Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Фараон Мернефта
Я поблагодарил его, но, слишком раздраженный, чтоб говорить со Смарагдой, вышел на террасу, откуда стал украдкой наблюдать за молодой женщиной. Погруженная в воспоминания своей беседы с Омифером, она и не заметила даже моего ухода. Облокотившись на подушки, она покачивала хорошенькой головкой, весело улыбаясь своим мечтам, которые, без сомнения, рисовали ей блаженную будущность.
«Погоди, – подумал я, пожирая ее взорами, – тебе можно будет мечтать и в палатке, которую я раскину для тебя в пустыне. Но мечты – призрак, а действительность буду я».
В эту минуту вошел невольник и, почтительно поклонившись, доложил, что приехал благородный Радамес, возничий фараона, и желает видеть свою супругу. Смарагда глухо вскрикнула:
– Нет, нет! Скажи ему, что я не хочу его видеть.
Я не трогался с места, желая знать, что из этого выйдет. Она не успела договорить еще своих слов, как завеса снова поднялась и вошел Радамес.
Он невольно остановился, удивленный и очарованный красотою Смарагды, которую не видал в течение целых недель и, конечно, воображал себе совсем иную. Его холодная, натянутая физиономия распустилась в нежную улыбку.
– Смарагда, милая супруга, – воскликнул он, сбрасывая шлем и плащ и протягивая к ней объятия, – вот и я с тобою! Слава богам, сохранившим тебя для твоего верного Радамеса, который проводил дни и ночи в невыразимом отчаянии.
Смарагда встала и, дрожа, оперлась рукой о стол, стоявший возле кушетки. Ее лицо, за несколько минут пред тем радостное и нежно-мечтательное, совершенно преобразилось. Бледная, злобная, с презрительно сжатыми губами, она смотрела на своего мужа, и ее пылающие глаза, казалось, готовы были превратить его в пепел.
Протянутые руки Радамеса опустились.
– Память изменяет тебе, мой верный Радамес, – произнесла молодая женщина с уничтожающей насмешкой. – Ты забыл, что, когда я заболела чумой, ты прогнал меня с порога моего дома. Ты отказал дать комнату своей умирающей жене, боясь, чтобы ее дыхание не заразило вокруг тебя воздух, и из памяти твоей совершенно изгладилось, что ты распоряжаешься в моем доме и на моих землях. Болезнь моя прошла, и вместе с нею – твоя власть. Когда я возвращусь в свои палаты, то не потерплю, чтобы в них властвовал кто-нибудь, кроме меня самой. Я не могу еще выгнать тебя, но все твои должны сегодня же оставить мой дом. Ты понял меня? – прибавила она грозно. – И знай, что, если ты захочешь последовать за своей матерью и сестрами, я не стану тебя удерживать…
Возничий фараона побелел от ярости.
– Ты забываешь, с кем говоришь! – крикнул он, топнув ногою. – Я твой муж и повелитель, все твое имущество принадлежит мне, и никто из моих не покинет палат, слышишь ли? Мы потягаемся и посмотрим еще, на чьей стороне останется победа. В настоящую же минуту я беру тебя с собой. Уж не думаешь ли ты, что я намерен уступить тебя, столь прекрасную, Омиферу или этому жиду Пинехасу?
Он грубо схватил жену за руку, собираясь тащить ее, но я в один прыжок очутился между ними и, оттолкнув Радамеса, подхватил под руки падавшую с глухим криком Смарагду, которая, еще слабая после болезни, не выдержала такой сцены.
Я уложил ее на кушетку, потрогал ее похолодевшие руки и послушал сердце, которое едва слышно билось.
– Твоя запоздалая любовь и заботы теперь вовсе некстати, – сказал я Радамесу. – Как врач и хозяин этого дома, я прошу тебя немедленно уйти: у жены твоей начинается возврат чумной горячки, а ты, кажется, боишься этой болезни.
Я хотел поскорее избавиться от этого противного человека, который, впрочем, своей грубостью облегчил мне возможность удержать у себя Смарагду до самой решительной минуты.
Я не ошибся в расчете на эффект моих слов: храбрый воин мигом улепетнул, не бросив ни единого взгляда на молодую жену, лежавшую в обмороке. Я от души рассмеялся и, увидев, что он забыл свой шлем и плащ, отослал их к нему с невольником, который догнал нежного супруга Смарагды в тот момент, когда он садился в колесницу.
Я хлопотал еще около своей больной, стараясь привести ее в чувство, когда пришел Энох и объявил, что должен передать мне немедленно весьма важные вести. Открыв глаза, молодая женщина стала жаловаться на чрезвычайную слабость. Я усыпил ее пассами и, посадив около нее невольницу, пошел с Энохом в смежный дом, где он жил.
– Пинехас, – начал он, удостоверившись, что никто не мог нас подслушать, – дело вот в чем: я должен сообщить тебе о важных подготовляющихся событиях. Мезу получил повеление от Иеговы умертвить всех первенцев Египта, начиная с наследника фараона до сына последнего парахита. Бог направит руку тех из наших братьев, которые будут орудиями праведной кары этого отверженного народа за его послушание и упорство. Но чтобы беспрепятственно совершить избиение в царском дворце, пророк подкупил двух офицеров гвардии – Радамеса, возничего фараона, и Сетнехта, который состоит при особе Сети, наследника престола. В ночь с пятого на шестой день, считая от сегодняшнего, оба они будут дежурными во дворце. Итак, к этому сроку все мы должны быть готовы отправиться в путь. Нынче вечером у Авраама будет собрание всех начальствующих старейшин колен Израилевых и помощников пророка. Приходи и ты непременно: Мезу сообщит нам последние свои распоряжения и передаст всем повеления Иеговы.
Я вернулся домой, поглощенный не особенно приятными мыслями. Если б не моя безумная страсть к Смарагде, я охотно отступился бы от всего этого дела, которое с каждым днем становилось все мрачнее и опаснее.
Если, подобно всем предыдущим бедствиям, предположенное избиение не достигнет цели и откроется, что я, египтянин, замешан в заговоре евреев, то, наверное, мне предстояло заживо сгнить в рудниках или эфиопских каменоломнях. Но не зашел ли я слишком далеко, чтобы отступать? Я бросил взгляд на спящую Смарагду, и это возвратило мне всю прежнюю решимость.
Как только наступила ночь, я отправился в дом Авраама.
Я знал этого богатого еврея, которого встречал у Эноха: то был человек жестокий и алчный, питавший к египтянам фанатическую ненависть. Обладая громадными стадами, он имел в своем распоряжении целую армию и пользовался значительным влиянием между старейшинами.
Когда я пришел, все уже находились в сборе, а немного спустя появился Мезу с Аароном и Иисусом Навином.
Суровое лицо пророка было бледно, и грозные тучи омрачали его чело. Остановившись посреди собрания, он скрестил руки на своей широкой груди.
– Старейшины и начальники народа Израильского! – начал он. – Преступное упорство фараона и всех египтян, сопротивление их воле Иеговы истощили Его долготерпение.
Слушайте страшное повеление, которое Он изрекает вам теперь моими устами. В ночь с пятого на шестой день, считая от сегодняшнего, все первородные сыновья египтян должны умереть. Отцы семейств, изберите между сынами вашими наиболее достойных быть исполнителями воли Предвечного. Взяв с собой нож и кубок, они должны проникнуть в жилища египтян. Божий ангел-истребитель направит их руку и осенит своим крылом.
Поразив врага, они соберут в кубок часть его крови и, возвратившись в дом свой, помажут двери его ею, в знамение того, что совершили дело, возложенное на них Господом, и заслужили свое освобождение.
Семьи израильтян должны к этому часу покончить все свои дорожные сборы и приготовить незаквашенное хлебное тесто. Когда будет принесен кубок с кровью, глава каждой семьи смешает ее с приготовленным тестом, съест частицу последнего и раздаст таковые же всем своим домашним. Остаток следует тщательно хранить и употреблять однажды в год, в воспоминание вашего чудесного избавления от египетского рабства.
Это должно быть передаваемо каждым отцом старшему сыну, из рода в род, пока существует народ Израильский, ибо вот что изрек Иегова: «Я хочу показать всем народам, что Израиль есть сын Мой и что Я избрал его из среды всех племен земных. Я воздам за кровь его младенцев, избитых фараоном. Одного из них Я спас, чтобы он стал избавителем Израиля, и возвестил ему, что, пока сыны его будут есть кровь врагов своих, они не перестанут властвовать над ними и питаться плодами их трудов, подобно тому как египтяне питались плодами земли, которые в поте лица добывал для них народ Мой».
– Но, – прибавил Мезу, выпрямившись во весь рост и возвышая свой могучий голос, – трижды проклят тот, кто изменит клятве ненарушимого молчания о таинстве, учрежденном Самим Предвечным. Он погибнет ужасною смертью, а потомство его будет уничтожено еще худшими язвами, нежели те, которыми Господь поразил эту страну нечестивых, ибо Иегова бесконечно милосерд к верным, но неумолим в Своем гневе к ослушникам и возвещает вам всем: «Око за око, зуб за зуб».
Он замолчал и окинул огненным взглядом ошеломленное и трепещущее собрание. Затем все окружили великого вождя, целуя его руки, ноги, одежду и прерывающимся голосом прославляя Иегову и выражая признательность Его великому пророку. Глядя на это, я в первый раз почувствовал, что в душе моей шевельнулась мрачная зависть.
«Отчего, – думал я, – мне не пришла в голову та мысль, за которую ухватился этот хитрый человек: сделаться царем Израильским? Подобно ему, я также посвящен в тайные науки и обладаю энергией, достаточной для такой цели. Но… почем знать? Может быть, в той далекой стране, куда Мезу хочет вести евреев, я найду случай низвергнуть его и самому занять место, готовимое им для себя».
Сердце мое сильно забилось, и честолюбие создало в моем воображении яркую картину царского могущества и роскоши. Ведь и я, подобно Мезу, могу прикрыться именем этого неумолимого Божества, девиз которого: «Око за око, зуб за зуб».
Жестокие слова эти, положенные в основание Ветхого Завета, глубоко врезались в дух народов, заставляя людей проливать реки крови и слишком часто забывать слова другого пророка, полного божественной благости, который провозглашал прощение обид и любовь к ближнему.
По возвращении домой я уведомил мать, что через пять дней мы должны выступить из Египта, и она принялась помогать мне в окончательных сборах в путь.
Мы уложили мои папирусы и запасы наиболее ценных лекарств. Верблюды, мулы и лошади были приведены с пастбищ и скрытно помещены в небольшом внутреннем дворе.
Смарагду я предполагал увезти на верблюде, усыпив ее предварительно наркотическим средством. Для этого я приготовил длинную плетеную корзину, обшитую внутри шелковою тканью; в крышке корзины было проделано множество небольших отверстий для прохода воздуха. Я купил еще для Смарагды роскошную палатку из дорогой финикийской ткани, с белыми и голубыми полосами, и не менее богатые к ней принадлежности: золоченые стойки, столы и табуреты из черного дерева и слоновой кости, мягкие ковры и пурпуровые подушки. Словом, я позаботился, чтобы мой идол, привыкший к роскоши, не испытывал лишений в своем переносном жилище.
Смарагда совсем не замечала всех этих приготовлений, а после сцены со своим мужем она была слаба и расстроена.
Омифер посетил ее два раза, но потом я попросил его не приходить несколько дней, говоря, что его присутствие волнует больную. Он, по обыкновению, повиновался и, чтоб не встревожить молодую женщину прекращением своих посещений, сказал ей, что по одному необходимому делу должен на время уехать из Таниса.
Успокоенный в этом отношении, я мог деятельно заняться многосложными делами, выпавшими на мою долю по приказу Мезу. В каждый городской квартал он назначил особого надзирателя, который должен был посещать дома израильтян, распоряжаться упаковкой и погрузкой вещей и наблюдать, чтоб все было готово к назначенному времени и никто не отстал от других.
Наконец наступил решительный вечер. Вручив матери снотворное питье, я приказал ей дать его выпить Смарагде, а когда она уснет, одеть ее по-дорожному и держать все наготове к моему возвращению. Окончив все эти инструкции, я вышел, чтобы сделать последний осмотр своего квартала.
Странен был вид всех этих жилищ, столь спокойных снаружи: в каждом дворе стояли привязанные вьючные животные с грузом на спине. Комнаты были пусты, все семейство одето в новые платья, и мужчины с посохами в руках окружали стол, на котором стояли блюда с жареным ягненком и плодами, кувшины с вином или пивом (сикерой). Нигде также не был забыт деревянный сосуд с сырым пресным тестом. Все люди были молчаливы и задумчивы, тревожное ожидание и томительное беспокойство выражались на каждом лице. Особенно печальны казались старики, а между женщинами, сидевшими с детьми на дорожных узлах, многие украдкой утирали слезы. Удостоверившись, что все в порядке, я, по условию с Энохом, отправился в дом Авраама, где Мезу собирался провести эту памятную ночь.
Вход в жилище богатого еврея был тщательно заперт, и меня впустили лишь после того, как я сказал условное слово. Два обширных двора были переполнены навьюченными мулами и верблюдами; в доме, по-видимому, царствовала глубокая тишина, так что его можно было счесть пустым, но Энох, который поджидал у наружных дверей моего прихода, ввел меня в обширную залу, ярко освещенную и полную народа.
Посредине ее также находился стол, на котором стояли блюда с кушаньями и деревянный сосуд с сырым тестом. На одном конце залы толпилось около сотни народа, мужчин, женщин и детей всех возрастов, служивших у Авраама. На другом помещалось его семейство с несколькими ближайшими родственниками, а в глубине комнаты сидел Мезу, облокотившись на небольшой столик и подперев рукою голову.
Между бровями его виднелись глубокие морщины, губы были крепко сжаты, а глаза вспыхивали мимолетными искрами. Думал ли он в эти минуты о затеянном им кровопролитии или о необходимости, в случае неудачи, отказаться от трона Израилева? Позади нашего грозного вождя неподвижно стояли его неизменные спутники: Иисус Навин и Аарон.
Я молча сел около Эноха и стал рассматривать многолюдное сборище. Ни на одном лице я не заметил мужественной уверенности в будущем, радостного ожидания свободы. Все головы были опущены, а из груди стариков, опиравшихся на свои дорожные посохи, вылетали глубокие вздохи. Видно было, что им тяжело покинуть места, где они родились, выросли и состарились, и подвергнуться всем случайностям далекого странствия, когда их истомленное тело жаждало только покоя.
Невольно пришла мне мысль, что если бы нашелся энергичный человек, который в ясных и живых словах описал бы этим трусам весь риск покинуть Египет и идти навстречу неизвестному будущему, то эта колеблющаяся толпа немедленно отступила бы назад и весьма немногие решились бы последовать за мрачным честолюбцем, сидевшим у стола в тревожном ожидании результата своей последней страшной попытки сломить упорство фараона. Я заметил также, что семейство Авраама было чем-то сильно потрясено: жена его не переставала горько плакать и он сам казался расстроенным и убитым.
– Скажи, пожалуйста, отчего это наши хозяева так печальны? – шепотом спросил я Эноха.
– Им и есть о чем печалиться, – отвечал он, – дочь их убежала из дома. Полагают, что она влюблена в одного молодого египтянина, и Авраам боится, как бы она не изменила нашему делу ради спасения своего возлюбленного.
Прошло несколько долгих, томительных часов.
Мезу, который, видимо, был не в силах подавить свою внутреннюю тревогу, два раза вставал с места и, выйдя на террасу, рассматривал звезды.
Вдруг двери с шумом распахнулись, и в залу стремительно вбежала молодая девушка. Лицо ее было бледно как смерть, волосы растрепаны, одежда в беспорядке. Одной рукой она прижимала к груди окровавленный нож, в другой – держала чашу с темной жидкостью. При ее появлении жена Авраама вскрикнула и протянула к ней руки, а девушка, казалось, ничего не видела и не слышала. Ее черные глаза дико пылали, судорожно искаженное лицо дышало свирепой ненавистью.
Бросившись к Мезу, она протянула ему чашу.
– Он умер! Я сама убила его, – произнесла она хриплым голосом.
Мезу взял у нее из рук нож и чашу, но не успел еще ничего сказать, как дверь снова распахнулась и быстро вошел человек в длинной белой одежде, с черным покрывалом на голове.
Я узнал Элиазара. Лицо его пылало, а в правой руке он высоко держал массивную золотую чашу, осыпанную драгоценными каменьями.
– Повеление Иеговы исполнено. Ангел-истребитель направил мою руку, и первенец фараона умер! – воскликнул он в исступлении.
Улыбка жестокого торжества озарила лицо Мезу.
На минуту он поднял глаза и руки к небу, потом схватил чашу, вылил в приготовленное тесто кровь наследника короны Верхнего и Нижнего Египта и перемешал.
– Всегда и везде, – воскликнул он своим громкозвучным голосом, – вы должны делать то же самое, в воспоминание великого часа, когда ангел-истребитель Господень снял с вашей выи иго рабства! Пейте кровь врагов своих – и будете властвовать над ними.
Трепеща от суеверного ужаса, все пали ниц на землю.
Лучи восходящего солнца осветили жилище Авраама, когда послышался сильный стук в парадные ворота.
То были два офицера гвардии с отрядом солдат, повсюду искавшие Мезу, которого Мернефта немедленно требовал к себе. При таком известии язвительная улыбка показалась на губах пророка, и, приказав нам ждать его возвращения, он ушел с двумя посланными фараона.
Прошло еще несколько часов тягостного ожидания. Наконец наш вождь возвратился. Лицо его пылало, глаза сверкали молнией, а голос прозвучал как колокол, когда он произнес следующие слова:
– Великий фараон Мернефта повелел мне собрать народ Иеговы и как можно скорее вывести его из Египта. До заката солнца мы должны оставить Танис. Выступайте же немедленно, держа путь на Рамзес, этот город я назначил сборным местом колен Израилевых. Но прежде чем разойдемся, воздадим хвалу Предвечному.
Он пал ниц, потом поднялся на колени и, воздев руки к небу, запел:
– Аллилуйя! Благодарим Тебя, Господи!
Собрание последовало его примеру и затем поспешно разошлось.
На улицах, по которым я возвращался домой, происходила величайшая суматоха. Глашатаи с длинными трубами громогласно объявляли решение фараона. Полицейские отряды расхаживали повсюду, чтобы предупреждать кровопролитные столкновения, угрожавшие вспыхнуть каждую минуту между египетским народом, обезумевшим от ярости и отчаяния, и евреями, которые со своими пожитками тесными толпами собирались на площадях. Назначенные Мезу начальники строили людей в отдельные колонны, из которых каждая направлялась к одним из городских ворот.
Мать встретила меня с тревожным любопытством и уведомила, что, согласно моим приказаниям, усыпленная Смарагда находилась в моей комнате.
Я объявил Кермозе, что не позже как через три часа мы должны выехать из дома, и с радостно бьющимся сердцем вошел в свой павильон. Наконец-то я находился уже у самой цели своих страстных желаний. Я готовился бежать с любимой женщиной, увозя ее и от презренного мужа, и от преданного возлюбленного; отныне она будет принадлежать только мне одному.
Войдя в комнату, я бросился к ложу, на котором лежала Смарагда, погруженная в такой глубокий сон, что походила на умершую. Кермоза одела ее в белое платье и украсила всеми драгоценными уборами, которые накупил Омифер для развлечения своей возлюбленной. Мне казалось, что никогда еще не была она так прекрасна. Наклонившись над ней, я осыпал поцелуями ее руки, губы и раздушенные косы. На этот раз она не могла оттолкнуть меня гневными словами или одним из тех жестоких взглядов, которые ядовитой стрелой вонзались мне в душу. Затем я взял приготовленную корзину, осторожно переложил в нее спящую, прикрыл ее до подбородка легким покрывалом и опустил крышку ящика, заключавшего в себе самое драгоценное мое сокровище.
Покончив с этим, я выкрасил себе лицо в более темный цвет и подвязал фальшивую бороду, чтоб не быть узнанным во время проезда по Египту, и два часа спустя, сидя на верблюде, на котором помещалась и Смарагда, покинул свой родной дом.
Мой маленький караван присоединился к одному еврейскому отряду, медленно направлявшемуся к ближайшему выходу из города.
Счастливы люди, что будущее от них скрыто! Если бы я знал тогда, что оно готовило мне, который ради обладания женщиной отрекся от своей родины, государя и отечества, быть может, я на то и не решился бы.
Не буду описывать первых минут путешествия и нашего выступления из Таниса сквозь толпу озлобленных египтян, из которых одни смотрели на нас с мрачным любопытством, другие с отчаянием ломали себе руки, третьи грозили нам кулаками и осыпали проклятьями.
Наконец мы достигли пустыни и могли спокойнее продолжать путь. Но ехать было тяжело в этих безводных равнинах, под жгучими лучами солнца и по накаленному песку.
Особенно томились женщины и дети. Начинались уже сожаления о привольном Египте, о хижинах, укрытых от солнца тенью пальм, о холодной воде источников, об освежительных купаньях в Ниле. Ропот доносился из разных групп людей, требовавших отдыха. Мезу разрешил народу суточную дневку, чтоб дать отдохнуть измученным людям и животным.
Я положил воспользоваться этой остановкой, чтоб вывести Смарагду из ее долгого усыпления и объяснить ей, что отныне участь ее решена безвозвратно: она должна любить меня и повсюду за мной следовать, так как никогда более не увидит Египта.
Я раскинул мою палатку рядом с шатром Кермозы, приказал развьючить верблюда, нагруженного коврами и мебелью, и убрать как можно лучше мое передвижное жилище.
Когда все было готово, я перенес Смарагду на подушки, покрытые тигровой кожей, и поставил возле нее на маленьком столике кубок вина и корзинку с плодами. Потом я потер ей виски возбуждающим снадобьем, бросил в жаровню с горячими угольями горсть ароматических трав и, покрывши плащом плетеный ящик, в котором вез Смарагду, уселся на него в ожидании ее пробуждения.
Сильная тревога томила мою душу. Как следовало мне отнестись к этой женщине, для которой я всем пожертвовал, при том столкновении, которое, несомненно, должно было произойти между нами? Характер мой склонял меня выказать суровость и непоколебимую твердость, чтобы подавить всякую попытку к сопротивлению, но рассудок советовал быть нежным и мягким, чтобы тронуть пленницу и возбудить в ней добрые чувства. В такой внутренней борьбе прошло несколько часов.
Лагерный шум, как рокот бурного моря раздававшийся вокруг моей палатки, мало-помалу затих, и все погрузилось в глубокую тишину. Маленькая алебастровая лампа, горевшая в углу палатки, бросала слабый мерцающий свет на ложе из подушек, фантастически озаряя белую одежду молодой женщины и драгоценные вещи на шее и руках спящей.
Пробуждение должно было наступить с минуты на минуту, потому что ночная свежесть и ароматный дым трав уничтожали оцепенение организма, произведенное наркотическим питьем.
Сердце мое усиленно билось. Как изумится Смарагда, очутившись посреди лагеря! Что она почувствует, видя себя в моей власти и убедившись, что принуждена теперь забыть Омифера и любить меня одного?
При этой мысли я вспомнил молодого египтянина. Конечно, он ищет теперь свою возлюбленную, и если догадается, кто ее похитил, то не бросится ли за нами в погоню? Рука моя судорожно ухватилась за ручку кинжала, заткнутого за поясом. О, если только он осмелится на это и догонит нас, то немедленно простится с жизнью.
Легкий звон золотых колец на шее и руках Смарагды возвратил меня к действительности! Я быстро откинулся в темный угол, чтобы молодая женщина не увидела меня в первую минуту, и стал следить за всеми ее движениями. Сначала на стене шатра образовалась ее тень; потом лампа осветила ее бледное лицо и большие черные глаза, удивленные и испуганные; наконец, она встала и неверными шагами направилась к выходу.
«Ступай, иди, – думал я, – ты недалеко уйдешь».
Откинувши совершенно занавес, служивший вместо двери, Смарагда остановилась, пораженная неожиданным зрелищем.
На пространстве, какое только мог обнять глаз, виднелись шатры, между рядами которых горели бивуачные огни, и один из них, зажженный пред моей палаткой, освещал ее своим красным цветом. Бледное и гордое лицо Смарагды окаменело от изумления. Потом громкий крик вырвался из ее груди:
– Что это за лагерь? Где я? Зачем меня оставили одну?
Я не мог долее выдержать и, бросившись к ней, крепко прижал ее к своему сердцу.
– Ты не одна, Смарагда, я здесь, с тобой. Моя любовь так велика, что я похитил тебя и мы никогда не расстанемся.
Смарагда оттолкнула меня с диким криком:
– Что ты говоришь, безумный? Это невозможно!.. Ты лжешь, лжешь!
Она подступила ко мне, смертельно бледная от гнева, со сжатыми кулаками. Глаза ее пылали невыразимой ненавистью и презрением.
– Говори сейчас, где я? Да говори же, говори, – повторила она, топая ногой. – Что это за лагерь, чья это палатка?
Я быстро отрезвился от любовного хмеля. Но на этот раз выгоды положения были на моей стороне, и я мог дать почувствовать гордой женщине, что она находится в полной моей власти и не имеет права обращаться так со мною.
Грубо схватив ее за руку, я насильно усадил ее на ближайший стул.
– Послушай, Смарагда, – начал я, скрестив руки на своей тяжело дышавшей груди, – ты теперь находишься в таких условиях, что не можешь повелевать и требовать отчета в моих поступках. Пойми, что в настоящий момент я твой господин; это – стан евреев, которых Мернефта наконец отпустил. Чтобы оторвать тебя от всего прошлого, я и присоединился к этому народу. Я теперь сын Израиля, и меня здесь уважают и почитают. Не пытайся же бежать: тебе, египтянке, дочери врагов еврейского народа, придется дорого поплатиться за это. Ты навеки оторвана от Египта и не имеешь другого убежища, кроме этого шатра. Пойми же свое бессилие, смири свою гордость и полюби меня, как я того добивался всеми средствами в Танисе. Тогда я буду для тебя нежным супругом, буду почитать твою красоту и твое высокое происхождение. Но, – прибавил я, возвышая голос и придавая ему жестокое и неумолимое выражение, – не пытайся никогда больше восставать против меня и отталкивать мои ласки, потому что в этом случае я буду беспощаден. Я забуду, что ты принадлежишь к знаменитому роду Мены, и, чтобы покорить тебя, поступлю с тобою так, как обыкновенно поступают только с рабынями.
Я замолчал, ожидая в ответ целого потока гневных и презрительных речей, но, к удивлению моему, Смарагда не произносила ни слова. Смертельно бледная, с широко раскрытыми и как бы потухшими глазами, она оставалась неподвижна как статуя. Я испугался, не произвели ли мои жесткие слова пагубного действия на ее рассудок. Да, я был слишком груб и резок, надо смягчить это впечатление. Я сел с ней рядом и, сжимая ее маленькие похолодевшие ручки, сказал тихим, ласковым голосом:
– Смарагда, от тебя одной зависит сделать меня добрым и снисходительным.
Я привлек ее к себе и прижал губы к ее шелковистым волосам. Она не выказала никакого сопротивления и как будто не видала меня и не слыхала.
– Смарагда, – повторил я, – приди в себя. Я буду твоим рабом, если захочешь. Ты знаешь, любовь моя безгранична. Согрей мое сердце ласковым взглядом, и оно станет как мягкий воск, и никогда больше ты не услышишь от меня грубого слова… Но, о великий Озирис, что с тобою? Ты вся похолодела, глаза твои закрываются… О Смарагда, не умирай.
Трепеща от страха потерять ее, я сильно потряс ее за руку. Смарагда встрепенулась, взглянула на меня потухшим взором и закрыла лицо руками.
Наступило мертвое молчание.
С тяжелым сердцем смотрел я на молодую женщину, освещенную заревом костра, горевшего вблизи палатки. Таков-то был этот час, о котором я столько мечтал, к которому так пламенно стремился. Что же он мне доставил? Он послужил только новым доказательством, что любимая женщина не питала ко мне ничего, кроме отвращения. О, если б Омифер увлек ее в стан евреев! Она не сожалела бы ни о родных, ни об отечестве, потому что счастливый возлюбленный соединял бы в своем лице все радости и наслаждения ее жизни, шатер его казался бы ей раем. Невыразимая горечь, ярость и отчаяние охватили мою душу.
Облокотившись на стол, я закрыл глаза рукою. Да, я был властелином тела, но не сердца. Мог ли я надеяться когда-нибудь внушить любовь женщине, которую одна мысль принадлежать мне леденила смертельным ужасом…
Мои печальные размышления были прерваны прикосновением маленькой ручки, старавшейся отвести мою руку от лица. Я поднял голову и увидал Смарагду на коленях предо мною. Крупные слезы катились по ее щекам, а глаза были устремлены на меня с пламенной мольбой.
– Пинехас, – заговорила она, простирая ко мне руки, – если твоя любовь так велика, как ты говоришь, будь добр и великодушен, отпусти меня в Египет, или я умру среди этого отвратительного народа… Какую цену может иметь в твоих глазах женщина, которая тебя не любит? Ты молод, красив, обладаешь мудростью, ты легко можешь встретить сердце, которое тебя полюбит, как ты того заслуживаешь. А я буду питать к тебе вечную признательность и смотреть на тебя как на лучшего друга, дом мой всегда будет тебе открыт, и я, как сестра, разделю с тобой все мое состояние. Сжалься надо мной, не заставь меня умереть в пустыне, среди этой гнусной толпы, позволь мне возвратиться на родину или сам возвратись со мной, будь моим братом, любимым и почетным гостем палат Мены. О Пинехас, пусть твое сердце смягчится моими мольбами! Верь, что я сдержу свое слово!.. Я могу быть твоим другом, твоей сестрой, но женой твоей – никогда. Не говори «нет», Пинехас, будь моим братом. Иначе… я чувствую, может случиться большое несчастье…
Речь Смарагды перешла в рыдание, и слезы ее полились на мои руки, которые она сжимала в своих.
Описать мои тогдашние чувства – дело невозможное. Этот умоляющий голос, это прикосновение распущенных шелковистых волос жгли меня как огонь, смысл же речей обдавал ледяным холодом. Она хотела разделить со мной свое состояние, подать мне милостыню своей дружбы взамен любви, которой жаждала душа моя, но это было немыслимо: я не мог любить ее братскою любовью.
– Пинехас, – проговорила она в эту минуту, – ты видишь, я смирила свою гордость, на коленях умоляю я тебя – возврати мне свободу и жизнь, потому что я здесь погибну… Можешь ли ты желать этого, если любишь меня?
И Смарагда подняла на меня свои прекрасные глаза, из которых струились слезы. Она не сознавала, что ее чарующая красота была наибольшим препятствием к исполнению ее желаний. Исполнить их значило навеки потерять ее. Сердце мое сжималось словно железными тисками. Нет, я предпочитал все на свете, даже ее ненависть, невообразимой пытке отказаться от нее. И почем знать? Может быть, со временем привычка покорит Смарагду и она привяжется ко мне… Непоколебимая решимость овладела мною: я встал с места и, поднимая молодую женщину, сказал ей твердым голосом:
