наружность Романа отталкивала от него людей, а расположить их к себе разговором никогда не хватало времени. Видя перед собой нелепую фигуру молодого специалиста, никто не хотел прислушаться к мягкому, проникновенному голосу Романа, никто не стремился понять его. Куда бы он ни обращался, везде получал отказ. Время тогда началось тревожное – девяностые годы. Могучая держава, будто подкошенный колосс, разваливалась на части. Казалось, что вместе со спокойствием общество потеряло и способность думать. Одни крушили жизнь, провозглашая отжившим всё, что ещё вчера имело нравственную ценность, а другие искали, где укрыться от тех, кто крушил. На страну надвигалось страшное, непонятное, в чём философам не было места.
Помыкавшись, Роман уехал в Иркутск, поближе к родителям, жившим неподалёку, в деревне. Пристроился водителем на загородной стройке, с чувством облегчения заметив, что никому и дела нет до его габаритов. Возможно, оттого что смущаться здесь было некого, появилась внутренняя раскованность. Он стал тише, натуральнее двигаться, без опасения что-то сломать или на кого-то наткнуться. Быстро обучился работе на экскаваторе, и уже через месяц управляемая им машина легко ворочала огромным ковшом, перенося пласты грунта с места на место. Когда ему кричали с земли: «Эй, мыслитель! Не зевай!», Роман понимал, что с прошлым покончено навсегда, и с ещё большим энтузиазмом двигал рычагами, заставляя машину вгрызаться в землю. Он с усмешкой вспоминал о том, как когда-то «вгрызался» в науку, мечтая постичь суть отвлечённых понятий, не имеющих сейчас никакого значения. Усталость, постоянное чувство голода через два года вытеснили из Романа любопытство к жизни, заставив забыть о своей специальности. О ней изредка напоминал прораб, говоривший при встречах одно и то же:
– Смотрю я на тебя, философ, и диву даюсь: ты вроде современного Диогена! Только тот в бочку залез, а ты в экскаватор. Возишься в грязи. Не обидно?
– Ничуть! – привычно откликался Роман, зная, что в следующий раз начальник снова спросит про Диогена. – Работа на стройке уравновесила мой дух, мучимый противоречиями по поводу всеобщего устройства, я понял, что ни в чём нет совершенства! Борьба мнений и идеалов приводит к уничтожению людей, жизнь человека не стоит ломаного гроша! В мире, сляпанном по принципу «после меня хоть трава не расти», притупляются возвышенные чувства. Не имея моральных ориентиров, в нём легко заблудиться. Где добро? Зло? Где справедливость? Никто не знает. Почему, думал я раньше, философия до сих пор не дала ответа на вопрос, зачем нам знания, если они не делают нас счастливыми? Что делает нас счастливыми? А теперь понимаю: потому и не даёт ответа, что счастье невозможно. Категорически невозможно: не найдена ещё его константа, его причина. Всё в мире непостоянно, в том числе и любовь. Может, не стоит и искать? Когда знаешь причину, перестаёшь удивляться, а где нет удивления, там нет радости бытия. Как думаешь, Степаныч?
– Это ты загнул! Я, к примеру, знаю причину нашего счастья: скоро зарплата. Однако ж не перестаю удивляться, почему нам платят? Соседняя стройка уже полгода стоит, разбежался народ без денег-то, – возражал начальник, с уважением слушая Романа, и спрашивал: – Поди-ка ж, тоскливо тебе с нами? В Москву, небось, хочется?
– Не хочется, – отвечал Роман. – Когда-то я сомневался в пользе грубого физического труда, а сейчас нахожу, что только он и приближает нас к пониманию сущности жизни. Добыть кусок хлеба на обед – вот что движет техническим прогрессом! Кроме того, я вижу в тяжёлом труде нечто вроде угла, нечто вроде кельи, где можно скрыться от внешнего мира. Уйти от него, забыть! Физическая усталость помогает мне в этом. Какой я Диоген? Тот лежал, от безделья уставившись в небо, думал о высоком! У меня же одна мечта – добраться до кровати! И взгляд мой упирается в землю.
– Не забывай, в земле корни, начало всему, – говорил начальник.
Дождавшись слов о роли физического труда, нравившихся ему тем, что они поднимали стройку над философией, прораб дружески хлопал Романа по плечу и спешил в контору. Однажды, вместо того чтобы затеять разговор о разнице между бочкой и экскаватором, он закричал:
– Диоген! Собирайся в командировку! Едешь в Ташкент за овощами для стройтреста. Руководство решило едой заманивать рабочих. – И захохотал, заметив, как растерялся «мыслитель».
Трудно предположить дальнейшую судьбу Романа, если бы не это событие, изменившее всю его жизнь. Поручение, связанное с поездкой в столицу Узбекистана, было пустяковым, на пару дней. Ожидая, что дело не займёт много времени, он приготовился отдохнуть, внутренне встрепенувшись от мысли о восточных мавзолеях, о которых читал, что они самые красивые в бывшем Союзе. Прежде Роману не доводилось бывать нигде, кроме Украины. Он помнит, как гостил после третьего курса у товарища в Чернигове. Город поразил его обилием церквей. Их купола так и остались стоять перед глазами, а глубинная, исходящая от икон мудрость надолго запала в душу. Посмотреть восточную архитектуру с этой точки зрения было бы весьма интересно. Командировка представлялась заманчивой.
Выйдя из самолёта, Роман свернул меховую куртку, радуясь погоде: конец марта, а воздух жаркий, словно в середине лета! Из окна комфортабельного автобуса он с любопытством разглядывал городские проспекты, поражаясь их ширине и наличию буйной зелени по сторонам дорог. Повсюду играли фонтаны. На душе было светло, как никогда. Устроившись в гостинице, Роман бегом спустился к выходу, намереваясь отправиться на пешую прогулку, как вдруг услышал гром. На ясном небе показались тучи. Нега душной атмосферы нарушилась, пришлось остановиться.
Он застыл, удивляясь внезапному грохоту, который падал на него сверху, и почему-то вздрогнул, ощутив на лице освежающее движение воздуха. День потемнел. Сверкнула молния вдали, опять ударил гром, и пошёл дождь, неправдоподобно прозрачный и тёплый. Предчувствие чего-то важного охватило Романа, словно кто-то подал ему знак о скорой большой радости. Повинуясь нахлынувшим эмоциям, он расправил сколько мог плечи, чтобы глубоко вздохнуть, и снова дёрнулся.
На крыльцо вспорхнула молодая девушка в пёстрых, до щиколотки штанах и в таком же пёстром лёгоньком платьице. Остановившись неподалёку, бросив у ног объёмную цветастую сумку она принялась весело стряхивать капли дождя с рук. Роман едва перевёл дыхание, как всхрапнул и в восхищении уставился на узбечку. Длинные косы струились двумя чёрными лентами через грудь девушки к полным бёдрам. Смуглая кожа, узкие, блестевшие молодостью глаза, пухлые губы – каждая чёрточка на её лице излучала радость, отозвавшуюся эхом в душе Романа. Никогда он не знал таких ласковых, таких заинтересованных взглядов, какие бросала на него красавица. Никогда не чувствовал себя таким храбрым! «Лет двадцати», – подумал он, наслаждаясь грацией незнакомки и поддаваясь очарованию минуты.
Отряхнувшись, девушка выпрямилась. Она открыто посмотрела на него снизу вверх, пригладив ладошками волосы надо лбом, и мило улыбнулась. Романа будто подбросило. Удалая храбрость сменилась внезапной безмятежностью. Непринуждённая солидность так и разлилась по всему его телу, заставив позабыть о прежних страхах и побудив сделать неожиданное. Он громко сказал, обращаясь к девушке:
– Добрый вечер, я гость вашего города. Где можно поужинать, не подскажете?
Сказал и поразился крепкой уверенности, которую услышал в собственном голосе. Эта уверенность подсказывала, что девушка оценила его солидность и ответит ему. Они вместе поедут ужинать, а после ужина будет то, что давно, в ранней юности, у него было один-единственный раз, и то случайно, впопыхах и очень неловко. Сегодня всё будет по-другому, потому что он стал другим. Девушка согласилась:
– Подскажу! Я знаю, где хорошая кухня.
Звуки её мягкого голоса проникли в самое сердце Романа. Ему захотелось заплакать. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Тучки уплыли на запад. Туда же клонилось солнце, прощально сверкая в невинном небе. Всё стало тихим и безмятежным, с широких листьев старого платана на землю медленно стекали крупные капли чистой воды. Девушка остановила такси. Они поехали в ресторан, где сначала ели вкусную дымящуюся лапшу с овощами и мясом, потом румяную, с тонкой корочкой самсу, пили горячий чай с медовой пахлавой, а на десерт – прохладные сладкие дыни.
Во весь ужин Роман почти не слушал, что говорила черноглазая спутница. Он будто оглох, превратившись в желание любви. Видя, как шевелятся яркие губы девушки, как двигаются над столом её голые руки, он наливался нетерпеливой злостью и жадно ел. Шумно втягивая лапшу, громко жевал, словно нарочно демонстрировал грубость. Не ощутил вкуса самсы и не понял, когда девушка сказала, что это их главное национальное блюдо. Торопясь поскорей утолить голод, проглатывал горячую еду кусками, но чувство сытости не приходило, будто внутри него зиял бездонный провал, требующий новой порции добавки. Он снова и снова тянулся за лепёшкой, просил принести мяса и остановился, когда почувствовал тошноту. Впившись в мякоть дыни, чтобы успокоить обожжённые губы, замер на секунду, после чего встал. Кинул деньги в пустую пепельницу.
– Довольно! – сказал Роман резко, понимая, что не справится с провалом внутри себя до тех пор, пока не испытает любовь девушки.
Мысль, что нужно бросить сибирскую стройку и остаться в жарком Ташкенте, промелькнула в его голове, показавшись естественной.
– Вставай! Поехали! – велел он, возбуждаясь от своей решимости и от той готовности, с которой узбечка поднялась из-за стола.
– Как звать тебя? – спросил он уже в такси.
– Гульнара, – был ответ.
При звуках непривычно-таинственного имени его охватила дрожь. Волнение улеглось, лишь только они вошли в номер, когда девушка, направившись в ванную комнату, игриво сказала:
– Сейчас переоденусь!
– Зачем? – всполошился Роман, хватая её за руку.
– Надо!
Она достала из сумки чёрное бельё, зловеще сверкнувшее в свете лампочки, и Роман всё понял. Ему стало гадко: ждать любви, а нарваться на проститутку! Какое унижение! Разве не видно было на крыльце, кто перед ним? Позволил себе обмануться! Он жалко засмеялся, теряя уверенность и превращаясь в прежнего Романа, каким был до стройки. Боясь, что девушка почувствует происходящую в нём перемену и поймёт его смущение, он сильно дёрнул её и упал вместе с ней на кровать, задыхаясь от голода и стыда. Потом спросил, с ненавистью разглядывая круглое, с приплюснутым носом лицо узбечки:
– Зачем ты это делаешь без любви? Разве у вас разрешается?
– Смешной! В наше время многое разрешается. Не переживай. Я с тебя денег не возьму. Ведь ты не ожидал, что я продажная. Я тебе понравилась, да? У тебя это впервые? – удивлялась девушка, пытаясь заглянуть ему в глаза.
– Понравилась, да, – пусто ответил Роман, отворачиваясь к стене, – уходи.
Гульнара ушла. На прощанье потрепала Романа по его роскошным волосам, успокаивая, а он так и остался неподвижно лежать в скомканной постели при включённом свете всё с тем же ощущением бездонной бочки внутри себя. Утром он никуда не пошёл, только выпил немного воды из графина и снова лёг, плотно закрыв глаза. Вечером в дверь номера долго стучали и что-то невнятно говорили. Роман не ответил, и настойчивый стук прекратился.
На следующий день, не выполнив задания, не вспомнив про мавзолеи, он улетел в Иркутск. Прямо из аэропорта отправился на автовокзал, где взял билет до родной деревни, а уже через несколько часов был в доме у родителей, изумлённых его внезапным появлением. Не поздоровавшись, полез в старую деревянную тумбочку возле кровати, вынул из жестяной коробочки медный крестик и надел на себя. Стоявшая за его спиной мать от волнения не могла вымолвить ни слова.
– Что ты, что ты, сынок?.. – растерянно, с испугом шептала она.
– Душа болит, мама, – сказал Роман, опускаясь перед ней на колени. – Благословите…
– Как это?! Не умею… Ведь я неверующая, Рома… некрещёная. Тебя моя бабка крестила. А крестик через год отобрал твой дед, мой отец, помнишь? Когда ты в третьем классе учился… Приехал, сорвал – и в крапиву! Я страшно обожглась, когда разыскивала. Хоть не золотой, но… семейный. Отец вскоре под телегу попал, недолго пожил…
Мать заплакала.
– Благословите, благословите… – бубнил Роман, сильно тряся головой.
Собрав пальцы правой руки в щепотку, женщина неумело перекрестила своего сына.
Потом он много ел – пельмени, жареную картошку, квашеную капусту с луком, пил чай с вареньем и долго спал. Проснувшись, пообещал родителям, что обо всём напишет позже, наскоро позавтракал и уехал в город. Без промедления отправился в недавно выстроенную церковь на краю Иркутска, о которой вспомнил, оставшись один в гостинице. После ухода Гульнары ему пришло на ум, что, проезжая мимо церкви, он всегда думал о любви. Но не о той любви, которая обижает, делая человека слабым, а о другой. О той, что постоянна и обещает быть с ним всегда, независимо от времени и обстоятельств, независимо от того, какая у него внешность и какой характер. Лёжа на кровати в гостиничном номере, Роман услышал, как та любовь зовёт его… До боли в сердце ему захотелось испытать её на себе.
Приехав в церковь, он дождался окончания утренней службы, после чего подошёл к настоятелю, мужичине средних лет с ясным взором и седой бородой. Твёрдо глядя ему в глаза, попросил:
– Возьмите на работу, батюшка. На любую. Которая потяжелей, я привычный.
– Тяжелей своего креста ничего нет, – сказал священник, обдав Романа теплотой взгляда.
Его взяли истопником в котельную, предупредив, что жить придётся там же, в маленькой комнатушке, что очень обрадовало Романа. Видеть ему никого не хотелось. Через год, успешно сдав экзамены в Московскую духовную академию, он был зачислен в студенты.
Декабрь 2011, май 2014, Янтай
